Юрий Коваль. Картофельная собака

   Дядька мой, Аким Ильич Колыбин, работал сторожем картофельного склада на станции Томилино под Москвой. По своей картофельной должности держал он много собак.
   Впрочем, они сами приставали к нему где-нибудь на рынке или у киоска «Соки-воды».
   От Акима Ильича по-хозяйски пахло махоркой, картофельной шелухой и хромовыми сапогами. А из кармана его пиджака торчал нередко хвост копчёного леща.
   Порой на складе собиралось по пять-шесть псов, и каждый день Аким Ильич варил им чугун картошки. Летом вся эта свора бродила возле склада, пугая прохожих, а зимой псам больше нравилось лежать на тёплой, преющей картошке.
   Временами на Акима Ильича нападало желание разбогатеть. Он брал тогда какого-нибудь из своих сторожей на шнурок и вёл продавать на рынок. Но не было случая, чтоб он выручил хотя бы рубль. На склад он возвращался ещё и с приплодом. Кроме своего лохматого товара, приводил и какого-нибудь Тузика, которому некуда было приткнуться.
   Весной и летом я жил неподалеку от Томилина, на дачном садовом участке. Участок этот был маленький и пустой, и не было на нём ни сада, ни дачи – росли две ёлки, под которыми стоял сарай и самовар на пеньке.
   А вокруг, за глухими заборами, кипела настоящая дачная жизнь: цвели сады, дымились летние кухни, поскрипывали гамаки.
   Аким Ильич часто наезжал ко мне в гости и всегда привозил картошки, которая к весне обрастала белыми усами.
   – Яблоки, а не картошка! – расхваливал он свой подарок. – Антоновка!
   Мы варили картошку, разводили самовар и подолгу сидели на брёвнах, глядя, как между ёлками вырастает новое сизое и кудрявое дерево – самоварный дым.
   – Надо тебе собаку завести, – говорил Аким Ильич. – Одному скучно жить, а собака, Юра, это друг человека. Хочешь, привезу тебе Тузика? Вот это собака! Зубы – во! Башка – во!
   – Что за имя – Тузик? Вялое какое-то. Надо было назвать покрепче.
   – Тузик хорошее имя, – спорил Аким Ильич. – Всё равно как Пётр или Иван. А то назовут собаку Джана или Жеря. Что за Жеря – не пойму.
   С Тузиком я встретился в июле.
   Стояли тёплые ночи, и я приноровился спать на траве, в мешке. Не в спальном мешке, а в обычном, из-под картошки. Он был сшит из прочного ноздреватого холста для самой, наверно, лучшей картошки сорта «лорх». Почему-то на мешке написано было «Пичугин». Мешок я, конечно, выстирал, прежде чем в нём спать, но надпись отстирать не удалось.
   И вот я спал однажды под ёлками в мешке «Пичугин».
   Уже наступило утро, солнце поднялось над садами и дачами, а я не просыпался, и снился мне нелепый сон. Будто какой-то парикмахер намыливает мои щёки, чтоб побрить. Дело своё парикмахер делал слишком упорно, поэтому я и открыл глаза.
   Страшного увидел я «парикмахера».
   Надо мной висела чёрная и лохматая собачья рожа с жёлтыми глазами и разинутой пастью, в которой видны были сахарные клыки. Высунув язык, пёс этот облизывал моё лицо.
   Я закричал, вскочил было на ноги, но тут же упал, запутавшись в мешке, а на меня прыгал «парикмахер» и ласково бил в грудь чугунными лапами.
   – Это тебе подарок! – кричал откуда-то сбоку Аким Ильич. – Тузик звать!
   Никогда я так не плевался, как в то утро, и никогда не умывался так яростно. И пока я умывался, подарок – Тузик – наскакивал на меня и выбил в конце концов мыло из рук. Он так радовался встрече, как будто мы и прежде были знакомы.
   – Посмотри-ка, – сказал Аким Ильич и таинственно, как фокусник, достал из кармана сырую картофелину.
   Он подбросил картофелину, а Тузик ловко поймал её на лету и слопал прямо в кожуре. Крахмальный картофельный сок струился по его кавалерийским усам.
   Тузик был велик и чёрен. Усат, броваст, бородат. В этих зарослях горели два жёлтых неугасимых глаза и зияла вечно разинутая мокрая, клыкастая пасть.
   Наводить ужас на людей – вот было главное его занятие.
   Наевшись картошки, Тузик ложился у калитки, подстерегая случайных прохожих. Издали заприметив прохожего, он таился в одуванчиках и в нужный момент выскакивал с чудовищным рёвом. Когда же член дачного кооператива впадал в столбняк, Тузик радостно валился на землю и смеялся до слёз, катаясь на спине.
   Чтоб предостеречь прохожих, я решил приколотить к забору надпись: «Осторожно – злая собака». Но подумал, что это слабо сказано, и так написал: 

ОСТОРОЖНО!

КАРТОФЕЛЬНАЯ СОБАКА!

   Эти странные, таинственные слова настраивали на испуганный лад. Картофельная собака – вот ужас-то!
   В дачном посёлке скоро прошёл слух, что картофельная собака – штука опасная.
   – Дядь! – кричали издали ребятишки, когда я прогуливался с Тузиком. – А почему она картофельная?
   В ответ я доставал из кармана картофелину и кидал Тузику. Он ловко, как жонглёр, ловил её на лету и мигом разгрызал. Крахмальный сок струился по его кавалерийским усам.
   Не прошло и недели, как начались у нас приключения.
   Как-то вечером мы прогуливались по дачному шоссе. На всякий случай я держал Тузика на поводке.
   Шоссе было пустынно, только одна фигурка двигалась навстречу. Это была старушка-бабушка в платочке, расписанном огурцами, с хозяйственной сумкой в руке.
   Когда она поравнялась с нами, Тузик вдруг клацнул зубами и вцепился в хозяйственную сумку. Я испуганно дёрнул поводок – Тузик отскочил, и мы пошли было дальше, как вдруг за спиной послышался тихий крик:
   – Колбаса!
   Я глянул на Тузика. Из пасти его торчал огромный батон колбасы. Не коляска, а именно батон толстой варёной колбасы, похожий на дирижабль.
   Я выхватил колбасу, ударил ею Тузика по голове, а потом издали поклонился старушке и положил колбасный батон на шоссе, подстелив носовой платок.
   По натуре своей Тузик был гуляка и барахольщик. Дома он сидеть не любил и целыми днями бегал где придётся. Набегавшись, он всегда приносил что-нибудь домой: детский ботинок, рукава от телогрейки, бабу тряпичную на чайник. Всё это он складывал к моим ногам, желая меня порадовать. Честно сказать, я не хотел его огорчать и всегда говорил:
   – Ну молодец! Ай запасливый хозяин!
   Но вот как-то раз Тузик принёс домой курицу. Это была белая курица, абсолютно мертвая.
   В ужасе метался я по участку и не знал, что делать с курицей. Каждую секунду, замирая, глядел я на калитку: вот войдёт разгневанный хозяин.
   Время шло, а хозяина курицы не было. Зато появился Аким Ильич.
   Сердечно улыбаясь, шёл он от калитки с мешком картошки за плечами. Таким я помню его всю жизнь: улыбающимся, с мешком картошки за плечами.
   Аким Ильич скинул мешок и взял в руки курицу.
   – Жирная, – сказал он и тут же грянул курицей Тузика по ушам.
   Удар получился слабенький, но Тузик-обманщик заныл и застонал, пал на траву, заплакал поддельными собачьими слезами.
   – Будешь или нет?!
   Тузик жалобно поднял вверх лапы и скорчил точно такую горестную рожу, какая бывает у клоуна в цирке, когда его нарочно хлопнут по носу. Но под мохнатыми бровями светился весёлый и нахальный глаз, готовый каждую секунду подмигнуть.
   – Понял или нет?! – сердито говорил Аким Ильич, тыча курицу ему в нос.
   Тузик отворачивался от курицы, а потом отбежал два шага и закопал голову в опилки, горкой насыпанные под верстаком.
   – Что делать-то с нею? – спросил я.
   Аким Ильич подвесил курицу под крышу сарая и сказал:
   – Подождём, пока придёт хозяин.
   Тузик скоро понял, что гроза прошла. Фыркая опилками, он кинулся к Акиму Ильичу целоваться, а потом вихрем помчался по участку и несколько раз падал от восторга на землю и катался на спине.
   Аким Ильич приладил на верстак доску и стал обстругивать её фуганком. Он работал легко и красиво – фуганок скользил по доске, как длинный корабль с кривою трубой.
   Солнце пригревало крепко, и курица под крышей задыхалась. Аким Ильич глядел тревожно на солнце, клонящееся к обеду, и говорил многозначительно:
   – Курица тухнет!
   Громила Тузик прилёг под верстаком, лениво вывалив язык. Сочные стружки падали на него, повисали на ушах и на бороде.
   – Курица тухнет!
   – Так что ж делать?
   – Надо курицу ощипать, – сказал Аким Ильич и подмигнул мне.
   И Тузик дружелюбно подмигнул из-под верстака.
   – Заводи-ка, брат, костёр. Вот тебе и стружка на растопку.
   Пока я возился с костром, Аким Ильич ощипал курицу, и скоро забурлил в котелке суп. Я помешивал его длинной ложкой и старался разбудить свою совесть, но она дремала в глубине души.
   – Пообедаем, как люди, – сказал Аким Ильич, присаживаясь к котелку.
   Чудно было сидеть у костра на нашем отгороженном участке. Вокруг цвели сады, поскрипывали гамаки, а у нас – лесной костёр, свободная трава.
   Отобедав, Аким Ильич подвесил над костром чайник и запел:

 
Что стоишь, качаясь,
Тонкая рябина… 
 

   Тузик лежал у его ног и задумчиво слушал, шуршал ушами, будто боялся пропустить хоть слово. А когда Аким Ильич добрался до слов «но нельзя рябине к дубу перебраться», на глаза Тузика набежала слеза.
   – Эй, товарищи! – послышалось вдруг.
   У калитки стоял какой-то человек в соломенной шляпе.
   – Эй, товарищи! – кричал он. – Кто тут хозяин?
   Разомлевший было Тузик спохватился и с проклятьями кинулся к забору.
   – В чём дело, земляк? – крикнул Аким Ильич.
   – В том, что эта скотина, – тут гражданин ткнул в Тузика пальцем, – утащила у меня курицу.
   – Заходи, земляк, – сказал Аким Ильич, цыкнув на Тузика, – чего через забор попусту кричать.
   – Нечего мне у вас делать, – раздражённо сказал хозяин курицы, но в калитку вошёл, опасливо поглядывая на Тузика.
   – Сядем потолкуем, – говорил Аким Ильич. – Сколько же вы кур держите? Наверно, десять?
   – «Десять»!.. – презрительно хмыкнул владелец. – Двадцать две было, а теперь вот двадцать одна.
   – Очко! – восхищённо сказал Аким Ильич. – Куриный завод! Может быть, и нам кур завести? А?.. Нет, – продолжал Аким Ильич, подумав, – мы лучше сад насадим. Как думаешь, земляк, можно на таком участке сад насадить?
   – Не знаю, – недовольно ответил земляк, ни на секунду не отвлекаясь от курицы.
   – Но почвы здесь глинистые. На таких почвах и картошка бывает мелкая, как горох.
   – Я с этой картошкой совсем измучился, – сказал хозяин курицы. – Такая мелкая, что сам не кушаю. Курям варю. А сам всё макароны, макароны…
   – Картошки у него нету, а? – сказал Аким Ильич и хитро посмотрел на меня. – Так ведь у нас целый мешок. Бери.
   – На кой мне ваша картошка! Курицу гоните. Или сумму денег.
   – Картошка хорошая! – лукаво кричал Аким Ильич. – Яблоки, а не картошка. Антоновка! Да вот у нас есть отварная, попробуй-ка.
   Тут Аким Ильич вынул из котелка отваренную картофелину и мигом содрал с неё мундир, сказавши:
   – Пирожное.
   – Нешто попробовать? – засомневался владелец курицы. – А то всё макароны, макароны…
   Он принял картофелину из рук Акима Ильича, посолил её хозяйственно и надкусил.
   – Картошка вкусная, – рассудительно сказал он. – Как же вы её выращиваете?
   – Мы её никак не выращиваем, – засмеялся Аким Ильич, – потому что мы работники картофельных складов. Она нам полагается как паёк. Насыпай сколько надо.
   – Пусть ведро насыплет, и хватит, – вставил я.
   Аким Ильич укоризненно поглядел на меня.
   – У человека несчастье: наша собака съела его курицу. Пусть сыплет сколько хочет, чтоб душа не болела.
   На другой же день я купил в керосиновой лавке толковую цепь и приковал картофельного пса к ёлке.
   Кончились его лебединые деньки.
   Тузик обиженно стонал, плакал поддельными слезами и так дёргал цепь, что с ёлки падали шишки. Только лишь вечером я отмыкал цепь, выводил Тузика погулять.
   Подошёл месяц август. Дачников стало больше. Солнечными вечерами дачники в соломенных шляпах вежливо гуляли по шоссе. Я тоже завёл себе шляпу и прогуливался с Тузиком, напустив на своё лицо вечернюю дачную улыбку.
   Тузик-обманщик на прогулках прикидывался воспитанным и любезным псом, важно поглядывал по сторонам, горделиво топорщил брови, как генерал-майор.
   Встречались нам дачники с собаками – с ирланд– скими сеттерами или борзыми, изогнутыми, как скрипичный ключ. Издали завидев нас, они переходили на другую сторону шоссе, не желая приближаться к опасной картофельной собаке.
   Тузику на шоссе было неинтересно, и я отводил его подальше в лес, отстёгивал поводок.
   Тузик не помнил себя от счастья. Он припадал к земле и глядел на меня так, будто не мог налюбоваться, фыркал, кидался с поцелуями, как футболист, который забил гол. Некоторое время он стремительно носился вокруг и, совершив эти круги восторга, мчался куда-то изо всех сил, сшибая пеньки. Мигом скрывался он за кустами, а я бежал нарочно в другую сторону и прятался в папоротниках.
   Скоро Тузик начинал волноваться: почему не слышно моего голоса?
   Он призывно лаял и носился по лесу, разыскивая меня. Когда же он подбегал поближе, я вдруг с рёвом выскакивал из засады и валил его на землю.
   Мы катались по траве и рычали, а Тузик так страшно клацал зубами и так вытаращивал глаза, что на меня нападал смех.
   Душа у владельца курицы, видимо, всё-таки болела.
   Однажды утром у калитки нашей появился сержант милиции. Он долго читал плакат про картофельную собаку и наконец решился войти.
   Тузик сидел на цепи и, конечно, издали заприметил милиционера. Он прицелился в него глазом, хотел было грозно залаять, но почему-то раздумал. Странное дело: он не рычал и не грыз цепь, чтоб сорваться с неё и растерзать вошедшего.
   – Собак распускаете! – сказал между тем милиционер, строго приступая к делу.
   Я слегка окаменел и не нашёлся что ответить. Сержант смерил меня взглядом, прошёлся по участку и заметил мешок с надписью «Пичугин».
   – Это вы Пичугин?
   – Да нет, – растерялся я.
   Сержант достал записную книжку, что-то черкнул в ней карандашиком и принялся рассматривать Тузика. Под милицейским взглядом Тузик как-то весь подтянулся и встал будто бы по стойке «смирно». Шерсть его, которая обычно торчала безобразно во все стороны, отчего-то разгладилась, и его оперение теперь можно было назвать «приличной причёской».
   – На эту собаку поступило заявление, – сказал сержант, – в том, что она давит кур. А вы этих кур поедаете.
   – Всего одну курицу, – уточнил я. – За которую за-плачено.
   Сержант хмыкнул и опять принялся рассматривать Тузика, как бы фотографируя его взглядом.
   Миролюбиво виляя хвостом, Тузик повернулся к сержанту правым боком, дал себя сфотографировать и потом повернулся левым.
   – Это очень мирная собака, – заметил я.
   – А почему она картофельная? Это что ж, порода такая?
   Тут я достал из кармана картофелину и бросил её Тузику. Тузик ловко перехватил её в полёте и культурно скушал, деликатно поклонившись милиционеру.
   – Странное животное, – подозрительно сказал сержант. – Картошку ест сырую. А погладить его можно?
   – Можно.
   Только тут я понял, какой всё-таки Тузик великий актёр. Пока сержант водил рукою по нечёсаному загривку, картофельный пёс застенчиво прикрывал глаза, как делают это комнатные собачки, и вилял хвостом. Я даже думал, что он лизнёт сержанта в руку, но Тузик удержался.
   – Странно, – сказал сержант. – Говорили, что это очень злая картофельная собака, которая всех терзает, а тут я её вдруг глажу.
   – Тузик чувствует хорошего человека, – не удержался я.
   Сержант похлопал ладонью о ладонь, отряхнул с них собачий дух и протянул мне руку:
   – Растрёпин. Будем знакомы.
   Мы пожали друг другу руки, и сержант Растрёпин направился к воротам. Проходя мимо Тузика, он наклонился и по-отечески потрепал пса.
   – Ну молодец, молодец, – сказал сержант.
   И вот тут, когда милиционер повернулся спиной, проклятый картофельный пёс-обманщик встал вдруг на задние лапы и чудовищно гаркнул сержанту в самое ухо. Полубледный Растрёпин отскочил в сторону, а Тузик упал на землю и смеялся до слёз, катаясь на спине.
   – Ещё одна курица, – крикнул издали сержант, – и всё! Протокол!
   Но не было больше ни кур, ни заявлений. Лето кончилось. Мне надо было возвращаться в Москву, а Тузику – на картофельный склад.
   В последний день августа на прощанье пошли мы в лес. Я собирал чернушки, которых высыпало в тот го очень много. Тузик угрюмо брёл следом.
   Чтоб немного развеселить пса, я кидался в него лопоухими чернушками, да что-то всё мазал, и веселья не получалось. Тогда я спрятался в засаду, но Тузик быстро разыскал меня, подошёл и прилёг рядом. Играть ему не хотелось.
   Я всё-таки зарычал на него, схватил за уши. Через секунду мы уже катались по траве. Тузик страшно разевал пасть, а я нахлобучил ему на голову корзинку вместе с грибами. Тузик скинул корзинку и так стал её терзать, что чернушки запищали.
   Под вечер приехал Аким Ильич. Мы наварили молодой картошки, поставили самовар. На соседних дачах слышались торопливые голоса, там тоже готовились к отъезду: увязывали узлы, обрывали яблоки.
   – Хороший год, – говорил Аким Ильич. – Урожайный. Яблоков много, грибов, картошки.
   По дачному шоссе пошли мы на станцию и долго ожидали электричку. На платформе было полно народу, повсюду стояли узлы и чемоданы, корзины с яблоками и с грибами, чуть ли не у каждого в руке был осенний букет.
   Прошёл товарный поезд в шестьдесят вагонов. У станции электровоз взревел, и Тузик разъярился. Он свирепо кидался на пролетающие вагоны, желая нагнать на них страху. Вагоны равнодушно мчались дальше.
   – Ну, чего ты расстроился? – говорил мне Аким Ильич. – В твоей жизни будет ещё много собак.
   Подошла электричка, забитая дачниками и вещами.
   – И так яблоку негде упасть, – закричали на нас в тамбуре, – а эти с собакой!
   – Не волнуйся, земляк! – кричал в ответ Аким Ильич. – Было б яблоко, а куда упасть, мы устроим.
   Из вагона доносилась песня, там пели хором, играли на гитаре. Раззадоренный песней из вагона, Аким Ильич тоже запел: 

 
Что стоишь, качаясь,
Тонкая рябина… 
 

   Голос у него был очень красивый, громкий, деревенский.
   Мы стояли в тамбуре, и Тузик, поднявшись на задние лапы, выглядывал в окно. Мимо пролетали берёзы, рябины, сады, набитые яблоками, золотыми шарами.
   Хороший это был год, урожайный.
   В тот год в садах пахло грибами, а в лесах – яблоками.