Николай Некрасов. Чиновник

   Как человек разумной середины,
   Он многого в сей жизни не желал:
   Перед обедом пил настойку из рябины
   И чихирем обед свой запивал.
   У Кинчерфа заказывал одежду
   И с давних пор (простительная страсть)
   Питал в душе далекую надежду
   В коллежские асессоры попасть, -
   Затем, что был он крови не боярской
   И не хотел, чтоб в жизни кто-нибудь
   Детей его породой семинарской
   Осмелился надменно попрекнуть.
 
   Был с виду прост, держал себя сутуло,
   Смиренно всё судьбе предоставлял,
   Пред старшими подскакивал со стула
   И в робость безотчетную впадал,
   С начальником ни по каким причинам -
   Где б ни было – не вмешивался в спор,
   И было в нем всё соразмерно с чином -
   Походка, взгляд, усмешка, разговор.
   Внимательным, уступчиво-смиренным
   Был при родных, при теще, при жене,
   Но поддержать умел пред подчиненным
   Достоинство чиновника вполне;
   Мог и распечь при случае (распечь-то
   Мы, впрочем, все большие мастера),
   Имел даже значительное нечто
   В бровях…
 
   Теперь тяжелая пора!
   С тех дней, как стал пытливостью рассудка
   Тревожно-беспокойного наш век
   Задерживать развитие желудка,
   Уже не тот и русский человек.
   Выводятся раскормленные туши,
   Как ни едим геройски, как ни пьем,
   И хоть теперь мы так же бьем баклуши,
   Но в толщину от них уже нейдем.
   И в наши дни, читатель мой любезный,
   Лишь где-нибудь в коснеющей глуши
   Найдете вы, по благости небесной,
   Приличное вместилище души.
 
   Но мой герой – хоть он и шел за веком -
   Больных влияний века избежал
   И был таким, как должно, человеком:
   Ни тощ, ни толст. Торжественно лежал
   Мясистый, двухэтажный подбородок
   В воротничках, – но промежуток был
   Меж головой и грудью так короток,
   Что паралич – увы! – ему грозил.
   Спина была – уж сказано – горбата,
   И на ногах (шепну вам на ушко:
   Кривых немножко – нянька виновата!)
   Качалося солидное брюшко…
 
   Сирот и вдов он не был благодетель,
   Но нищим иногда давал гроши
   И называл святую добродетель
   Первейшим украшением души.
   О ней твердил в семействе беспрерывно,
   Но не во всем ей следовал подчас
   И извинял грешки свои наивно
   Женой, детьми, как многие из нас.
 
   По службе вел дела свои примерно
   И не бывал за взятки под судом,
   Но (на жену, как водится) в Галерной
   Купил давно пятиэтажный дом.
   И радовал родительскую душу
   Сей прочный дом – спокойствия залог.
   И на Фому, Ванюшу и Феклушу
   Без сладких слез он посмотреть не мог…
 
   Вид нищеты, разительного блеска
   Смущал его – приличье он любил.
   От всяких слов, произносимых резко,
   Он вздрагивал и тотчас уходил.
   К писателям враждой – не беспричинной -
   Пылал… бледнел и трясся сам не свой,
   Когда из них какой-нибудь бесчинный
   Ласкаем был чиновною рукой.
   За лишнее считал их в мире бремя,
   Звал книги побасенками: "Читать -
   Не то ли же, что праздно тратить время?
   А праздность – всех пороков наших мать" -
   Так говорил ко благу подчиненных
   (Мысль глубока, хоть и весьма стара)
   И изо всех открытий современных
   Знал только консоляцию….
 
   Пора
   Мне вам сказать, что, как чиновник дельный
   И совершенно русский человек,
   Он заражен был страстью той смертельно,
   Которой все заражены в наш век,
   Которая пустить успела корни
   В обширном русском царстве глубоко
   С тех пор, как вист в потеху нашей дворни
   Мы отдали… "Приятно и легко
   Бегут часы за преферансом; право,
   Кто выдумал – был малый c головой" -
   Так иногда, прищурившись лукаво,
   Говаривал почтенный наш герой.
   И выше он не ведал наслаждений…
   Как он играл? .. Серьезная статья!
   Решить вопрос сумел бы разве гений,
   Но так и быть, попробую и я.
 
   Когда обед оканчивался чинный,
   Крестясь, гостям хозяин руки жал
   И, приказав поставить стол в гостиной,
   С улыбкой добродушной замечал:
   "Что, господа, сразиться бы не дурно?
   Жизнь коротка, а нам не десять лет!"
   Над ним неслось тогда дыханье бурно,
   И – вдохновен – он забывал весь свет,
   Жену, детей; единой предан страсти,
   Молчал как жрец, бровями шевеля,
   И для него тогда в четыре масти
   Сливалось всё – и небо и земля!
 
   Вне карт не знал, не слышал и не видел
   Он ничего, – но помнил каждый приз…
   Прижимистых и робких ненавидел,
   Но к храбрецам, готовым на ремиз,
   Исполнен был глубокого почтенья.
   При трех тузах, при даме сам-четверт
   Козырной – в вист ходил без опасенья.
   В несчастье был, как многие, нетверд:
   Ощипанной подобен куропатке,
   Угрюм, сердит, ворчал, повеся нос,
   А в счастии любил при каждой взятке
   Пристукивать и говорил: А что-с?"
 
   Острил, как все острят или острили,
   И замечал при выходе с бубен:
   "Ну, Петр Кузмич! недаром вы служили
   Пятнадцать лет – вы знаете закон!
   Валетов, дам красивых, но холодных
   Пушил слегка, как все; но никогда
   Насчет тузов и прочих карт почетных
   Не говорил ни слова…
 
   Господа!
   Быть может, здесь надменно вы зевнете
   И повесть благонравную мою
   В подробностях излишних упрекнете…
   Ответ готов: не пустяки пою!
 
   Пою, что Русь и тешит и чарует,
   Что наши дни – как средние века
   Крестовые походы – знаменует,
   Чем наша жизнь полна и глубока
   (Я не шучу – смотрите в оба глаза),
   Чем от "Москвы родной" до Иртыша,
   От"финских скал" до "грозного Кавказа"
   Волнуется славянская душа!!.
 
   Притом я сам страсть эту уважаю,-
   Я ею сам восторженно киплю,
   И хоть весьма несчастно прикупаю,
   Но вечеров без карт я не терплю
   И, где их нет, постыдно засыпаю…
 
   Что ж делать нам?.. Блаженные отцы
   И деды наши пировать любили,
   Весной садили лук и огурцы,
   Волков и зайцев осенью травили,
   Их увлекал, их страсти шевелил
   Паратый пес, статистый иноходец;
   Их за столом и трогал и смешил
   Какой-нибудь наряженный уродец.
   Они сидеть любили за столом,
   И было им и любо и доступно
   Перепивать друг друга и потом,
   Повздоривши по-русски, дружелюбно
   Вдруг утихать и засыпать рядком.
   Но мы забав отцов не понимаем
   (Хоть мало, всё ж мы их переросли),
   Что ж делать нам?.. Играть!.. И мы играем,
   И благо, что занятие нашли,-
   Сидеть грешно и вредно сложа руки…
 
   В неделю раз, пресытившись игрой,
   В театр Александринский, ради скуки,
   Являлся наш почтеннейший герой.
   Удвоенной ценой за бенефисы
   Отечественный гений поощрял,
   Но звание актера и актрисы
   Постыдным, по преданию, считал.
   Любил пальбу, кровавые сюжеты,
   Где при конце карается порок…
   И, слушая скоромные куплеты,
   Толкал жену легонько под бочок.
 
   Любил шепнуть в антракте плотной даме
   (Всему научит хитрый Петербург),
   Что страсти и движенье нужны в драме
   И что Шекспир – великий драматург,-
   Но, впрочем, не был твердо в том уверен
   И через час другое подтверждал,-
   По службе быв всегда благонамерен,
   Он прочее другим предоставлял.
 
   Зато, когда являлася сатира,
   Где автор – тунеядец и нахал -
   Честь общества и украшенье мира,
   Чиновников, за взятки порицал,-
   Свирепствовал он, не жалея груди,
   Дивился, как допущена в печать
   И как благонамеренные люди
   Не совестятся видеть и читать.
   С досады пил (сильна была досада!)
   В удвоенном количестве чихирь
   И говорил, что авторов бы надо
   За дерзости подобные – в Сибирь! ..
 
   1844