Под вечер, осенью ненастной, В далеких дева шла местах И тайный плод любви несчастной Держала в трепетных руках. Всё было тихо — лес и горы, Всё спало в сумраке ночном; Она внимательные взоры Водила с ужасом кругом.
И на невинном сем творенье, Вздохнув, остановила их… «Ты спишь, дитя, мое мученье, Не знаешь горестей моих, Откроешь очи и тоскуя Ко груди не прильнешь моей. Не встретишь завтра поцелуя Несчастной матери твоей.
Ее манить напрасно будешь!.. Стыд вечный мне вина моя, — Меня навеки ты забудешь; Тебя не позабуду я; Дадут покров тебе чужие И скажут: „Ты для нас чужой!“ — Ты спросишь: „Где ж мои родные?“ И не найдешь семьи родной.
Мой ангел будет грустной думой Томиться меж других детей! И до конца с душой угрюмой Взирать на ласки матерей; Повсюду странник одинокий, Предел неправедный кляня, Услышит он упрек жестокий… Прости, прости тогда меня.
Быть может, сирота унылый, Узнаешь, обоймешь отца. Увы! где он, предатель милый, Мой незабвенный до конца? Утешь тогда страдальца муки, Скажи: „Ее на свете нет — Лаура не снесла разлуки И бросила пустынный свет“.
Но что сказала я?.. быть может, Виновную ты встретишь мать, Твой скорбный взор меня встревожит! Возможно ль сына не узнать? Ах, если б рок неумолимый Моею тронулся мольбой… Но, может быть, пройдешь ты мимо — Навек рассталась я с тобой.
Ты спишь — позволь себя, несчастный, К груди прижать в последний раз. Закон неправедный, ужасный К страданью присуждает нас. Пока лета не отогнали Беспечной радости твоей,— Спи, милый! горькие печали Не тронут детства тихих дней!»
Но вдруг за рощей осветила Вблизи ей хижину луна… С волненьем сына ухватила И к ней приближилась она; Склонилась, тихо положила Младенца на порог чужой, Со страхом очи отвратила И скрылась в темноте ночной.
