Горшок. Русская народная сказка

   Жили-были мужик да баба. Оба были такие ленивые… Так и норовят дело на чужие плечи столкнуть, самим бы только не делать… И дверь-то в избу никогда на крюк не закладывали: утром-де вставай да руки протягивай, да опять крюк скидывай… И так проживем.
   Вот раз баба и свари каши. А уж и каша сварилась! Румяна да рассыпчата, крупина от крупины так и отваливается. Вынула баба кашу из печи, на стол поставила, маслицем сдобрила. Съели кашу и ложки облизали… Глядь, а в горшке-то сбоку да на донышке приварилась каша, мыть горшок надобно. Вот баба и говорит:
   — Ну, мужик, я свое дело сделала — кашу сварила, а горшок тебе мыть!
   — Да полно тебе! Мужиково ли дело горшки мыть! И сама вымоешь.
   — А и не подумаю!
   — И я не стану.
   — А не станешь — пусть так стоит!

   Сказала баба, сунула горшок на шесток, а сама на лавку. Стоит горшок немытый.
   — Баба, а баба! Надобно горшок-то вымыть!
   — Сказано — твое дело, ты и мой!
   — Ну вот что, баба! Уговор дороже денег: кто завтра первый встанет да перво слово скажет, тому и горшок мыть.
   — Ладно, лезь на печь, там видно будет.
   Улеглись. Мужик на печи, баба на лавке. Пришла темна ноченька, потом утро настало.
   Утром-то никто и не встает. Ни тот, ни другой и не шелохнутся — не хотят горшка мыть.
   Бабе надо коровушку поить, доить да в стадо гнать, а она с лавки-то и не подымается.
   Соседки уже коровушек прогнали.
   — Что это Маланьи-то не видать? Уж все ли поздорову?
   — Да, бывает, позапозднилась. Обратно пойдем — не встретим ли…
   И обратно идут — нет Маланьи.
   — Да нет уж! Видно, что приключилося!
   Соседка и сунься в избу. Хвать! — и дверь не заложена. Неладно что-то. Вошла, огляделась.
   — Маланья, матушка!
   А баба-то лежит на лавке, во все глаза глядит, сама не шелохнется.
   — Почто коровушку-то не прогоняла? Ай нездоровилось? Молчит баба.
   — Да что с тобой приключилось-то? Почто молчишь? Молчит баба, ни слова не говорит.
   — Господи помилуй! Да где у тебя мужик-то?.. Василий, а Василий!
   Глянула на печь, а Василий там лежит, глаза открыты — и не ворохнется.
   — Что у тебя с женой-то? Ай попритчилось?
   Молчит мужик, что воды в рот набрал. Всполошилась соседка:
   — Пойти сказать бабам!
   Побежала по деревне:
   — Ой, бабоньки! Неладно ведь у Маланьи с Василием: лежат — пластом — одна на лавке, другой на печи. Глазоньками глядят, а словечушка не молвят. Уж не порча ли напущена?
   Прибежали бабы, причитают около них:
   — Матушки! Да что это с вами подеялось-то?.. Маланьюшка! Васильюшка! Да почто молчите-то?
   Молчат оба что убитые.
   — Да бегите, бабы, за попом! Дело-то совсем неладно выходит.
   Сбегали. Пришел поп.
   — Вот, батюшка, лежат оба — не шелохнутся; глазоньки открыты, а словечушка не молвят. Уж не попорчены ли?
   Поп бороду расправил — да к печке:
   — Василий, раб божий! Что приключилось-то?
   Молчит мужик.
   Поп — к лавке:
   — Раба божия! Что с мужем-то?
   Молчит баба.
   Соседки поговорили, поговорили — да и вон из избы. Дело не стоит: кому печку топить, кому ребят кормить, у кого цыплята, у кого поросята.
   Поп и говорит:
   — Ну, православные, уж так-то оставить их боязно, посидите кто-нибудь.
   Той некогда, другой некогда.
   — Да вот,— говорит,— бабка-то Степанида пусть посидит, у нее не ребята плачут — одна живет.
   А бабка Степанида поклонилась и говорит:
   — Да нет, батюшка, даром никто работать не станет! А положи жалованье, так посижу.
   — Да какое же тебе жалованье положить? — спрашивает поп да повел глазами-то по избе. А у двери висит на стенке рваная Маланьина кацавейка, вата клоками болтается. — Да вот,— говорит поп,— возьми кацавейку-то. Плоха, плоха, а все годится хоть ноги прикрыть.
   Только это он проговорил, а баба-то, как ошпарена, скок с лавки, середь избы стала, руки в боки.
   — Это что же такое? — говорит. — Мое-то добро отдавать? Сама еще поношу да из своих рученек кому хочу, тому отдам!
   Ошалели все. А мужик-то этак тихонько ноги с печи спустил, склонился да и говорит:
   — Ну вот, баба, ты перво слово молвила — тебе и горшок мыть.