— Все идет тихо-мирно, пока не переберешься за океан, но там все скрывается во мраке неизвестности, и, значит, сразу же начинаются всяческие преувеличения. Итак, ты убежден. Дик, что твой английский предок был знаменитостью, чем бы он ни занимался?
— Конечно, — ответил Ричард. — Моя старая тетка только и делала, что рассказывала о нем. Мы принадлежим к славному роду, судья Темпл, и никто из нас не занимал иных должностей, кроме самых почетных.
— Я дивлюсь только, что тебя удовлетворяет столь скромное положение твоего рода в старые времена, Дик. Большинство американских искателей знатности начинают свою родословную, как детскую сказку: с трех братьев. И обязательно делают одного из них родоначальником какой-нибудь знатнейшей фамилии нашего времени. Но здесь все люди равны, если только они умеют прилично вести себя в обществе, и Оливер Эдвардс в моем доме будет равен верховному шерифу и судье.
— Что ж, Дьюк, на мой взгляд, это уже какой-то демократизм, а не республиканизм. Однако я молчу. Только пусть он держится в рамках закона, или я докажу ему, что свобода даже в этой стране имеет разумные пределы.
— Ну, Дик, надеюсь, ты не будешь казнить, прежде чем я вынесу приговор! Но что скажет о новом обитателе нашего дома Бесс? В таком деле главное слово должно все-таки принадлежать дамам.
— Ах, сударь, — ответила Элизабет, — боюсь, что в этом отношении я похожа на некоего судью Темпла и нелегко меняю свои мнения. Но если говорить серьезно, то, хотя я думаю, что приглашение в дом полудикаря — событие из ряда вон выходящее, тем не менее всякий человек, которого приведете в наш дом вы, может рассчитывать на вежливый прием с моей стороны.
Судья ласково погладил нежную ручку, лежавшую на его руке, а Ричард со своим обычным многословием продолжал сыпать неясные намеки и предупреждения.
Тем временем обитатели леса — ибо три охотника, несмотря на все различие между ними, вполне заслуживали это общее название — молча шли вдоль окраины поселка. И, лишь когда они достигли озера и направились по льду к утесу, под которым ютилась их хижина, молодой человек внезапно воскликнул:
— Кто бы мог это предвидеть месяц назад! Я согласился служить у Мармадьюка Темпла, поселиться в доме злейшего врага моего рода! Но что же мне оставалось делать? Однако служба моя будет недолгой, и, когда исчезнет причина, принудившая меня дать согласие, я уйду из этого дома и отрясу со своих ног его прах.
— Разве он минг, что ты зовешь его врагом? — сказал индеец. — Делаварский воин терпеливо ждет воли Великого Духа. Он не женщина, чтобы плакать, как малый ребенок.
— Не верю я им, Джон, — сказал Кожаный Чулок, чье лицо во время беседы судьи с молодым охотником выражало сомнение и неуверенность. — Говорят, теперь у нас новые законы, да я и сам вижу, что теперь в горах жизнь идет по-другому. Эти края до того изменились, что не узнаешь ни озер, ни рек. И не верю я тем, кто умеет гладко говорить. Я ведь знаю, какие сладкие речи вели белые, когда собирались отнимать землю у индейцев. Я это прямо скажу, хоть я и сам белый и родился под городом Йорком, в честной семье.
— Я покорюсь, — сказал юноша. — Я забуду, кто я. И ты забудь, старый могиканин, что я потомок вождя делаваров, который был некогда хозяином этих благородных гор, этих прекрасных долин, этих вод, по которым ступают сейчас наши ноги. Да, да, я стану его слугой.., его рабом… Разве это не почетное рабство, старик?
