вы едите? Что он ест? Ах, боже мой, где та? Где она? Началась было суматоха. Но Степан Трофимович слабым голосом пролепетал, что он действительно бы заснул une heure,[313] а там — un bouillon, un thé… enfin, il est si heureux.[314] Он лег и действительно как будто заснул (вероятно, притворился). Варвара Петровна подождала и на цыпочках вышла из-за перегородки. Она уселась в хозяйской комнате, хозяев выгнала и приказала Даше привести к себе ту. Начался серьезный допрос. — Расскажи теперь, матушка, все подробности; садись подле, так. Ну? — Я Степана Трофимовича встретила… — Стой, молчи. Предупреждаю тебя, что если ты что соврешь или утаишь, то я из-под земли тебя выкопаю. Ну? — Я со Степаном Трофимовичем… как только я пришла в Хатово-с… — почти задыхалась Софья Матвеевна… — Стой, молчи, подожди; чего забарабанила? Во-первых, сама ты что за птица? Та рассказала ей кое-как, впрочем в самых коротких словах, о себе, начиная с Севастополя. Варвара Петровна выслушала молча, выпрямившись на стуле, строго и упорно смотря прямо в глаза рассказчице. — Чего ты такая запуганная? Чего ты в землю смотришь? Я люблю таких, которые смотрят прямо и со мною спорят. Продолжай. Она досказала о встрече, о книжках, о том, как Степан Трофимович потчевал бабу водкой… — Так, так, не забывай ни малейшей подробности, — ободрила Варвара Петровна. Наконец о том, как поехали и как Степан Трофимович всё говорил, «уже совсем больные-с», а здесь всю жизнь, с самого первоначалу, несколько даже часов рассказывали. — Расскажи про жизнь. Софья Матвеевна вдруг запнулась и совсем стала в тупик. — Ничего я тут не умею сказать-с, — промолвила она чуть не плача, — да и не поняла я почти ничего-с. — Врешь, — не могла совсем ничего не понять. — Про одну черноволосую знатную даму долго рассказывали-с, — покраснела ужасно Софья Матвеевна, заметив, впрочем, белокурые волосы Варвары Петровны и совершенное несходство ее с «брюнеткой». — Черноволосую? Что же именно? Ну говори! — О том, как эта знатная дама уж очень были в них влюблены-с, во всю жизнь, двадцать целых лет; но всё не смели открыться и стыдились пред ними, потому что уж очень были полны-с… — Дурак! — задумчиво, но решительно отрезала Варвара Петровна. Софья Матвеевна совсем уже плакала. — Ничего я тут не умею хорошо рассказать, потому сама в большом страхе за них была и понять не могла, так как они такие умные люди… — Об уме его не такой вороне, как ты, судить. Руку предлагал? Рассказчица затрепетала. — Влюбился в тебя? Говори! Предлагал тебе руку? — прикрикнула Варвара Петровна. — Почти что так оно было-с, — всплакнула она. — Только я всё это за ничто приняла, по их болезни, — прибавила она твердо, подымая глаза. — Как тебя зовут: имя-отчество? — Софья Матвеевна-с. — Ну так знай ты, Софья Матвеевна, что это самый дрянной, самый пустой человечишко… Господи, господи! За негодяйку меня почитаешь? Та выпучила глаза. — За негодяйку, за тиранку? Его жизнь сгубившую? — Как же это можно-с, когда вы сами плачете-с? У Варвары Петровны действительно стояли слезы в глазах. — Ну садись, садись, не пугайся. Посмотри мне еще раз в глаза, прямо; чего закраснелась? Даша, поди сюда, смотри на нее: как ты думаешь, у ней сердце чистое?.. И к удивлению, а может, еще к большему страху Софьи Матвеевны, она вдруг потрепала ее по щеке. — Жаль только, что дура. Не по летам дура. Хорошо, милая, я тобою займусь. Вижу, что всё это вздор. Живи пока подле, квартиру тебе наймут, а от меня тебе стол и всё… пока спрошу. Софья Матвеевна заикнулась было в испуге, что ей надо спешить. — Некуда тебе спешить. Книги твои все покупаю, а ты сиди здесь. Молчи, без отговорок. Ведь если б я не
