— Что Ставрогин? — То есть если они такие друзья? — Э, нет, нет, нет! Вот тут маху дали, хоть вы и хитры. И даже меня удивляете. Я ведь думал, что вы насчет этого не без сведений… Гм, Ставрогин — это совершенно противоположное, то есть совершенно… Avis au lecteur.[139] — Неужели! и может ли быть? — с недоверчивостию произнес Лембке. — Мне Юлия Михайловна сообщила, что, по ее сведениям из Петербурга, он человек с некоторыми, так сказать, наставлениями… — Я ничего не знаю, ничего не знаю, совсем ничего. Adieu. Avis au lecteur! — вдруг и явно уклонился Петр Степанович. Он полетел к дверям. — Позвольте, Петр Степанович, позвольте, — крикнул Лембке, — еще одно крошечное дельце, и я вас не задержу. Он вынул из столового ящика конверт. — Вот-с один экземплярчик, по той же категории, и я вам тем самым доказываю, что вам в высшей степени доверяю. Вот-с, и каково ваше мнение? В конверте лежало письмо, — письмо странное, анонимное, адресованное к Лембке и вчера только им полученное. Петр Степанович, к крайней досаде своей, прочел следующее:
«Ваше превосходительство! Ибо по чину вы так. Сим объявляю в покушении на жизнь генеральских особ и отечества; ибо прямо ведет к тому. Сам разбрасывал непрерывно множество лет. Тоже и безбожие. Приготовляется бунт, а прокламаций несколько тысяч, и за каждой побежит сто человек, высуня язык, если заранее не отобрать начальством, ибо множество обещано в награду, а простой народ глуп, да и водка. Народ, почитая виновника, разоряет того и другого, и, боясь обеих сторон, раскаялся, в чем не участвовал, ибо обстоятельства мои таковы. Если хотите, чтобы донос для спасения отечества, а также церквей и икон, то я один только могу. Но с тем, чтобы мне прощение из Третьего отделения по телеграфу немедленно одному из всех, а другие пусть отвечают. На окошке у швейцара для сигнала в семь часов ставьте каждый вечер свечу. Увидав, поверю и приду облобызать милосердную длань из столицы, но с тем, чтобы пенсион, ибо чем же я буду жить? Вы же не раскаетесь, потому что вам выйдет звезда. Надо потихоньку, а не то свернут голову. Вашего превосходительства отчаянный человек.
Припадает к стопам
раскаявшийся вольнодумец Incognito».
Фон Лембке объяснил, что письмо очутилось вчера в швейцарской, когда там никого не было. — Так вы как же думаете? — спросил чуть не грубо Петр Степанович. — Я бы предположил, что это анонимный пашквиль, в насмешку. — Вероятнее всего, что так и есть. Вас не надуешь. — Я главное потому, что так глупо. — А вы получали здесь еще какие-нибудь пашквили? — Получал раза два, анонимные. — Ну, уж разумеется, не подпишут. Разным слогом? Разных рук? — Разным слогом и разных рук. — И шутовские были, как это? — Да, шутовские, и знаете… очень гадкие. — Ну, коли уж были, так, наверно, и теперь то же самое. — А главное потому, что так глупо. Потому что те люди образованные и, наверно, так глупо не напишут. — Ну да, ну да. — А что, если это и в самом деле кто-нибудь хочет действительно донести? — Невероятно, — сухо отрезал Петр Степанович. — Что значит телеграмма из Третьего отделения и пенсион? Пашквиль очевидный. — Да, да, — устыдился Лембке. — Знаете что, оставьте-ка это у меня. Я вам наверно разыщу. Раньше, чем тех, разыщу. — Возьмите, — согласился фон Лембке, с некоторым, впрочем, колебанием. — Вы кому-нибудь показывали? — Нет, как можно, никому. — То есть Юлии Михайловне? — Ах, боже сохрани, и ради бога не показывайте ей сами! — вскричал Лембке в испуге. — Она будет так потрясена… и рассердится на меня ужасно. — Да, вам же первому и достанется, скажет, что сами заслужили, коли вам так пишут.
