Юрий Коваль. Серая ночь

   Стало смеркаться.
   Над тайгой, над сумрачными скалами, над речкой с плещущим названием Вёлс взошёл узенький лисий месяц.
   К сумеркам поспела уха. Разыскавши в рюкзаках ложки, мы устроились вокруг ведра, выловили куски хариуса и отложили в отдельный котелок, чтоб хариус остывал, пока будем есть уху.
   – Ну, Козьма да Демьян, садитесь с нами!
   Длинной можжевёловой ложкой я пошарил в глубине ведра – рука по локоть ушла в пар. Выловил со дна картошки и рыбьих потрохов – печёнки, икры, – потом зачерпнул прозрачной юшки с зелёной пеной.
   – Ну, Козьма да Демьян, садитесь с нами! – повторил Лёша, запуская свою ложку в ведро.
   – Садитесь с нами, садитесь с нами, Козьма да Демьян! – подтвердили мы.
   Но в наших городских голосах не было уверенности, что сядут за уху Козьма да Демьян, а Лёша сказал так, будто они его слышат.
   Костёр мы разложили на низком берегу Вёлса. Наш берег весь завален грязными льдинами. Они остались от половодья – не успели потаять. Вот льдина, похожая на огромное ухо, а вот – на гриб груздь.
   – Кто же это такие – Козьма да Демьян? – спросил Пётр Иваныч, который в первый раз попал в уральскую тайгу.
   Уху Пётр Иваныч ест осторожно и почтительно. Голова его окутана паром, в очках горят маленькие костры.
   – Это меня старые рыбаки научили, – ответил Лёша. – Будто есть такие Козьма да Демьян. Они помогают хариуса поймать. Козьму да Демьяна на уху звать надо, чтоб не обиделись.
   По часам уже полночь, а небо не потемнело, осталось ясным, сумеречным, и месяц добавил в него холода и света.
   – Это, наверно, белая ночь, – задумчиво сказал Пётр Иваныч.
   – Белые ночи начнутся позже, – ответил Лёша. – Они должны быть светлее. Для этой ночи названья нет.
   – Может быть, серебряная?
   – Какая там серебряная! Серая ночь.
   Подстелив на землю лапника, мы разложили спальные мешки, прилегли. Я уткнулся головой в подножие ёлки. Нижние ветки её засохли, на них вырос лишай и свисает к костру, как пакля, как мочало, как белая борода.
   Неподалёку, за спиной у меня, что-то зашуршало.
   – Серая ночь, – задумчиво повторил Пётр Иваныч.
   – Серая она, белая или серебристая, всё равно спать пора.
   Что-то снова зашуршало за спиной.
   Уха так разморила, что лень повернуться, посмотреть, что это шумит. Я вижу месяц, который висит над тайгой, – молодой, тоненький, пронзительный.
   – Бурундук! – вдруг сказал Лёша.
   Я оглянулся и сразу увидел, что из-за ёлки на нас смотрят два внимательных ночных глаза.
   Бурундук высунул только голову, и глаза его казались очень тёмными и крупными, как ягода гонобобель.
   Посмотрев на нас немного, он спрятался. Видно, на него напал ужас: кто это такие сидят у костра?!
   Но вот снова высунулась глазастая головка. Легонько свистнув, зверёк выскочил из-за ёлки, пробежал по земле и спрятался за рюкзаком.
   – Это не бурундук, – сказал Леша, – нет на спине полосок.
   Зверёк вспрыгнул на рюкзак, запустил лапу в брезентовый карман. Там была верёвка. Зацепив когтем, он потянул её.
   – Пошёл! – не выдержал я.
   Подпрыгнув к ёлке, он вцепился в ствол и, обрывая когтями кусочки коры, убежал вверх по стволу, в густые ветки.
   – Кто же это? – сказал Пётр Иваныч. – Не белка и не бурундук.
   – Не знаю, – сказал Лёша. – На соболя не похож, на куницу тоже. Я такого, пожалуй, не видал.
   Серая ночь ещё просветлела. Костер утих, и Лёша поднялся, подбросил в него сушину.
   – Зря ты его шуганул, – сказал мне Пётр Иваныч. – Он теперь не вернётся.
   Мы смотрели на вершину ёлки. Ни одна ветка не шевелилась. Длинные искры от костра летели к вершине и гасли в светлом сером небе.
   Вдруг с вершины сорвался какой-то тёмный комок и раскрылся в воздухе, сделавшись угловатым, четырёх-угольным. Перечеркнув небо, он перелетел с ёлки на ёлку, зацепив месяц краешком хвоста.
   Тут мы сразу поняли, кто это такой. Это был летяга, зверёк, которого не увидишь днём: он прячется в дуплах, а ночью перелетает над тайгой.
   Крылья у него меховые – перепонки между передними и задними лапами.
   Летяга сидел на той самой ёлке, что росла надо мной. Вот сверху посыпалась какая-то шелуха, кусочки коры – летяга спускался вниз. Он то выглядывал из-за дерева, то прятался, будто хотел подкрасться незаметно.
   Вдруг он выглянул совсем рядом со мной, на расстоянии вытянутой руки. Глаза его, тёмные, расширенные, уставились на меня.
   – Хотите, схвачу?
   От звука голоса дрожь ударила летягу. Он свистнул и спрятался за ёлку, но тут же высунулся.
   «Схватит или нет?» – думал, видно, летяга.
   Он сидел, сжавшись в комок, и поглядывал на костёр.
   Костёр шевелился и потрескивал.
   Летяга соскочил на землю и тут заметил большое тёмное дупло. Это был сапог Петра Ивановича, лежащий на земле.
   Удивлённо свистнув, летяга нырнул в голенище.
   В то же мгновение я кинулся схватить сапог, но летяга выскочил и побежал, побежал по вытянутой руке, по плечу и – прыгнул на пенёк.
   Но это был не пенёк. Это было колено Петра Иваныча с крупной круглой чашкой.
   С ужасом заглянув в пылающие очки, летяга закашлял, перепрыгнул на ёлку и быстро вскарабкался наверх.
   Пётр Иваныч изумлённо ощупывал своё колено.
   – Лёгонький какой, – хрипловато сказал он.
   Перелетев на другую ёлку, летяга снова спустился вниз. Видно, притягивал его затухавший огонь костра, манил, как лампа летним вечером манит мотылька.
   На меня напал сон. Вернее, не сон – волчья дрёма. Я то закрывал глаза и проваливался куда-то под еловый корень, то открывал их и видел тогда бороду лишайника, свисающую с веток, а за нею совсем посветлевшее небо и в нём летягу, перелетающего с вершины на вершину.
   С первыми лучами солнца летяга исчез.
   Утром, за чаем, я всё приставал к Петру Иванычу, просил подарить мне сапог, в котором побывал летяга. А Лёша сказал, допивая вторую кружку чаю:
   – Не Козьма ли да Демьян к нам его подослали?