потому что я и тогда не мог быть спокойным: есть бог или нет? До того оно мне солоно доставалось! Утром, конечно, развлечешься, и опять вера как будто пропадет, да и вообще я заметил, что днем всегда вера несколько пропадает.
— А не будет ли у вас карт? — зевнул во весь рот Верховенский, обращаясь к хозяйке.
— Я слишком, слишком сочувствую вашему вопросу! — рванулась студентка, рдея в негодовании от слов майора.
— Теряется золотое время, слушая глупые разговоры, — отрезала хозяйка и взыскательно посмотрела на мужа.
Студентка подобралась:
— Я хотела заявить собранию о страдании и о протесте студентов, а так как время тратится в безнравственных разговорах…
— Ничего нет ни нравственного, ни безнравственного! — тотчас же не вытерпел гимназист, как только начала студентка.
— Это я знала, господин гимназист, гораздо прежде, чем вас тому научили.
— А я утверждаю, — остервенился тот, — что вы — приехавший из Петербурга ребенок, с тем чтобы нас всех просветить, тогда как мы и сами знаем. О заповеди: «Чти отца твоего и матерь твою», которую вы не умели прочесть, и что она безнравственна, — уже с Белинского всем в России известно.
— Кончится ли это когда-нибудь? — решительно проговорила madame Виргинская мужу. Как хозяйка, она краснела за ничтожество разговоров, особенно заметив несколько улыбок и даже недоумение между новопозванными гостями.
— Господа, — возвысил вдруг голос Виргинский, — если бы кто пожелал начать о чем-нибудь более идущем к делу или имеет что заявить, то я предлагаю приступить, не теряя времени.
— Осмелюсь сделать один вопрос, — мягко проговорил доселе молчавший и особенно чинно сидевший хромой учитель, — я желал бы знать, составляем ли мы здесь, теперь, какое-нибудь заседание или просто мы собрание обыкновенных смертных, пришедших в гости? Спрашиваю более для порядку и чтобы не находиться в неведении.
«Хитрый» вопрос произвел впечатление; все переглянулись, каждый как бы ожидая один от другого ответа, и вдруг все как по команде обратили взгляды на Верховенского и Ставрогина.
— Я просто предлагаю вотировать ответ на вопрос: «Заседание мы или нет?» — проговорила madame Виргинская.
— Совершенно присоединяюсь к предложению, — отозвался Липутин, — хотя оно и несколько неопределенно.
— И я присоединяюсь, и я, — послышались голоса.
— И мне кажется, действительно будет более порядку, — скрепил Виргинский.
— Итак, на голоса! — объявила хозяйка. — Лямшин, прошу вас, сядьте за фортепьяно: вы и оттуда можете подать ваш голос, когда начнут вотировать.
— Опять! — крикнул Лямшин. — Довольно я вам барабанил.
— Я вас прошу настойчиво, сядьте играть; вы не хотите быть полезным делу?
— Да уверяю же вас, Арина Прохоровна, что никто не подслушивает. Одна ваша фантазия. Да и окна высоки, да и кто тут поймет что-нибудь, если б и подслушивал.
— Мы и сами-то не понимаем, в чем дело, — проворчал чей-то голос.
— А я вам говорю, что предосторожность всегда необходима. Я на случай, если бы шпионы, — обратилась она с толкованием к Верховенскому, — пусть услышат с улицы, что у нас именины и музыка.
— Э, черт! — выругался Лямшин, сел за фортепьяно и начал барабанить вальс, зря и чуть не кулаками стуча по клавишам.
— Тем, кто желает, чтобы было заседание, я предлагаю поднять правую руку вверх, — предложила madame Виргинская.
Одни подняли, другие нет. Были и такие, что подняли и опять взяли назад. Взяли назад и опять подняли.
— Фу, черт! я ничего не понял, — крикнул один офицер.
— И я не понимаю, — крикнул другой.
— Нет, я понимаю, — крикнул третий, — если да, то руку вверх.
— Да что да– то значит?
— Значит, заседание.
— Нет, не заседание.
— Я вотировал заседание, — крикнул гимназист, обращаясь к madame Виргинской.
— Так зачем же вы руку не подняли?
— Я всё на вас смотрел, вы не подняли, так и я не поднял.
— Как глупо, я потому,
