Юрий Коваль. У кривой сосны

   Высокая и узловатая, покрытая медной чешуёй, много лет стояла над торфяными болотами Кривая сосна. Осенью ли, весной – в любое время года казались болота мрачными, унылыми, только Кривая сосна радовала глаз.
   С севера была она строга, суховата. Она подставляла северу голый ствол и не прикрывалась ветками от ветров.
   С востока ясно было, что сосна действительно кривая. Красный ствол туго загнулся вправо. За ним метнулись ветки, но тут же поворотили назад, напряглись и с трудом, цепляясь за облака, выправили ствол, вернули его на прежнюю дорогу.
   С юга не было видно кривизны. Широкая хвойная шапка нависла над болотом. Вырос будто бы на торфу великий и тёмный гриб.
   А с запада кривизна казалась горбом, уродством. С запада походила сосна на гигантский коловорот, нацеленный в небо.
   В сухой год в июле над сосною прошла гроза. Торфяная туча навалилась на болота пухлым ржаным животом. Она ревела и тряслась, как студень. От ударов грома осыпалась голубика.
   Прямая молния угодила в сосну, спиралью обошла ствол, пропахала кору до древесины и нырнула в торф. От этой молнии за год высохла сосна, но долго ещё стояла над болотами, сухая, посеребрённая. Осенний ветер – листобой ухватил её за макушку, поднажал в горб да и вывернул с корнем. Рыхлый торф не удержал корней.
   Года через два после того я охотился на торфу.
   Была ранняя весна, и утка летела плохо. В болотах млел ещё жёлтый кислый лёд, но на берегах уже появилась из-под снега прошлогодняя трава и груды торфа.
   Частым осинником вышел я на поляну, где лежала Кривая сосна. За зиму на неё намело снегу. Корень-выворотень весь зарос им и стоял торчком среди осинника, как белый горбатый бык. В осиннике снег таял медленней, чем на открытом месте, – всюду видны были светлые пятна, а на них зимние заячьи следы.
   Вспрыгнув на ствол, я заглянул по ту сторону поваленного дерева. Здесь снега было ещё больше – целый сугроб, и на снегу, притаившись, лежал большой серый зверь.
   Рысь!
   В глазах поплыли красные пятна, я стал сдёргивать с плеча ружьё, но зверь не шевелился. Постояв с минутку, я осторожно слез на землю, шагнул вперёд.
   Вытянув длинные голенастые ноги, запрокинув голову, на снегу передо мной лежал лосёнок. Он был серый, как нелинявший заяц, – тёмная спина цвета осиновых серёжек, а на животе мех светлый, облачный. Глаза его были закрыты. Рядом лежало несколько обглоданных осиновых веток.
   Я подошёл и не знаю зачем дотронулся до него сапогом. Нога ударилась, как об пень, – он давно уже окоченел. На боку заметно было белёсое розовое пятно – след огнестрельной раны.
   Дело было ясное. Кто-то стрелял в лосёнка и ранил его. Стрелял браконьер, дурак. Он знал: лосей бить за-прещено. Выстрелив, он напугался того, что сделал, убежал домой.
   Измученный болью в боку, лосёнок не один ещё день бродил по лесу и пришёл сюда, в осинник у Кривой сосны. Здесь он прилёг на снег и лежал, защищённый корнем-выворотнем от ветра.
   Закурив, я закинул за спину ружьё и хотел осмотреть его рану, но замер на месте.
   В десяти шагах, в ольховых кустах, приподняв лишь голову от земли, лежала лосиха. Она лежала неподвижно и тяжело, внимательно глядела на меня.
   В деревне Стрюково охотников мало. Мужчинам хватает колхозной работы, и в лес бегают двое-трое. Настоящий охотник тут один – государственный лесник Булыга.
   Я нашёл его около дома, в саду. Поднявшись на лестницу-стремянку, он обрезал яблоню кривым ножом.
   – Слышь, – крикнул я, – лосёнка нашёл! Мёртвого.
   – Где?
   – У Кривой сосны.
   Булыга слез на землю, достал сигарету «Памир», присел на корточки, привалясь спиной к стволу яблони. Он закурил и сразу окутался дымом. Его морщинистое лицо и вся большая голова походили сейчас на хмурую деревенскую баньку, которую топят по-чёрному: изо всех щелей валит дым.
   – На боку рана, – объяснил я. – Кто-то стрелял. А мать лежит рядом, ждёт, что он встанет.
   – Лоси у меня на учёте, – сказал Булыга. – Надо глядеть – акт составлять. Пошли – покажешь.
   Весь день стояла пасмурная погода, но часам к пяти похолодало, облака частью ушли с неба, стало очень светло. Поля и перелески просматривались насквозь, и чуть ли не за километр заметна была пара тетеревов, сидящих на берёзке.
   Я шёл следом за Булыгой туда, к Кривой сосне, и думал: «Кто же это мог стрельнуть в лосёнка? Зачем?»
   Неподалёку уже от сосны, в осиннике, Булыга остановился.
   – Слушай, – сказал вдруг он, – если это ты его стукнул, честно скажи.
   Глянув мимо меня, он отвернулся.
   Всё так же вытянувшись и закинув голову, лежал на снегу лосёнок. Лосиха рядом, в ольховом кусту. Она, наверно, не вставала с тех пор, как я ушёл. Хрипло крича, над поваленной сосной летали две сороки.
   Булыга оглядел следы на снегу и на торфе, потом подошёл к лосёнку и наклонился над ним. Тут же послышался тревожный треск.
   С трудом, неуклюже лосиха поднялась на ноги. Она казалась огромной на тонких, сухих ногах, и особо велика была её голова с насупленной губой. Ноги у неё дрожали.
   – Экое буйло, – сказал Булыга, отходя на всякий случай в сторону. – Сгас твой парень, сгас…
   Вздёрнув губу, лосиха прикусила осиновую веточку, сгрызла с неё кору.
   – А я думал, это ты его ударил. Теперь вижу: не ты. А если не ты, тогда Шурка Сараев. Только он в лес ходил, искал, говорит, косачиные тока.
   Лосиха поглодала осиновой коры, потом переломила зубами ветку и подошла к лосёнку. Постояла, наклонилась, положила ветку на снег.
   Следующим утром налетели на деревню Стрюково скворцы. Они свистели на всех заборах, на вербах, на сараях. Дороги и оттаявшие огороды были усыпаны скворцами, будто подсолнечными семечками.
   А за огородами, над полем, подымаясь высоко в небо, непрерывно пели жаворонки. Тёплое сдобное облако, плывущее над землёй, было утыкано жаворонками, как изюмом.
   Утром я пил у Булыги чай, и за чаем мы помалкивали, ожидая Шурку Сараева. Мы фыркали, отдувались, кривились от кислой клюквы!
   – Эй, хозяин! – заорал с улицы Шурка Сараев. – Дома, что ли?
   Прогремев дверью, Шурка вошёл в дом, прислонил к стене ружьё, а сам присел на порог.
   – Иди в комнату.
   – Дак сапоги грязные.
   – Скинь.
   В белых вязаных носках Шурка прошёл в комнату, сел на диван, купленный для гостей, заслонил спиной вышитого на покрывале голубого петуха.
   – Рассказывай, Шурка, как дело было, – сказал Булыга.
   Голос его звучал спокойно, но в нём слышалась будущая гроза, и Шурка забеспокоился:
   – Како?
   – Тако! – передразнил Булыга, торопливо отхлёбывая чай. – Ну-ка, подай ружьё!
   – Како? – снова не понял Шурка.
   – Твоё! – рявкнул Булыга и закашлялся, подавился клюквой. – Подай сей момент!
   Шурка вскочил с дивана и за дуло выволок ружьё из прихожей. Оно зацепилось за порог и не протаскивалось в комнату, упиралось.
   – Ты не ори, – сказал Шурка, подавая ружьё и не понимая ещё, в чём дело. – Разберись вначале, потом ори.
   – Мы уж во всём разобрались, – угрожающе сказал Булыга. – Всё замерили. Знаем, чьё это дело.
   Шурка напряжённо присел на диван, голубой петух выглядывал из-за его плеча.
   Булыга переломил ружьё и понюхал ствол, а затем стал вроде бы исследовать ружьё Шуркино изнутри.
   – Так точно и выходит, – сказал он и сунул мне под нос переломленное ружьё. – Видишь?
   Поглядев на ржавый, несмазанный замок, я буркнул:
   – Вижу.
   – Вот и я вижу, – сказал Булыга и резко встал из-за стола. – Ружьё, Шурка, придётся у тебя отобрать.
   Отворив шкаф-гардероб, он сунул в него Шуркину тулку.
   – Ты погоди, погоди, – сказал Шурка, вскакивая с дивана и хватая Булыгу за локоть. – Не балуй! Ты ружья не покупал!
   – Сядь! – сказал Булыга, отворачиваясь от шкафа. – Сядь, отвечай на вопросы. Ты когда был в лесу?
   – В ту субботу.
   – Стрелял?
   Шурка кивнул:
   – Утицу.
   – Врёшь! Утка ещё не летела. Кого стрелял? Говори!
   – Кого надо! – заорал Шурка. – Чего ты пристал, булыжник!
   – Ну, ладно, – сказал Булыга, внезапно успокаиваясь. – Суд разберётся.
   Слова эти Шурку ошеломили, он окостенел, тупо разглядывая блюдо с клюквой.
   За окном свистнул скворец, солнечный заяц пробился через ящик с рассадой, стоящий на подоконнике, забегал по дивану, по голубому петуху.
   – Я ведь ничего такого не сделал, – тоскливо сказал Шурка. – И стрельнул-то разок – пугнуть хотел.
   У Шурки Сараева карие глаза. Он умеет играть на гармони.
   Каждый вечер приходит Шурка в клуб, садится посреди залы на табурет, и пошло-поехало: пум-ба-па, пум-ба-па…
   Льётся из гармони музыка, а Шурка потряхивает в такт головой и сильно давит левой рукой на басы.
   За музыку Шурку в деревне уважают. Не всякий сыграет на гармони, да ещё чтоб левая рука поспевала за правой, а правая не ревела белугой, ласково нажимала на кнопочки.
   Потерянный сидит сейчас Шурка на Булыгином диване – голубой петух нацелился ему в висок.
   – Ну, это… – говорит Шурка. – Ну, так уж получилось. Ну, шёл я, а тут лосиха. Выскочила из куста – и на меня. Хотела, наверно, затоптать. Ну, я и пугнул, чтоб отстала.
   – А как же в лосёнка попал? – спросил я.
   – Так я ж мимо стрелял! – обрадовался почему-то Шурка. – По кустам, а там лосёнок стоял.
   – Ты что ж, его разве не видел?
   – Не видел, не видел, где там увидеть – кусты, ёлочки…
   Шурка крутился на диване, глядел то на меня, то на Булыгу: верим или нет?
   – Ступай на двор, – сказал Булыга. – Возьми лопату.
   – Зачем?
   Булыга не ответил, и Шурка решил, видно, не спорить; встал, прошёл в своих белых носках по половикам, кряхтя, надел у порога сапоги и тихонько хлопнул дверью.
   – Пошли и мы, – сказал Булыга. – Надо лосёнка прибрать, а то ведь она не отойдёт от него. Сгаснет.
   Во дворе Булыга срезал бельевую верёвку, навязанную на берёзы, и мы пошли к Кривой сосне. Шурка с лопатой на плече шёл впереди и на поворотах тропы останавливался.
   – Ты только до суда не доводи, – просил он Булыгу, виновато взмахивая лопатой.
   В осиннике снега почти не осталось. Сугроб, на котором лежал лосёнок, съёжился, пожелтел, под него подтекла тёплая лужа. И лосиха лежала теперь подальше от Кривой сосны и смотрела в сторону, на торфяные болота.
   – Подойди-ка поближе, – сказал Булыга. – Погляди.
   – Чего я буду глядеть? – сказал Шурка недовольно и отвернулся, играя лопатой.
   – Гляди.
   – Ну гляжу. Ну и что? Чего пристал?
   – Копай яму, – сказал Булыга и плюнул мимо Шурки.
   – Ну выкопаю, ну и что?
   Шурка прошёлся по поляне вокруг сосны, потыкал лопатой.
   – Земля-то мёрзлая, – уныло сказал он.
   Наконец он примерился, нашёл какую-то небольшую ямку, стал её расширять. Торф поддавался плохо: не оттаял как следует. Шурка копал мучительно, часто останавливаясь отдохнуть.
   – Ну, яму я выкопаю, ладно. Только ты до суда не доводи. Она меня затоптать хотела. Вон какая морда, она нас всех потопчет!
   Лосиха повернула голову на шум, но не вставала, а только смотрела, что делает Шурка.
   Через час яма была готова, и Шурка обвязал ноги лосёнка бельевой верёвкой. Потом, закинув верёвку на плечо, стал подтягивать его к яме.
   – Помогите, что ль, – сказал он, напрягаясь изо всех сил.
   Я хотел было подсобить ему, чтоб скорее кончить всё это тяжёлое дело, но Булыга взял меня за рукав.
   – Пускай сам, – сказал он. – Сам убил – сам пускай хоронит.
   Уже у ямы лосёнок застрял в кустах. Шурка дёрнул яростно и оборвал верёвку.
   – Барахло! – закричал он, чуть не плача и махая обрывком. – Верёвка твоя дрянь! Гнилушка.
   – Надвяжешь.
   Затрещали кусты – лосиха медленно поднялась и пошла к Шурке, высоко подымая ноги, выбирая место, куда ступить.
   – Она ведь убьёт! – закричал Шурка, бросая верёвку. – Она меня помнит!
   – Небось, не убьёт, – сказал Булыга. – А убьёт – похороним. Яма-то как раз готова.
   Шурка сплюнул, поглядел ещё на лосиху и вдруг бросился в сторону.
   – Куда? – закричал Булыга.
   Но Шурка не отвечал, ломал сучки, выбираясь на тропу.
   – Вертайся, дурак! – заорал Булыга.
   Выйдя из кустов на поляну, лосиха остановилась, подняла кверху голову, так что стала видна её коротенькая бородка, и захрипела. Она жестоко исхудала, грязно-бурая шерсть на ней свалялась и висела клочьями.
   – Опасно всё-таки, – сказал я. – Может убить.
   – Небось, не убьёт, – повторил Булыга. – Сама еле дышит.
   Лосиха обнюхала верёвку, шумно выдохнула, отошла и снова тяжело легла в кусты.
   – Эй, – закричал Булыга, – вертайся!
   – Не вернусь! – откликнулся Шурка неподалёку. – Она меня помнит!
   Перемазанный торфом, с разодранным лбом вышел Шурка к сосне, боком-боком подошёл он к лосёнку, наклонился, взял в руки верёвку.
   – Я сделаю, – сказал он. – Постараюсь. Ты токо до суда не доводи.
   Спустив лосёнка в яму, Шурка стал её торопливо за-брасывать землёй.
   – Всё, – сказал он. – Теперь всё. Пошли домой.
   – Погоди, – сказал Булыга. – Посмотрим, что она будет делать.
   Лосиха долго ещё лежала на месте, потом поднялась и пошла к торфяной куче, наспех набросанной Шуркой. Подняв голову кверху, она вдруг коротко захрипела, забормотала что-то и легла животом на торфяную кучу.