Достоевский Ф.М. Униженные и оскорбленные Часть 1 Глава 15

ГЛАВА XV

   Я застал Наташу одну. Она тихо ходила взад и вперед по комнате, сложа руки на груди, в глубокой задумчивости. Потухавший самовар стоял на столе и уже давно ожидал меня. Молча и с улыбкою протянула она мне руку. Лицо ее было бледно, с болезненным выражением. В улыбке ее было что-то страдальческое, нежное, терпеливое. Голубые ясные глаза ее стали как будто больше, чем прежде, волосы как будто гуще, – все это так казалось от худобы и болезни.
   – А я думала, ты уж не придешь, – сказала она, подавая мне руку, – хотела даже Мавру послать к тебе узнать; думала, не заболел ли опять?
   – Нет, не заболел, меня задержали, сейчас расскажу. Ну что с тобой, Наташа? Что случилось?
   – Ничего не случилось, – отвечала она, как бы удивленная. – А что?
   – Да ты писала... вчера написала, чтоб пришел, да еще назначила час, чтоб не раньше, не позже; это как-то не по-обыкновенному.
   – Ах, да! Это я его вчера ждала.
   – Что ж он, все еще не был?
   – Нет. Я и думала: если не придет, так с тобой надо будет переговорить, – прибавила она, помолчав.
   – А сегодня вечером ожидала его?
   – Нет, не ждала; он вечером там.
   – Что же ты думаешь, Наташа, он уж совсем никогда не придет?
   – Разумеется, придет, – отвечала она, как-то особенно серьезно взглянув на меня.
   Ей не нравилась скорость моих вопросов. Мы замолчали, продолжая ходить по комнате.
   – Я все тебя ждала, Ваня, – начала она вновь с улыбкой, – и знаешь, что делала? Ходила здесь взад и вперед и стихи наизусть читала; помнишь, – колокольчик, зимняя дорога: «Самовар мой кипит на дубовом столе...», мы еще вместе читали:
   Улеглася метелица; путь озарен,
   Ночь глядит миллионами тусклых очей..,
   . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   И потом:
   То вдруг слышится мне – страстный голос поет,
   С колокольчиком дружно звеня:
   "Ах, когда-то, когда-то мой милый придет,
   Отдохнуть на груди у меня!
   У меня ли не жизнь! Чуть заря на стекле
   Начинает лучами с морозом играть,
   Самовар мой кипит на дубовом столе,
   И трещит моя печь, озаряя в угле
   За цветной занавеской кровать..."
   – Как это хорошо! Какие это мучительные стихи, Ваня, и какая фантастическая, раздающаяся картина. Канва одна, и только намечен узор, – вышивай что хочешь. Два ощущения: прежнее и последнее. Этот самовар, этот ситцевый занавес, – так это все родное... Это как в мещанских домиках в уездном нашем городке; я и дом этот как будто вижу: новый, из бревен, еще досками не обшитый... А потом другая картина:
   То вдруг слышится мне – тот же голос поет,
   С колокольчиком грустно звеня:
   "Где-то старый мой друг? Я боюсь, он войдет
   И, ласкаясь, обнимет меня!
   Что за жизнь у меня! – И тесна, и темна,
   И скучна моя горница; дует в окно...
   За окошком растет только вишня одна,
   Да и та за промерзлым стеклом не видна
   И, быть может, погибла давно.
   Что за жизнь! Полинял пестрый полога цвет;
   Я больная брожу и не еду к родным,
   Побранить меня некому – милого нет...
   Лишь старуха ворчит..." – – -
   – «Я больная брожу»... эта «больная», как тут хорошо поставлено! «Побранить меня некому», – сколько нежности, неги в этом стихе и мучений от воспоминаний, да еще мучений, которые сам вызвал, да и любуешься ими... Господи, как это хорошо! Как это бывает!
   Она замолчала, как будто подавляя начинавшуюся горловую спазму.
   – Голубчик мой, Ваня! – сказала она мне через минуту и вдруг опять замолчала, как будто сама забыла, что хотела сказать, или сказала так, без мысли, от какого-то внезапного ощущения.
   Между тем мы все прохаживались по комнате. Перед образом горела лампадка. В последнее время Наташа становилась все набожнее и набожнее и не любила, когда об этом с ней заговаривали.
   – Что, завтра праздник. – спросил я, – у тебя лампадка горит.
   – Нет, не праздник... да что ж, Ваня, садись, должно быть устал. Хочешь чаю? Ведь ты еще не пил?
   – Сядем, Наташа. Чай я пил.
   – Да ты откуда теперь?
   – От них. – Мы с ней всегда так называли родной дом.
   – От них? Как ты успел? Сам зашел? Звали?..
   Она засыпала меня вопросами. Лицо ее сделалось еще бледнее от волнения. Я рассказал ей подробно мою встречу с стариком, разговор с матерью, сцену с медальоном, – рассказал подробно и со всеми оттенками. Я никогда ничего не скрывал от нее. Она слушала жадно, ловя каждое мое слово. Слезы блеснули на ее глазах. Сцена с медальоном сильно ее взволновала.
   – Постой, постой, Ваня, – говорила она, часто прерывая мой рассказ, – говори подробнее, все, все, как можно подробнее, ты не так подробно рассказываешь!..
   Я повторил второй и третий раз, поминутно отвечая на ее беспрерывные вопросы о подробностях.
   – И ты в самом деле думаешь, что он ходил ко мне?
   – Не знаю, Наташа, и мнения даже составить не могу. Что грустит о тебе и любит тебя, это ясно; но что он ходил к тебе, это... это...
   – И он целовал медальон? – перебила она, – что он говорил, когда целовал?
   – Бессвязно, одни восклицания; называл тебя самыми нежными именами, звал тебя...
   – Звал?
   – Да.
   Она тихо заплакала.
   – Бедные! – сказала она. – А если он все знает, – прибавила она после некоторого молчания, – так это не мудрено. Он и об отце Алеши имеет большие известия.
   – Наташа, – сказал я робко, – пойдем к ним...
   – Когда? – сбросила она, побледнев и чуть-чуть привстав с кресел. Она думала, что я зову ее сейчас.
   – Нет, Ваня, – прибавила она, положив мне обе руки на плечи и грустно улыбаясь, – нет, голубчик; это всегдашний твой разговор, но... не говори лучше об этом.
   – Так неужели ж никогда, никогда не кончится этот ужасный раздор! – вскричал я грустно. – Неужели ж ты до того горда, что не хочешь сделать первый шаг! Он за тобою; ты должна его первая сделать. Может быть, отец только того и ждет, чтоб простить тебя... Он отец; он обижен тобою! Уважь его гордость; она законна, она естественна! Ты должна это сделать. Попробуй, и он простит тебя без всяких условий.
   – Без условий! Это невозможно; и не упрекай меня, Ваня, напрасно. Я об этом дни и ночи думала и думаю. После того как я их покинула, может быть, не было дня, чтоб я об этом не думала. Да и сколько раз мы с тобой же об этом говорили! Ведь ты знаешь сам, что это невозможно!
   – Попробуй!
   – Нет, друг мой, нельзя. Если и попробую, то еще больше ожесточу его против себя. Безвозвратного не воротишь, и знаешь, чего именно тут воротить нельзя? Не воротишь этих детских, счастливых дней, которые я прожила вместе с ними. Если б отец и простил, то все-таки он бы не узнал меня теперь. Он любил еще девочку, большого ребенка. Он любовался моим детским простодушием; лаская, он еще гладил меня по голове, так же как когда я была еще семилетней девочкой и, сидя у него на коленях, пела ему мои детские песенки. С первого детства моего до самого последнего дня он приходил к моей кровати и крестил меня на ночь. За месяц до нашего несчастья он купил мне серьги, тихонько от меня (а я все узнала), и радовался как ребенок, воображая, как я буду рада подарку, и ужасно рассердился на всех и на меня первую, когда узнал от меня же, что мне давно уже известно о покупке серег. За три дня до моего ухода он приметил, что я грустна, тотчас же и сам загрустил до болезни, и – как ты думаешь?– чтоб развеселить меня, он придумал взять билет в театр!.. Ей-богу, он хотел этим излечить меня! Повторяю тебе, он знал и любил девочку и не хотел и думать о том, что я когда-нибудь тоже стану женщиной... Ему это и в голову не приходило. Теперь же, если б я воротилась домой, он бы меня и не узнал. Если он и простит, то кого же встретит теперь? Я уж не та, уж не ребенок, я много прожила. Если я и угожу ему, он все-таки будет вздыхать о прошедшем счастье, тосковать, что я совсем не та, как прежде, когда еще он любил меня ребенком; а старое всегда лучше кажется! С мучениями вспоминается! О, как хорошо прошедшее, Ваня! – вскричала она, сама увлекаясь и прерывая себя этим восклицанием, с болью вырвавшимся из ее сердца.
   – Это все правда, – сказал я, – что ты говоришь, Наташа. Значит, ему надо теперь узнать и полюбить тебя вновь. А главное: узнать. Что ж? Он и полюбит тебя. Неужели ж ты думаешь, что он не в состоянии узнать и понять тебя, он, он, такое сердце!
   – Ох, Ваня, не будь несправедлив! И что особенного во мне понимать? Я не про то говорила. Видишь, что еще: отеческая любовь тоже ревнива. Ему обидно, что без него все это началось и разрешилось с Алешей, а он не знал, проглядел. Он знает, что и не предчувствовал этого, и несчастные последствия нашей любви, мой побег, приписывает именно моей «неблагодарной» скрытности. Я не пришла к нему с самого начала, я не каялась потом перед ним в каждом движении моего сердца, с самого начала моей любви; напротив, я затаила все в себе, я пряталась от него, и, уверяю тебя, Ваня, втайне ему это обиднее, оскорбительнее, чем самые последствия любви, – то, что я ушла от них и вся отдалась моему любовнику. Положим, он встретил бы меня теперь как отец, горячо и ласково, но семя вражды останется. На второй, на третий день начнутся огорчения, недоумения, попреки. К тому же он не простит без условий. Я, положим, скажу, и скажу правду, из глубины сердца, что понимаю, как его оскорбила, до какой степени перед ним виновата. И хоть мне и больно будет, если он не захочет понять, чего мне самой стоило все это счастье с Алешей, какие я сама страдания перенесла, то я подавлю свою боль, все перенесу, – но ему и этого будет мало. Он потребует от меня невозможного вознаграждения: он потребует, чтоб я прокляла мое прошедшее, прокляла Алешу и раскаялась в моей любви к нему. Он захочет невозможного – воротить прошедшее и вычеркнуть из нашей жизни последние полгода. Но я не прокляну никого, я не могу раскаяться... Уж так оно пришлось, так случилось... Нет, Ваня, теперь нельзя. Время еще не пришло.
   – Когда же придет время?
   – Не знаю... Надо как-нибудь выстрадать вновь наше будущее счастье; купить его какими-нибудь новыми муками. Страданием все очищается... Ох, Ваня, сколько в жизни боли!
   Я замолчал и задумчиво смотрел на нее.
   – Что ты так смотришь на меня, Алеша, то бишь – Ваня? – проговорила она, ошибаясь и улыбнувшись своей ошибке.
   – Я смотрю теперь на твою улыбку, Наташа. Где ты взяла ее? У тебя прежде не было такой.
   – А что же в моей улыбке?
   – Прежнее детское простодушие, правда, в ней еще есть... Но когда ты улыбаешься, точно в то же время у тебя как-нибудь сильно заболит на сердце. Вот ты похудела, Наташа, а волосы твои стали как будто гуще... Что это у тебя за платье? Это еще у них было сделано?
   – Как ты меня любишь, Ваня! – отвечала она, ласково взглянув на меня. – Ну, а ты, что ты теперь делаешь? Как твои-то дела?
   – Не изменились; все роман пишу; да тяжело, не дается. Вдохновение выдохлось. Сплеча-то и можно бы написать, пожалуй, и занимательно бы вышло; да хорошую идею жаль портить. Эта из любимых. А к сроку непременно надо в журнал. Я даже думаю бросить роман и придумать повесть поскорее, так, что-нибудь легонькое и грациозное и отнюдь без мрачного направления... Это уж отнюдь... Все должны веселиться и радоваться!..
   – Бедный ты труженик! А что Смит?
   – Да Смит умер.
   – Не приходил к тебе? Я серьезно говорю тебе, Ваня: ты болен, у тебя нервы расстроены, такие все мечты. Когда ты мне рассказывал про наем этой квартиры, я все это в тебе заметила. Что, квартира сыра, нехороша?
   – Да! У меня еще случилась история, сегодня вечером... Впрочем, я потом расскажу.
   Она меня уже не слушала и сидела в глубокой задумчивости.
   – Не понимаю, как я могла уйти тогда от них; я в горячке была, – проговорила она наконец, смотря на меня таким взглядом, которым не ждала ответа.
   Заговори я с ней в эту минуту, она бы и не слыхала меня.
   – Ваня, – сказала она чуть слышным голосом, – я просила тебя за делом.
   – Что такое?
   – Я расстаюсь с ним.
   – Рассталась или расстаешься?
   – Надо кончить с этой жизнью. Я и звала тебя, чтоб выразить все, все, что накопилось теперь и что я скрывала от тебя до сих пор. – Она всегда так начинала со мной, поверяя мне свои тайные намерения, и всегда почти выходило, что все эти тайны я знал от нее же.
   – Ах, Наташа, я тысячу раз это от тебя слышал! Конечно, вам жить вместе нельзя; ваша связь какая-то странная; между вами нет ничего общего. Но... достанет ли сил у тебя?
   – Прежде были только намерения, Ваня; теперь же я решилась совсем. Я люблю его бесконечно, а между тем выходит, что я ему первый враг; я гублю его будущность. Надо освободить его. Жениться он на мне не может; он не в силах пойти против отца. Я тоже не хочу его связывать. И потому я даже рада, что он влюбился в невесту, которую ему сватают. Ему легче будет расстаться со мной. Я это должна! Это долг... Если я люблю его, то должна всем для него пожертвовать, должна доказать ему любовь мою, это долг! Не правда ли?
   – Но ведь ты не уговоришь его.
   – Я и не буду уговаривать. Я буду с ним по-прежнему, войди он хоть сейчас. Но я должна приискать средство, чтоб ему было легко оставить меня без угрызений совести. Вот что меня мучит, Ваня; помоги. Не присоветуешь ли чего-нибудь?
   – Такое средство одно, – сказал я, – разлюбить его совсем и полюбить другого. Но вряд ли это будет средством. Ведь ты знаешь его характер? Вот он к тебе пять дней не ездит. Предположи, что он совсем оставил тебя; тебе стоит только написать ему, что ты сама его оставляешь, а он тотчас же прибежит к тебе.
   – За что ты его не любишь, Ваня?
   – Я!
   – Да, ты, ты! Ты ему враг, тайный и явный! Ты не можешь говорить о нем без мщения. Я тысячу раз замечала, что тебе первое удовольствие унижать и чернить его! Именно чернить, я правду говорю!
   – И тысячу раз уже говорила мне это. Довольно, Наташа; оставим этот разговор.
   – Я бы хотела переехать на другую квартиру, – заговорила она опять после некоторого молчания. – Да ты не сердись, Ваня...
   – Что ж, он придет и на другую квартиру, а я, ей-богу, не сержусь.
   – Любовь сильна; новая любовь может удержать его. Если и воротится ко мне, так только разве на минуту, как ты думаешь?
   – Не знаю, Наташа, в нем все в высшей степени ни с чем несообразно, он хочет и на той жениться и тебя любить. Он как-то может все это вместе делать.
   – Если б я знала наверно, что он любит ее, я бы решилась... Ваня! Не таи от меня ничего! Знаешь ты что-нибудь, чего мне не хочешь сказать, или нет?
   Она смотрела на меня беспокойным, выпытывающим взглядом.
   – Ничего не знаю, друг мой, даю тебе честное слово; с тобой я был всегда откровенен. Впрочем, я вот что еще думаю: может быть, он вовсе не влюблен в падчерицу графини так сильно, как мы думаем. Так, увлечение...
   – Ты думаешь, Ваня? Боже, если б я это знала наверное! О, как бы я желала его видеть в эту минуту, только взглянуть на него. Я бы по лицу его все узнала! И нет его! Нет его!
   – Да разве ты ждешь его, Наташа?
   – Нет, он у ней; я знаю; я посылала узнавать. Как бы я желала взглянуть и на нее... Послушай, Ваня, я скажу вздор, но неужели же мне никак нельзя ее увидеть, нигде нельзя с нею встретиться? Как ты думаешь?
   Она с беспокойством ожидала, что я скажу.
   – Увидать еще можно. Но ведь только увидать – мало.
   – Довольно бы того хоть увидать, а там я бы и сама угадала. Послушай: я ведь так глупа стала; хожу-хожу здесь, все одна, все одна, – все думаю; мысли как какой-то вихрь, так тяжело! Я и выдумала, Ваня: нельзя ли тебе с ней познакомиться? Ведь графиня (тогда ты сам рассказывал) хвалила твой роман; ты ведь ходишь иногда на вечера к князю Р***; она там бывает. Сделай, чтоб тебя ей там представили. А то, пожалуй, и Алеша мог бы тебя с ней познакомить. Вот ты бы мне все и рассказал про нее.
   – Наташа, друг мой, об этом после. А вот что: неужели ты серьезно думаешь, что у тебя достанет сил на разлуку? Посмотри теперь на себя: неужели ты покойна?
   – Дос-та-нет! – отвечала она чуть слышно. – Все для него! Вся жизнь моя для него! Но знаешь, Ваня, не могу я перенести, что он теперь у нее, обо мне позабыл, сидит возле нее, рассказывает, смеется, омнишь, как здесь, бывало, сидел... Смотрит ей прямо в глаза; он всегда так смотрит; и в мысль ему не приходит теперь, что я вот здесь... с тобой.
   Она не докончила и с отчаянием взглянула на меня.
   – Как же ты, Наташа, еще сейчас, только сейчас говорила...
   – Пусть мы вместе, все вместе расстанемся! – перебила она с сверкающим взглядом. – Я сама его благословлю на это. Но тяжело, Ваня, когда он сам, первый, забудет меня? Ах, Ваня, какая это мука! Я сама не понимаю себя: умом выходит так, а на деле не так! Что со мною будет!
   – Полно, полно, Наташа, успокойся!..
   – И вот уже пять дней, каждый час, каждую минуту... Во сне ли, сплю ли – все об нем, об нем! Знаешь, Ваня: пойдем туда, проводи меня!
   – Полно, Наташа.
   – Нет, пойдем! Я тебя только ждала, Ваня! Я уже три дня об этом думаю. Об этом-то деле я и писала к тебе... Ты меня должен проводить; ты не должен отказать мне в этом... Я тебя ждала... Три дня... Там сегодня вечер... он там... пойдем!
   Она была как в бреду. В прихожей раздался шум; Мавра как будто спорила с кем-то.
   – Стой, Наташа, кто это? – спросил я, – слушай!
   Она прислушалась с недоверчивою улыбкою и вдруг страшно побледнела.
   – Боже мой! Кто там? – проговорила она чуть слышным голосом.
   Она хотела было удержать меня, но я вышел в прихожую к Мавре. Так и есть! Это был Алеша. Он об чем-то расспрашивал Мавру; та сначала не пускала его.
   – Откудова такой явился? – говорила она, как власть имеющая. – Что? Где рыскал? Ну уж иди, иди! А меня тебе не подмаслить! Ступай-ка; что-то ответишь?
   – Я никого не боюсь! Я войду! – говорил Алеша, немного, впрочем, сконфузившись.
   – Ну ступай! Прыток ты больно!
   – И пойду! А! И вы здесь! – сказал он, увидев меня, – как это хорошо, что и вы здесь! Ну вот и я; видите; как же мне теперь...
   – Да просто войдите, – отвечал я, – чего вы боитесь?
   – Я ничего не боюсь, уверяю вас, потому что я, ей-богу, не виноват. Вы думаете, я виноват? Вот увидите, я сейчас оправдаюсь. Наташа, можно к тебе? – вскрикнул он с какой-то выделанною смелостию, остановясь перед затворенною дверью.
   Никто не отвечал.
   – Что ж это? – спросил он с беспокойством.
   – Ничего, она сейчас там была, – отвечал я, – разве что-нибудь...
   Алеша осторожно отворил дверь и робко окинул глазами комнату. Никого не было.
   Вдруг он увидал ее в углу, между шкафом и окном. Она стояла там, как будто спрятавшись, ни жива ни мертва. Как вспомню об этом, до сих пор не могу не улыбнуться. Алеша тихо и осторожно подошел к ней.
   – Наташа, что ты? Здравствуй, Наташа, – робко проговорил он, с каким-то испугом смотря на нее.
   – Ну что ж, ну... ничего!.. – отвечала она в ужасном смущении, как будто она же и была виновата. – Ты... хочешь чаю?
   – Наташа, послушай... – говорил Алеша, совершенно потерявшись. – Ты, может быть, уверена, что я виноват... Но я не виноват; я нисколько не виноват! Вот видишь ли, я тебе сейчас расскажу.
   – Да зачем же это? – прошептала Наташа, – нет, нет, не надо... лучше дай руку и... кончено... как всегда... – И она вышла из угла; румянец стал показываться на щеках ее.
   Она смотрела вниз, как будто боясь взглянуть на Алешу.
   – О боже мой! – вскрикнул он в восторге, – если б только был виноват, я бы не смел, кажется, и взглянуть на нее после этого! Посмотрите, посмотрите! – кричал он, обращаясь ко мне, – вот: она считает меня виноватым; все против меня, все видимости против меня! Я пять дней не езжу! Есть слухи, что я у невесты, – и что ж? Она уж прощает меня! Она уж говорит: «Дай руку, и кончено!» Наташа, голубчик мой, ангел мой, ангел мой! Я не виноват, и ты знай это! Я не виноват ни настолечко! Напротив! Напротив!
   – Но... Но ведь ты теперь там... Тебя теперь туда звали... Как же ты здесь? Ко... который час?..
   – Половина одиннадцатого! Я и был там... Но я сказался больным и уехал и – это первый, первый раз в эти пять дней, что я свободен, что я был в состоянии урваться от них, и приехал к тебе, Наташа. То есть я мог и прежде приехать, но я нарочно не ехал! А почему? ты сейчас узнаешь, объясню; я затем и приехал, чтоб объяснить; только, ей-богу, в этот раз я ни в чем перед тобой не виноват, ни в чем! Ни в чем!
   Наташа подняла голову и взглянула на него... Но ответный взгляд его сиял такою правдивостью, лицо его было так радостно, так честно, так весело, что не было возможности ему не поверить. Я думал, они вскрикнут и бросятся друг другу в объятия, как это уже несколько раз прежде бывало при подобных же примирениях. Но Наташа, как будто подавленная счастьем, опустила на грудь голову и вдруг... тихо заплакала. Тут уж Алеша не мог выдержать. Он бросился к ногам ее. Он целовал ее руки, ноги; он был как в исступлении. Я придвинул ей кресла. Она села. Ноги ее подкашивались.

Поделиться страницей через

« Предыдущая страница Достоевский Ф.М. Униженные и оскорбленные | Следующая страница Достоевский Ф.М. Униженные и оскорбленные »