Юрий Коваль. Лабаз

   Всё лето геологи искали в тайге алмазную трубку. Но не нашли. Трубка пряталась от них в каменных россыпях, под корнями деревьев.
   Пришла осень. Начались дожди. Геологи стали собираться домой. Перед отъездом к начальнику партии пришёл завхоз по прозвищу Пахан-Метла.
   – Остались продукты, – сказал он. – Сто банок сгущёнки, три пуда муки, мешок компота и ящик масла. Куда всё это девать?
   – Надо поставить лабаз, – решил начальник.
   А моторист Пронька, который крутился около разговора, сказал:
   – Да зачем это надо – лабазы ставить? Давайте рубанём в темпе продукты, и все дела.
   – Это интересно, – сказал начальник, – в каком же темпе рубанёшь ты сто банок сгущёнки и три пуда муки?
   – В быстром, – не растерялся Пронька.
   – Знаешь что, – ответил начальник, – сходи-ка на склад за гвоздями.
   Пронька сходил за гвоздями. Пахан-Метла взял топоры да пилу, и за три дня срубили они в тайге лабаз. Неподалёку от речки Чурол.
   Лабаз получился вроде небольшой избушки без окон, с бревенчатыми стенами. Он поставлен был на четырех столбах, а столбы выбраны с таким расчётом, чтоб медведь по ним не мог залезть. По толстому-то столбу медведь сразу залезет в лабаз. А полезет по тонкому – столб задрожит, избушка заскрипит наверху, медведь напугается.
   По приставной лестнице наверх подняли продукты и спрятали их в лабаз. Потом лестницу убрали в кусты. А то медведь догадается, возьмёт да сам и приставит лестницу.
   Геологи ушли, и лабаз остался стоять в тайге. Посреди вырубленной поляны он стоял, будто избушка на курьих ножках.
   Через неделю пришёл к лабазу медведь. Он искал место для берлоги, глядь – лабаз.
   Медведь сразу полез наверх, но столб задрожал под ним, зашатался, лабаз наверху страшно заскрипел. Медведь напугался, что лабаз рухнет и придавит его. Он сполз вниз и побрёл дальше. Лестницу он, видно, не нашёл.
   Скоро в тайге начались снегопады. На крыше лабаза наросла пышная шапка, а ноги его утонули в снегу по колено. Теперь-то по плотному снегу можно бы до-браться до двери лабаза, да медведь уже спал.
   Приходила росомаха, но не догадалась, как открыть дверь, полазила по столбам, посидела на крыше под холодным зимним солнцем, ушла.
   А в конце марта проснулись бурундуки, проделали в крыше дырку и всю весну жевали компот – сушёные яблоки, груши и чернослив.
   Весной вернулись геологи. Но теперь искали они алмазную трубку в другом месте, в стороне от Чурола.
   – Как там наш лабаз-то? – беспокоился Пахан-Метла.
   – Стоит небось, – отвечал ему Пронька.
   – Ты сходи-ка проверь. Да принеси сгущёнки, а то ребята просят.
   Пронька взял мешок и ружьё и на другой день утром пошёл к лабазу на речку Чурол. Он шёл и посвистывал в костяной пищик – дразнил весенних рябчиков.
   «Странная это штука, – думал Пронька, – алмазная трубка. Может быть, как раз сейчас она под ногами, а я и не знаю».
   Пронька глядел на ёлки – нету ли рябчиков и под ноги поглядывал – не мелькнёт ли среди камушков какой-нибудь алмаз.
   И вдруг – точно! Блеснуло что-то на тропе.
   Пронька мигом нагнулся и поднял с земли курительный мундштук из черной кости с медным ободком.
   «Во везёт! – подумал он. – Геологи трубку ищут, а я мундштук нашёл!»
   Он сунул мундштук в карман, прошёл ещё немного и увидел на тропе нарты, запряжённые тремя оленями. На нартах сидел человек в резиновых сапогах и в оленьей шубе, расшитой узорами. Это был оленевод Коля, по национальности манси. Он жил с оленями в горах, но иногда заезжал к геологам.
   – Здравствуй, Коля-манси, – сказал Пронька.
   – Здравствуй, Прокопий.
   – Твой мундштук?
   Коля задумчиво поглядел на мундштук и кивнул. Пронька отдал мундштук, и Коля сразу сунул его в рот.
   – Вот я думаю, – сказал Пронька, – далеко отсюда будет до Чурола?
   Коля-манси задумался. Он долго молчал, и Пронька стоял, ожидая, когда Коля ответит.
   – Хороший олень, – сказал наконец Коля, – три километра. Плохой олень – пять километров.
   – Давай-ка подвези, – сказал Пронька и лёг на нарты на расстеленную оленью шкуру.
   Коля взял в руки длинный шест – хорей, взмахнул, и олени тронули. Видно, олени были хороши, бежали шибко, нарты скользили по весенней грязи легко, будто по снегу.
   Быстро добрались они до Чурола, и Коля отложил хорей.
   – Надо остановку делать, – сказал он. – Чай надо пить. У оленя голова болит.
   – А чего она болит-то? – не понял Пронька.
   Коля подумал, пососал маленько свой мундштук и сказал:
   – Рога растут.
   Из мешка, стоящего в нартах, Пронька взял пригорш-ню соли и пошёл к оленям. Они сразу заволновались, вытянули головы, стараясь разглядеть, что там у Проньки в кулаке.
   – Мяк-мяк-мяк… – сказал Пронька, протягивая руку.
   Отталкивая друг друга, олени стали слизывать с ладони соль. Они были ещё безроги и по-зимнему белоснежны. Только у вожака появились молодые весенние рога. Они обросли мягкой коричневой шерстью, похожей на мох.
   «Не у него ли голова болит?» – подумал Пронька.
   Он поглядел оленю в глаза. Большие и спокойные глаза у оленя были такого цвета, как крепко заваренный чай.
   Они пили чай долго и вдумчиво. Коля молчал и только кивал иногда на оленей, приставлял палец ко лбу.
   – Рога растут! – серьёзно говорил он.
   – Дело важное, – соглашался Пронька. – Сейчас весна – всё кругом растёт.
   Напившись чаю, они посидели немного на камушке, послушали, как бурлит Чурол.
   – Теперь у оленя голова не болит, – сказал Коля.
   – Конечно, – согласился Пронька. – Теперь ему полегче.
   Коля сел в нарты, взмахнул шестом своим, хореем, – олени побежали по весенней тропе. Пронька помахал ему рукой и пошёл к лабазу.
   Чурол ворчал ему вслед, ворочался в каменном русле, перекатывая круглые голыши.
   «Ишь, разошёлся! – думал Пронька. – Ворочается, как медведь в берлоге».
   Не спеша углубился Пронька в тайгу, и шум Чурола стал затихать, только иногда откуда-то сверху долетало его ворчание.
   Из-за кустов увидел Пронька свой лабаз, и тут в груди его стало холодно, а в голове – горячо. На корявых еловых ногах высился лабаз над поляной, а под ним стоял горбатый бурый медведь. Передними лапами он держался за столб.
   Ничего не соображая, Пронька скинул с плеча ружьё и прицелился в круглую булыжную башку. Хотел уже нажать курок, но подумал: «А вдруг промажу?»
   Пронька вспотел, и из глаз его потекли слёзы – он никогда не видел медведя так близко.
   Медведь зарычал сильней и трясанул столб лапой. Лабаз заскрипел. В раскрытой его двери что-то зашевелилось. Оттуда сам собою стал вылезать мешок муки.
   «Мешок ползёт!» – ошеломлённо думал Пронька.
   Мешок перевалился через порожек лобаза и тяжко шмякнулся вниз.
   Когтем продрал медведь в мешке дырку, поднял его и стал вытряхивать муку себе на голову, подхватывая её языком. Вмиг голова бурая окуталась мучной пылью и стала похожа на огромный одуванчик, из которого вы-глядывали красные глазки и высовывался ржавый язык.
   «Карх…» – кашлянул медведь, сплюнул и отбросил мешок в сторону. Распустив пыльный хвост, мешок отлетел в кусты.
   Пронька осторожненько шагнул назад.
   А наверху в лабазе по-прежнему что-то шевелилось и хрустело. Из двери высунулась вдруг какая-то кривая рука в лохматой варежке и кинула вниз банку сгущёнки.
   Медведь подхватил банку, поднял её над головой и крепко сдавил. Жестяная банка лопнула. Из неё сладким медленным языком потекло сгущённое молоко.
   Медведь шумно облизнулся, зачмокал.
   «Кто же это наверху-то сидит?» – думал Пронька.
   Сверху вылетели ещё две банки, а потом из двери лабаза выглянула какая-то небольшая рожа, совершенно измазанная в сливочном масле. Облизываясь, уставилась она вниз.
   «Медвежонок! – понял Пронька. – А это внизу – мамаша».
   Медвежонок тем временем спустился вниз и тоже схватил банку сгущёнки. Он сжал её лапами, но, как ни пыжился, не мог раздавить. Заворчав, медведица отняла банку, раздавила и лизнула разок. Потом отдала банку обратно.
   Медвежонок негромко заурчал, облизывая сплющенную банку, как леденец. Подождав немного, медведица рявкнула и лёгкими шлепками погнала его к лабазу.
   И тут Проньке вдруг показалось, что медведица оглядывается и смотрит на него исподлобья.
   Пятясь и приседая, отошёл Пронька несколько шагов и побежал.
   Добежавши до Чурола, Пронька скинул с плеч мешок и ружьё, опустился на коленки и стал пить воду прямо из речки. В горле у него пересохло, по лбу катился пот, и сердце так колотилось, что заглушало Чурол.
   «Ишь, до чего додумалась, сатана, – удивлялся Пронька, – медвежонка на столб сажает!»
   Вода была ледяная, от неё ныли зубы, и глоталась она со звоном.
   Пронька пил и вздрагивал, оглядывался назад: не бежит ли медведица?
   Из тайги вылетела к реке кедровка, села на сухую пихту и принялась кричать, надоедливо и грубо, как ворона.
   – Чего кричишь! – разозлился Пронька. – Проваливай!
   Он подумал, что кедровка нарочно приваживает к нему медведицу. Поднял ружьё и подвёл медную мушку прямо под чёрное крыло с рассыпанным на нём белым горошком.
   – Сейчас вмажу третьим номером, покричишь тогда!
   Пока Пронька раздумывал, вмазать или нет, кедровка сообразила, что к чему, и улетела.
   «Что ж делать-то теперь? – думал Пронька. – В лагерь с пустыми руками идти нехорошо, а к лабазу – страшно».
   И тут пришла вдруг ему в голову лихая мысль: попугать медведицу.
   Пронька поднял ружьё и сразу из двух стволов ударил в воздух. Не успел ещё заглохнуть выстрел, как Пронька крикнул во всё горло:
   – Прокопий! Ты чего стрелял?
   Помолчал и ответил сам себе басом:
   – Глухаря грохнул!
   – А велик ли глухарь-то?
   – Зда-а-аровый, чёрт, килишек на пять!
   От крика своего Пронька развеселился, его насмешило, как он ловко соврал про глухаря.
   «Ладно, – решил он, – пойду обратно! Буду орать на весь лес, издали пугать медведицу. Устрою ей симфонию! Небось не выдержит, убежит».
   Не спеша пошёл он к лабазу и действительно устраивал на ходу симфонию: стучал дубинкой по стволам деревьев, ломал сучки, выворачивал сухие пихточки, которые крякали и скрежетали, а потом вытащил из ружья патроны и затрубил в стволы, как трубит лось во время гона.
   – Эй, Коля-манси, – кричал Пронька, – у тебя ружьё заряжено?
   – А как же, – ответил он сам себе тоненьким Колиным голосом, – пулей заряжено! А у тебя заряжено?
   – И у меня заряжено! Пулей «жиган». Самый раз на медведя!
   – Эй, Пахан-Метла, а ты чего молчишь?
   – Я ружьё заряжаю!
   – Прокопий! Надо остановку делать. Чай надо пить! У оленя голова болит!
   – А чего она болит-то? Рога, что ли, у него растут?
   Уже перед самым лабазом Пронька даже запел.
   Размахивая топором, он вывалился на поляну, где стоял лабаз.
   Ни медведицы, ни медвежонка не было. В раскрытую дверь лабаза высунулся разорванный мешок, из которого сочилась струйка муки.
   – «Ромашки сорваны, – орал Пронька, – увяли лютики!..»
   Голос его звучал хрипло, мотив Пронька врал, потому что петь сроду не умел.
   Он хотел кончить песню, но побоялся, что медведица где-нибудь рядом, и заорал для острастки ещё сильней.
   Под песню разыскал он в кустах лестницу и полез наверх, в лабаз. Там было всё вверх дном.
   Пронька слез на землю, поднял сплющенную банку сгущёнки. Медведица так сдавила её, что банка превратилась в жестяной блин.
   «Вот уж кто действительно мог в темпе рубануть сгущёнку, – подумал Пронька, – а ведь Пахан-Метла не поверит, скажет: сам рубанул».
   Он завернул сплющенную банку в тряпочку и сунул её в карман.
   Пронька устал, от криков и от пения у него драло в горле, потому-то разболелась голова.
   – Надо остановку делать, – сказал он. – Чай надо пить, а то голова чего-то болит… И чего она болит-то? Рога, что ли, растут?