Ф.М. Достоевский Бесы страница 0184
посетит ревизор; и они будут думать, что вы-то и есть ревизор, а так как вы уже здесь три недели, то еще больше удивятся.
— Фокусы. Никакого ревизора у вас нет в Москве.
— Ну пусть нет, черт его и дери, вам-то какое дело и чем это вас затруднит? Сами же член Общества.
— Скажите им, что я ревизор; я буду сидеть и молчать, а бумагу и карандаш не хочу.
— Да почему?
— Не хочу.
Петр Степанович разозлился, даже позеленел, но опять скрепил себя, встал и взял шляпу.
— Этот у вас? — произнес он вдруг вполголоса.
— У меня.
— Это хорошо. Я скоро его выведу, не беспокойтесь.
— Я не беспокоюсь. Он только ночует. Старуха в больнице, сноха померла; я два дня один. Я ему показал место в заборе, где доска вынимается; он пролезет, никто не видит.
— Я его скоро возьму.
— Он говорит, что у него много мест ночевать.
— Он врет, его ищут, а здесь пока незаметно. Разве вы с ним пускаетесь в разговоры?
— Да, всю ночь. Он вас очень ругает. Я ему ночью Апокалипсис читал, и чай. Очень слушал; даже очень, всю ночь.
— А, черт, да вы его в христианскую веру обратите!
— Он и то христианской веры. Не беспокойтесь, зарежет. Кого вы хотите зарезать?
— Нет, он не для того у меня; он для другого… А Шатов про Федьку знает?
— Я с Шатовым ничего не говорю и не вижу.
— Злится, что ли?
— Нет, не злимся, а только отворачиваемся. Слишком долго вместе в Америке пролежали.
— Я сейчас к нему зайду.
— Как хотите.
— Мы со Ставрогиным к вам тоже, может, зайдем оттуда, этак часов в десять.
— Приходите.
— Мне с ним надо поговорить о важном… Знаете, подарите-ка мне ваш мяч; к чему вам теперь? Я тоже для гимнастики. Я вам, пожалуй, заплачу деньги.
— Возьмите так.
Петр Степанович положил мяч в задний карман.
— А я вам не дам ничего против Ставрогина, — пробормотал вслед Кириллов, выпуская гостя. Тот с удивлением посмотрел на него, но не ответил.
Последние слова Кириллова смутили Петра Степановича чрезвычайно; он еще не успел их осмыслить, но еще на лестнице к Шатову постарался переделать свой недовольный вид в ласковую физиономию. Шатов был дома и немного болен. Он лежал на постели, впрочем одетый.
— Вот неудача! — вскричал Петр Степанович с порога. — Серьезно больны?
Ласковое выражение его лица вдруг исчезло; что-то злобное засверкало в глазах.
— Нисколько, — нервно привскочил Шатов, — я вовсе не болен, немного голова…
Он даже потерялся; внезапное появление такого гостя решительно испугало его.
— Я именно по такому делу, что хворать не следует, — начал Петр Степанович быстро и как бы властно, — позвольте сесть (он сел), а вы садитесь опять на вашу койку, вот так. Сегодня под видом дня рождения Виргинского соберутся у него из наших; другого, впрочем, оттенка не будет вовсе, приняты меры. Я приду с Николаем Ставрогиным. Вас бы я, конечно, не потащил туда, зная ваш теперешний образ мыслей… то есть в том смысле, чтобы вас там не мучить, а не из того, что мы думаем, что вы донесете. Но вышло так, что вам придется идти. Вы там встретите тех самых, с которыми окончательно и порешим, каким образом вам оставить Общество и кому сдать, что у вас находится. Сделаем неприметно; я вас отведу куда-нибудь в угол; народу много, а всем незачем знать. Признаться, мне пришлось-таки из-за вас язык поточить; но теперь, кажется, и они согласны, с тем, разумеется, чтобы вы сдали типографию и все бумаги. Тогда ступайте себе на все четыре стороны.
Шатов выслушал нахмуренно и злобно. Нервный недавний испуг оставил его совсем.
— Я не признаю никакой обязанности давать черт знает кому отчет, — проговорил он наотрез, — никто меня не может отпускать на волю.
— Не совсем. Вам многое было доверено. Вы не имели права прямо разрывать. И, наконец, вы никогда не заявляли о том ясно, так что вводили их в двусмысленное положение.
— Я, как приехал сюда, заявил ясно письмом.
— Нет, неясно,
— Фокусы. Никакого ревизора у вас нет в Москве.
— Ну пусть нет, черт его и дери, вам-то какое дело и чем это вас затруднит? Сами же член Общества.
— Скажите им, что я ревизор; я буду сидеть и молчать, а бумагу и карандаш не хочу.
— Да почему?
— Не хочу.
Петр Степанович разозлился, даже позеленел, но опять скрепил себя, встал и взял шляпу.
— Этот у вас? — произнес он вдруг вполголоса.
— У меня.
— Это хорошо. Я скоро его выведу, не беспокойтесь.
— Я не беспокоюсь. Он только ночует. Старуха в больнице, сноха померла; я два дня один. Я ему показал место в заборе, где доска вынимается; он пролезет, никто не видит.
— Я его скоро возьму.
— Он говорит, что у него много мест ночевать.
— Он врет, его ищут, а здесь пока незаметно. Разве вы с ним пускаетесь в разговоры?
— Да, всю ночь. Он вас очень ругает. Я ему ночью Апокалипсис читал, и чай. Очень слушал; даже очень, всю ночь.
— А, черт, да вы его в христианскую веру обратите!
— Он и то христианской веры. Не беспокойтесь, зарежет. Кого вы хотите зарезать?
— Нет, он не для того у меня; он для другого… А Шатов про Федьку знает?
— Я с Шатовым ничего не говорю и не вижу.
— Злится, что ли?
— Нет, не злимся, а только отворачиваемся. Слишком долго вместе в Америке пролежали.
— Я сейчас к нему зайду.
— Как хотите.
— Мы со Ставрогиным к вам тоже, может, зайдем оттуда, этак часов в десять.
— Приходите.
— Мне с ним надо поговорить о важном… Знаете, подарите-ка мне ваш мяч; к чему вам теперь? Я тоже для гимнастики. Я вам, пожалуй, заплачу деньги.
— Возьмите так.
Петр Степанович положил мяч в задний карман.
— А я вам не дам ничего против Ставрогина, — пробормотал вслед Кириллов, выпуская гостя. Тот с удивлением посмотрел на него, но не ответил.
Последние слова Кириллова смутили Петра Степановича чрезвычайно; он еще не успел их осмыслить, но еще на лестнице к Шатову постарался переделать свой недовольный вид в ласковую физиономию. Шатов был дома и немного болен. Он лежал на постели, впрочем одетый.
— Вот неудача! — вскричал Петр Степанович с порога. — Серьезно больны?
Ласковое выражение его лица вдруг исчезло; что-то злобное засверкало в глазах.
— Нисколько, — нервно привскочил Шатов, — я вовсе не болен, немного голова…
Он даже потерялся; внезапное появление такого гостя решительно испугало его.
— Я именно по такому делу, что хворать не следует, — начал Петр Степанович быстро и как бы властно, — позвольте сесть (он сел), а вы садитесь опять на вашу койку, вот так. Сегодня под видом дня рождения Виргинского соберутся у него из наших; другого, впрочем, оттенка не будет вовсе, приняты меры. Я приду с Николаем Ставрогиным. Вас бы я, конечно, не потащил туда, зная ваш теперешний образ мыслей… то есть в том смысле, чтобы вас там не мучить, а не из того, что мы думаем, что вы донесете. Но вышло так, что вам придется идти. Вы там встретите тех самых, с которыми окончательно и порешим, каким образом вам оставить Общество и кому сдать, что у вас находится. Сделаем неприметно; я вас отведу куда-нибудь в угол; народу много, а всем незачем знать. Признаться, мне пришлось-таки из-за вас язык поточить; но теперь, кажется, и они согласны, с тем, разумеется, чтобы вы сдали типографию и все бумаги. Тогда ступайте себе на все четыре стороны.
Шатов выслушал нахмуренно и злобно. Нервный недавний испуг оставил его совсем.
— Я не признаю никакой обязанности давать черт знает кому отчет, — проговорил он наотрез, — никто меня не может отпускать на волю.
— Не совсем. Вам многое было доверено. Вы не имели права прямо разрывать. И, наконец, вы никогда не заявляли о том ясно, так что вводили их в двусмысленное положение.
— Я, как приехал сюда, заявил ясно письмом.
— Нет, неясно,