я «кошечке»-то пуще всего и обрадовалась: любит, думаю. — Может, и наяву придет, — вполголоса пробормотал Шатов. — Нет, Шатушка, это уж сон… не прийти ему наяву. Знаешь песню:
Мне не надобен нов-высок терем, Я останусь в этой келейке. Уж я стану жить-спасатися, За тебя богу молитися.
Ох, Шатушка, Шатушка, дорогой ты мой, что ты никогда меня ни о чем не спросишь? — Да ведь не скажешь, оттого и не спрашиваю. — Не скажу, не скажу, хоть зарежь меня, не скажу, — быстро подхватила она, — жги меня, не скажу. И сколько бы я ни терпела, ничего не скажу, не узнают люди! — Ну вот видишь, всякому, значит, свое, — еще тише проговорил Шатов, всё больше и больше наклоняя голову. — А попросил бы, может, и сказала бы; может, и сказала бы! — восторженно повторила она. — Почему не попросишь? Попроси, попроси меня хорошенько, Шатушка, может, я тебе и скажу; умоли меня, Шатушка, так чтоб я сама согласилась… Шатушка, Шатушка! Но Шатушка молчал; с минуту продолжалось общее молчание. Слезы тихо текли по ее набеленным щекам; она сидела, забыв свои обе руки на плечах Шатова, но уже не смотря на него. — Э, что мне до тебя, да и грех, — поднялся вдруг со скамьи Шатов. — Привстаньте-ка! — сердито дернул он из-под меня скамью и, взяв, поставил ее на прежнее место. — Придет, так чтоб не догадался; а нам пора. — Ах, ты всё про лакея моего! — засмеялась вдруг Марья Тимофеевна. — Боишься! Ну, прощайте, добрые гости; а послушай одну минутку, что я скажу. Давеча пришел это сюда этот Нилыч с Филипповым, с хозяином, рыжая бородища, а мой-то на ту пору на меня налетел. Как хозяин-то схватит его, как дернет по комнате, а мой-то кричит: «Не виноват, за чужую вину терплю!» Так, веришь ли, все мы как были, так и покатились со смеху… — Эх, Тимофевна, да ведь это я был заместо рыжей-то бороды, ведь это я его давеча за волосы от тебя отволок; а хозяин к вам третьего дня приходил браниться с вами, ты и смешала. — Постой, ведь и в самом деле смешала, может, и ты. Ну, чего спорить о пустяках; не всё ли ему равно, кто его оттаскает, — засмеялась она. — Пойдемте, — вдруг дернул меня Шатов, — ворота заскрипели; застанет нас, изобьет ее. И не успели мы еще взбежать на лестницу, как раздался в воротах пьяный крик и посыпались ругательства. Шатов, впустив меня к себе, запер дверь на замок. — Посидеть вам придется с минуту, если не хотите истории. Вишь, кричит как поросенок, должно быть, опять за порог зацепился; каждый-то раз растянется. Без истории, однако, не обошлось.
VI
Шатов стоял у запертой своей двери и прислушивался на лестницу; вдруг отскочил. — Сюда идет, я так и знал! — яростно прошептал он. — Пожалуй, до полночи теперь не отвяжется. Раздалось несколько сильных ударов кулаком в двери. — Шатов, Шатов, отопри! — завопил капитан, — Шатов, друг!..
Я пришел к тебе с приветом, Р-рассказать, что солнце встало, Что оно гор-р-рьячим светом По… лесам… затр-р-репетало. Рассказать тебе, что я проснулся, черт тебя дери, Весь пр-р-роснулся под… ветвями… Точно под розгами, ха-ха!
Каждая птичка… просит жажды. Рассказать, что пить я буду, Пить… не знаю, пить что буду.
Ну, да и черт побери с глупым любопытством! Шатов, понимаешь ли ты, как хорошо жить на свете! — Не отвечайте, — шепнул мне опять Шатов. — Отвори же! Понимаешь ли ты, что есть нечто высшее, чем драка… между человечеством; есть минуты блага-а-родного лица… Шатов, я добр; я прощу тебя… Шатов, к черту прокламации, а? Молчание. — Понимаешь ли ты, осел, что я влюблен, я фрак купил, посмотри, фрак любви, пятнадцать целковых; капитанская любовь требует светских приличий… Отвори! — дико заревел он вдруг и неистово застучал опять кулаками. — Убирайся к черту! — заревел вдруг и Шатов. — Р-р-раб! Раб крепостной, и сестра твоя раба и рабыня… вор-ровка! — А ты свою сестр у продал.
