— ровно тридцать пять испанских дублонов. От всей души желал бы я, чтоб то были британские гинеи, тогда бы этого хватило старику на уплату штрафа. Но уж сколько есть, столько есть, и, коли сквайр Джонс сделает такую милость и подведет итог вот этому маленькому счету и вынет из кошелька, сколько с меня полагается, все остальное судья может забрать себе и пусть держит до того времени, пока Кожаный Чулок возьмет на абордаж этого своего бобра, а в случае чего, пусть и навсегда себе оставит. И никакой благодарности за то не требуется.
И Бенджамен протянул сразу обе руки: в одной он держал свой «гроссбух» — деревянную палку с зарубками, запись долга в «Храбром драгуне», а во второй
— кошелек с деньгами. От изумления никто не проронил ни звука, но тут шериф, стукнув по столу саблей, крикнул Бенджамену:
— Молчать!
— Да, пора прекратить все это, — сказал судья, стараясь сдержать собственное волнение. — Констебль, отведите арестованного к позорному столбу. Господин секретарь, какое у нас на очереди дело к слушанию?
Натти, казалось, покорился неизбежному. Свесив голову на грудь, он молча шел следом за стражником. Толпа расступилась, пропуская арестованного. Когда он спускался с крыльца, зрители кинулись вон из зала и устремились к месту, где должно было состояться позорное наказание Натти Бампо.
Глава 34
Ха-ха-ха! Жесткие на нем подвязки!
Шекспир, «Король Лир»
В ту пору, о которой ведется наш рассказ, в штате Нью-Йорк применялись публичные наказания — позорный столб и колодки, которых еще не сменило тюремное заключение как более гуманная мера. Оба эти анахронизма были установлены напротив здания, где вершился суд, являясь как бы предостережением бдительного правосудия всем местным нарушителям порядка.
Сюда-то и последовал за констеблями старый Натти, склонив голову перед силой, с коей не мог бороться. Его окружила толпа, все глядели на него с жадным любопытством. Один из констеблей приподнял верхнюю часть колодок и пальцем указал старику на отверстия, куда несчастный должен был просунуть ноги. Не оказав ни малейшего сопротивления, Кожаный Чулок спокойно сел на землю и без единого звука жалобы сунул ноги в отверстия колодок. Он только посмотрел на тех, кто стоял вокруг, ища в их взглядах сочувствия, в котором так нуждается всякий страждущий. Если никто не выразил ему открыто сострадания, то не увидел он и злорадства, не услышал ни одного недоброжелательного слова. Толпа молча наблюдала за происходящим. Констебль начал уже опускать верхнюю доску колодок, когда вдруг Бенджамен, успевший пробраться совсем близко к старику, нарочито грубо и резко, словно ища повода для ссоры, обратился к констеблю:
— Скажите-ка мне, мистер констебль, чего это ради заковывают человека в деревяшки? Ведь ни спине его, ни ребрам вреда от того не будет — для чего же это с ним проделывают?
— Таков приговор суда, мистер Пенгиллен, а суд, надо полагать, в законах разбирается.
— Знаю, знаю, что все это по закону. Но прок-то в том какой? В самих колодках ведь ничего плохого нет — просто держат человека попусту за пятки целых две склянки.
— По-твоему, Бенни Помпа, в них нет ничего плохого? — проговорил вдруг Натти, устремив на стюарда жалобный взгляд. — Значит, это хорошо, когда семидесятилетнего старика выставляют на посмешище, чтоб на него, как на ручного медведя, глазели зеваки? Значит, это хорошо посадить в колодки старого солдата, который сражался в войну 1756 года и участвовал в семидесяти шести схватках с врагом? Опозорить его так, чтобы мальчишки потом указывали на него пальцами и говорили: «А я знаю этого старика, его выставляли на позор перед всей округой!» Значит, это хорошо, когда так унижают гордость честного человека, уподобляют его дикому зверю?
