Дюна. Книга 3. Страница 12
Барон улыбнулся. И спросил себя: "Интересно, как это стыкуется с собственными планами Хавата?"
Видя, что разговор окончен, Хават встал и вышел из комнаты с красными стенами. По пути он думал о тех тревожащих его недомолвках, которые сквозили в каждом донесении с Арраки. Этот новый религиозный вождь, на которого намекал Гурни Хэллек из своего укромного места среди контрабандистов, этот Муаддиб...
"Возможно, мне не стоило советовать барону позволить этой религии расцветать пышным цветом? - сказал он себе. - Но хорошо известно, что репрессии создают благоприятную почву для процветания религии".
И он подумал о донесениях Хэллека, о военной тактике Свободных. В ней было много от самого Хэллека... и от Айдахо... и даже от него, Хавата.
"Выжил ли Айдахо?" - спросил он себя.
Это был праздный вопрос. Он еще не спрашивал себя, возможно ли, чтобы смог выжить Пол. Он знал, однако: барон убежден, что все Атридесы мертвы. Ведьма Бене Гессерит была его оружием, как признался сам барон. А это могло означать лишь конец всего - даже собственного сына этой женщины.
"Какую же смертельную ненависть она должна была питать к Атридесам, подумал он. - Она сравнима лишь с моей ненавистью к барону. Будет ли мой удар таким же сокрушительным, каким был ее удар?"
* * *
Чего бы мы ни коснулись, всему присуще одно
качество, являющееся частью нашей вселенной, а
именно: симметрия, элегантность и грация - качества,
которые всегда есть в истинном произведении
искусства. Вы можете найти их в смене времен года, в
том, как скользят по склонам пески, в строении куста
и его листьев. Мы пытаемся воспроизвести эти
качества в нашей жизни и в нашем обществе, ища ритмы
и формы. Да, можно понимать опасность целиком, до
последних деталей. Ясно, что пределы чего бы то ни
было сохраняют свою стойкость. При подобной
безупречности все движется к смерти.
Принцесса Ирулэн.
Собрание высказываний Муаддиба.
Пол Муаддиб помнил, что он ел что-то с примесью спайса. Он цеплялся за это воспоминание, потому что оно было исходной точкой и, придерживаясь ее, он мог говорить себе, что его мгновенно возникшее знание было только сном.
"Я - сцена для происходящих процессов, - сказал он себе. - "Я жертва несовершенного зрения, расового сознания и его ужасной цели".
Он не мог отделаться от страха, что преступил пределы своих возможностей, затерялся во времени, где прошлое, будущее и настоящее настолько перепутались, что их стало невозможно отличить друг от друга. Это было нечто вроде усталости зрения, и возникло оно, он это понимал, от постоянной необходимости сохранять в себе предвидение будущего, как род памяти, тогда как память связана с прошлым.
"Чани приготовила для меня эту еду", - вспомнил он.