— Скажите стихи, — сурово перебил Николай Всеволодович. — Бред, бред прежде всего. Однако же он выпрямился, протянул руку и начал:
Краса красот сломала член И интересней вдвое стала, И вдвое сделался влюблен Влюбленный уж немало.
— Ну, довольно, — махнул рукой Николай Всеволодович. — Мечтаю о Питере, — перескочил поскорее Лебядкин, как будто и не было никогда стихов, — мечтаю о возрождении… Благодетель! Могу ли рассчитывать, что не откажете в средствах к поездке? Я как солнца ожидал вас всю неделю. — Ну нет, уж извините, у меня совсем почти не осталось средств, да и зачем мне вам деньги давать?.. Николай Всеволодович как будто вдруг рассердился. Сухо и кратко перечислил он все преступления капитана: пьянство, вранье, трату денег, назначавшихся Марье Тимофеевне, то, что ее взяли из монастыря, дерзкие письма с угрозами опубликовать тайну, поступок с Дарьей Павловной и пр., и пр. Капитан колыхался, жестикулировал, начинал возражать, но Николай Всеволодович каждый раз повелительно его останавливал. — И позвольте, — заметил он наконец, — вы всё пишете о «фамильном позоре». Какой же позор для вас в том, что ваша сестра в законном браке со Ставрогиным? — Но брак под спудом, Николай Всеволодович, брак под спудом, роковая тайна. Я получаю от вас деньги, и вдруг мне задают вопрос: за что эти деньги? Я связан и не могу отвечать, во вред сестре, во вред фамильному достоинству. Капитан повысил тон: он любил эту тему и крепко на нее рассчитывал. Увы, он и не предчувствовал, как его огорошат. Спокойно и точно, как будто дело шло о самом обыденном домашнем распоряжении, Николай Всеволодович сообщил ему, что на днях, может быть даже завтра или послезавтра, он намерен свой брак сделать повсеместно известным, «как полиции, так и обществу», а стало быть, кончится сам собою и вопрос о фамильном достоинстве, а вместе с тем и вопрос о субсидиях. Капитан вытаращил глаза; он даже и не понял; надо было растолковать ему. — Но ведь она… полоумная? — Я сделаю такие распоряжения. — Но… как же ваша родительница? — Ну, уж это как хочет. — Но ведь вы введете же вашу супругу в ваш дом? — Может быть и да. Впрочем, это в полном смысле не ваше дело и до вас совсем не относится. — Как не относится! — вскричал капитан. — А я-то как же? — Ну, разумеется, вы не войдете в дом. — Да ведь я же родственник. — От таких родственников бегут. Зачем мне давать вам тогда деньги, рассудите сами? — Николай Всеволодович, Николай Всеволодович, этого быть не может, вы, может быть, еще рассудите, вы не захотите наложить руки… что подумают, что скажут в свете? — Очень я боюсь вашего света. Женился же я тогда на вашей сестре, когда захотел, после пьяного обеда, из-за пари на вино, а теперь вслух опубликую об этом… если это меня теперь тешит? Он произнес это как-то особенно раздражительно, так что Лебядкин с ужасом начал верить. — Но ведь я, я-то как, главное ведь тут я!.. Вы, может быть, шутите-с, Николай Всеволодович? — Нет, не шучу. — Воля ваша, Николай Всеволодович, а я вам не верю… тогда я просьбу подам. — Вы ужасно глупы, капитан. — Пусть, но ведь это всё, что мне остается! — сбился совсем капитан. — Прежде за ее службу там в углах по крайней мере нам квартиру давали, а теперь что же будет, если вы меня совсем бросите? — Ведь хотите же вы ехать в Петербург переменять карьеру. Кстати, правда, я слышал, что вы намерены ехать с доносом, в надежде получить прощение, объявив всех других? Капитан разинул рот, выпучил глаза и не отвечал. — Слушайте, капитан, — чрезвычайно серьезно заговорил вдруг Ставрогин, принагнувшись к столу. До сих пор он говорил как-то двусмысленно, так что Лебядкин, искусившийся в роли шута, до последнего мгновения все-таки был капельку неуверен: сердится ли его барин в самом деле или только подшучивает, имеет ли в самом деле дикую мысль
