Иван Гончаров "Обломов" Часть 1 Глава 08

   Захар, заперев дверь за Тарантьевым и Алексеевым, когда они ушли, не садился на лежанку, ожидая, что барин сейчас позовёт его, потому что слышал, как тот собирался писа?ть. Но в кабинете Обломова всё было тихо, как в могиле.
   Захар заглянул в щель – что ж? Илья Ильич лежал себе на диване, опершись головой на ладонь; перед ним лежала книга. Захар отворил дверь.
   – Вы чего лежите-то опять? – спросил он.
   – Не мешай; видишь, читаю! – отрывисто сказал Обломов.
   – Пора умываться да писа?ть, – говорил неотвязчивый Захар.
   – Да, в самом деле пора, – очнулся Илья Ильич. Сейчас ты поди. Я подумаю.
   – И когда это он успел опять лечь-то! – ворчал Захар, прыгая на печку. – Проворен!
   Обломов успел, однакож, прочитать пожелтевшую от времени страницу, на которой чтение прервано было с месяц назад. Он положил книгу на место и зевнул, потом погрузился в неотвязчивую думу о «двух несчастиях».
   – Какая скука! – шептал он, то вытягивая, то поджимая ноги.
   Его клонило к неге и мечтам; он обращал глаза к небу, искал своего любимого светила, но оно было на самом зените и только отливало ослепительным блеском известковую стену дома, за которой закатывалось по вечерам в виду Обломова. «Нет, прежде дело, – строго подумал он, – а потом…»
   Деревенское утро давно прошло, и петербургское было на исходе. До Ильи Ильича долетал со двора смешанный шум человеческих и нечеловеческих голосов: пеньё кочующих артистов, сопровождаемое большею частию лаем собак. Приходили показывать и зверя морского, приносили и предлагали на разные голоса всевозможные продукты.
   Он лёг на спину и заложил обе руки под голову. Илья Ильич занялся разработкою плана имения. Он быстро пробежал в уме несколько серьёзных, коренных статей об оброке, о запашке, придумал новую меру, построже, против лени и бродяжничества крестьян и перешёл к устройству собственного житья-бытья в деревне.
   Его занимала постройка деревенского дома; он с удовольствием остановился несколько минут на расположении комнат, определил длину и ширину столовой, бильярдной, подумал и о том, куда будет обращён окнами его кабинет; даже вспомнил о мебели и коврах.
   После этого расположил флигеля дома, сообразив число гостей, которое намеревался принимать, отвёл место для конюшен, сараев, людских и разных других служб.
   Наконец обратился к саду: он решил оставить все старые липовые и дубовые деревья так, как они есть, а яблони и груши уничтожить и на место их посадить акации; подумал было о парке, но, сделав в уме примерно смету издержкам, нашёл, что дорого, и, отложив это до другого времени, перешёл к цветникам и оранжереям.
   Тут мелькнула у него соблазнительная мысль о будущих фруктах до того живо, что он вдруг перенёсся на несколько лет вперёд в деревню, когда уж имение устроено по его плану и когда он живёт там безвыездно.
   Ему представилось, как он сидит в летний вечер на террасе, за чайным столом, под непроницаемым для солнца навесом деревьев, с длинной трубкой и лениво втягивает в себя дым, задумчиво наслаждаясь открывающимся из-за деревьев видом, прохладой, тишиной; а вдали желтеют поля, солнце опускается за знакомый березняк и румянит гладкий, как зеркало, пруд; с полей восходит пар; становится прохладно, наступают сумерки; крестьяне толпами идут домой.
   Праздная дворня сидит у ворот; там слышатся весёлые голоса, хохот, балалайка, девки играют в горелки; кругом его самого резвятся его малютки, лезут к нему на колени, вешаются ему на шею; за самоваром сидит… царица всего окружающего, его божество… женщина! жена! А между тем в столовой, убранной с изящной простотой, ярко заблистали приветные огоньки, накрывался большой круглый стол; Захар, произведённый в мажордомы, с совершенно седыми бакенбардами, накрывает стол, с приятным звоном расставляет хрусталь и раскладывает серебро, поминутно роняя на пол то стакан, то вилку; садятся за обильный ужин; тут сидит и товарищ его детства, неизменный друг его, Штольц, и другие, все знакомые лица; потом отходят ко сну…
   Лицо Обломова вдруг облилось румянцем счастья: мечта была так ярка, жива, поэтична, что он мгновенно повернулся лицом к подушке. Он вдруг почувствовал смутное желание любви, тихого счастья, вдруг зажаждал полей и холмов своей родины, своего дома, жены и детей…
   Полежав ничком минут пять, он медленно опять повернулся на спину. Лицо его сияло кротким, трогательным чувством: он был счастлив.
   Он с наслаждением, медленно вытянул ноги, отчего панталоны его засучились немного вверх, но он и не замечал этого маленького беспорядка. Услужливая мечта носила его легко и вольно, далёко в будущем.
   Теперь его поглотила любимая мысль: он думал о маленькой колонии друзей, которые поселятся в деревеньках и фермах, в пятнадцати или двадцати верстах вокруг его деревни, как попеременно будут каждый день съезжаться друг к другу в гости, обедать, ужинать, танцевать; ему видятся все ясные дни, ясные лица, без забот и морщин, смеющиеся, круглые, с ярким румянцем, с двойным подбородком с неувядающим аппетитом; будет вечное лето, вечное веселье, сладкая еда да сладкая лень.
   – Боже, боже! – произнёс он от полноты счастья и очнулся.
   А тут раздался со двора в пять голосов: «Картофеля! Песку, песку не надо ли? Уголья! Уголья!.. Пожертвуйте, милосердные господа, на построение храма господня!» А из соседнего, вновь строящегося дома раздавался стук топоров, крик рабочих.
   – Ах! – горестно вслух вздохнул Илья Ильич. – «Что за жизнь! Какое безобразие этот столичный шум! Когда же настанет райское, желанное житьё? Когда в поля, в родные рощи? – думал он. – Лежать бы теперь на траве, под деревом, да глядеть сквозь ветки на солнышко и считать, сколько птичек перебывает на ветках. А тут тебе на траву то обед, то завтрак принесёт какая-нибудь краснощёкая прислужница, с голыми, круглыми и мягкими локтями и с загорелой шеей; потупляет, плутовка, взгляд и улыбается… Когда же настанет эта пора?..»
   «А план! А староста, а квартира?» – вдруг раздалось в памяти его.
   – Да, да! – торопливо заговорил Илья Ильич, – сейчас, сию минуту!
   Обломов быстро приподнялся и сел на диване, потом спустил ноги на пол, попал разом в обе туфли и посидел так; потом встал совсем и постоял задумчиво минуты две.
   – Захар, Захар! – закричал он громко, поглядывая на стол и на чернильницу.
   – Что ещё там? – послышалось вместе с прыжком. – Как только ноги-то таскают меня? – хриплым шёпотом прибавил Захар.
   – Захар! – повторил Илья Ильич задумчиво, не спуская глаз со стола. – Вот что, братец… – начал он, указывая на чернильницу, но, не кончив фразы, впал опять в раздумье.
   Тут руки стали у него вытягиваться кверху, колени подгибаться, он начал потягиваться, зевать…
   – Там оставался у нас, – заговорил он, всё потягиваясь, с расстановкой, – сыр, да… дай мадеры; до обеда долго, так я позавтракаю немного…
   – Где это он оставался? – сказал Захар, – не оставалось ничего…
   – Как не оставалось? – перебил Илья Ильич. – Я очень хорошо помню: вот какой кусок был…
   – Нет, нету! Никакого куска не было! – упорно твердил Захар.
   – Был! – сказал Илья Ильич.
   – Не был, – отвечал Захар.
   – Ну, так купи.
   – Пожалуйте денег.
   – Вон мелочь там, возьми.
   – Да тут только рубль сорок, а надо рубль шесть гривен.
   – Там ещё медные были.
   – Я не видал! – сказал Захар, переминаясь с ноги на ногу. – Серебро было, вон оно и есть, а медных не было!
   – Были: вчера мне разносчик самому в руки дал.
   – Он при мне дал, – сказал Захар, – я видел, что мелочь давал, а меди не видал…
   «Уж не Тарантьев ли взял? – подумал нерешительно Илья Ильич. – Да нет, тот бы и мелочь взял».
   – Так что ж там есть ещё? – спросил он.
   – А ничего не было. Вон вчерашней ветчины нет ли, надо у Анисьи спросить, – сказал Захар. – Принести, что ли?
   – Принеси, что есть. Да как это не было?
   – Так, не было! – сказал Захар и ушёл.
   А Илья Ильич медленно и задумчиво прохаживался по кабинету.
   – Да, много хлопот, – говорил он тихонько. – Вон хоть бы в плане – пропасть ещё работы!.. А сыр-то ведь оставался, – прибавил он задумчиво, – съел это Захар, да и говорит, что не было! И куда это запропастились медные деньги? – говорил он, шаря на столе рукой.
   Через четверть часа Захар отворил дверь подносом, который держал в обеих руках, и, войдя в комнату, хотел ногой притворить дверь, но промахнулся и ударил по пустому месту: рюмка упала, а вместе с ней ещё пробка с графина и булка.
   – Ни шагу без этого! – сказал Илья Ильич. – Ну, хоть подними же, что уронил; а он ещё стоит да любуется!
   Захар, с подносом в руках, наклонился было поднять булку, но, присев, вдруг увидел, что обе руки заняты и поднять нечем.
   – Ну-ка, подними! – с насмешкой говорил Илья Ильич. – Что ж ты? За чем дело стало?
   – О, чтоб вам пусто было, проклятые! – с яростью разразился Захар, обращаясь к уроненным вещам. – Где это видано завтракать перед самым обедом?
   И, поставив поднос, он поднял с пола, что уронил; взяв булку, он дунул на неё и положил на стол.
   Илья Ильич принялся завтракать, а Захар остановился в некотором отдалении от него, поглядывая на него стороной и намереваясь, по-видимому, что-то сказать.
   Но Обломов завтракал, не обращая на него ни малейшего внимания.
   Захар кашлянул два раза.
   Обломов всё ничего.
   – Управляющий опять сейчас присылал, – робко заговорил наконец Захар, – подрядчик был у него, говорит: нельзя ли взглянуть на нашу квартиру? Насчёт переделки-то всё…
   Илья Ильич кушал, не отвечая на слова.
   – Илья Ильич, – помолчав, ещё тише сказал Захар.
   Илья Ильич сделал вид, что он не слышит.
   – На будущей неделе велят съезжать, – просипел Захар.
   Обломов выпил рюмку вина и молчал.
   – Как же нам быть-то, Илья Ильич? – почти шёпотом спросил Захар.
   – А я тебе запретил говорить мне об этом, – строго сказал Илья Ильич и, привстав, подошёл к Захару.
   Тот попятился от него.
   – Какой ты ядовитый человек, Захар! – прибавил Обломов с чувством.
   Захар обиделся.
   – Вот, – сказал он, – ядовитый! Что я за ядовитый? Я никого не убил.
   – Как же не ядовитый! – повторил Илья Ильич, – ты отравляешь мне жизнь.
   – Я не ядовитый! – твердил Захар.
   – Что ты ко мне пристаёшь с квартирой?
   – Что ж мне делать-то?
   – А мне что делать?
   – Вы хотели ведь написать к домовому хозяину?
   – Ну и напишу; погоди; нельзя же вдруг!
   – Вот бы теперь и написали.
   – Теперь, теперь! Ещё у меня поважнее есть дело. Ты думаешь, что это дрова рубить? тяп да ляп? Вон, – говорил Обломов, поворачивая сухое перо в чернильнице, – и чернил-то нет! Как я стану писать?
   – А я вот сейчас квасом разведу, – сказал Захар и, взяв чернильницу, проворно пошёл в переднюю, а Обломов начал искать бумаги.
   – Да, никак, и бумаги-то нет! – говорил он сам с собой, роясь в ящике и ощупывая стол. – Да и так нет! Ах, этот Захар: житья нет от него!
   – Ну, как же ты не ядовитый человек? – сказал Илья Ильич вошедшему Захару, – ни за чем не посмотришь! Как же в доме бумаги не иметь?
   – Да что это, Илья Ильич, за наказание! Я христианин: что ж вы ядовитым-то браните? Далось: ядовитый! Мы при старом барине родились и выросли, он и щенком изволил бранить и за уши драл, а этакого слова не слыхивали, выдумок не было! Долго ли до греха? Вот бумага, извольте.
   Он взял с этажерки и подал ему пол-листа серой бумаги.
   – На этом разве можно писать? – спросил Обломов, бросив бумагу. – Я этим на ночь стакан закрывал, чтоб туда не попало что-нибудь… ядовитое.
   Захар отвернулся и смотрел в стену.
   – Ну, да нужды нет: подай сюда, я начерно напишу, а Алексеев ужо перепишет.
   Илья Ильич сел к столу и быстро вывел: «Милостивый государь!..»
   – Какие скверные чернила! – сказал Обломов. – В другой раз у меня держи ухо востро, Захар, и делай своё дело как следует!
   Он подумал немного и начал писа?ть.

   «Квартира, которую я занимаю во втором этаже дома, в котором вы предположили произвести некоторые перестройки, вполне соответствует моему образу жизни и приобретённой вследствие долгого пребывания в сём доме привычке. Известясь через крепостного моего человека, Захара Трофимова, что вы приказали сообщить мне, что занимаемая мною квартира…»

   Обломов остановился и прочитал написанное.
   – Нескладно, – сказал он, – тут два раза сряду что, а там два раза который.
   Он пошептал и переставил слова: вышло, что который относится к этажу – опять неловко. Кое-как переправил и начал думать, как бы избежать два раза что.
   Он то зачеркнёт, то опять поставит слово. Раза три переставлял что, но выходило или бессмыслица, или соседство с другим что.
   – И не отвяжешься от этого другого-то что! – сказал он с нетерпением. – Э! да чёрт с ним совсем, с письмом-то! Ломать голову из таких пустяков! Я отвык деловые письма писать. А вот уж третий час в исходе.
   – Захар, на вот тебе. – Он разорвал письмо на четыре части и бросил на пол.
   – Видел? – спросил он.
   – Видел, – отвечал Захар, подбирая бумажки.
   – Так не приставай больше с квартирой. А это что у тебя?
   – А счёты-то.
   – Ах ты, господи! Ты совсем измучишь меня! Ну сколько тут, говори скорей!
   – Да вот мяснику восемьдесят шесть рублей пятьдесят четыре копейки.
   Илья Ильич всплеснул руками:
   – Ты с ума сошёл? Одному мяснику такую кучу денег?
   – Не платили месяца три, так и будет куча! Вот оно тут записано, не украли!
   – Ну, как же ты не ядовитый? – сказал Обломов. – На мильон говядины купил! Во что это в тебя идёт? Добро бы впрок.
   – Не я съел! – огрызался Захар.
   – Нет! Не ел?
   – Что ж вы мне хлебом-то попрекаете? Вот, смотрите!
   И он совал ему счёты.
   – Ну, ещё кому? – говорил Илья Ильич, отталкивая с досадой замасленные тетрадки.
   – Ещё сто двадцать один рубль восемнадцать копеек хлебнику да зеленщику.
   – Это разорение! Это ни на что не похоже! – говорил Обломов, выходя из себя. – Что ты, корова, что ли, чтоб столько зелени сжевать…
   – Нет! Я ядовитый человек! – с горечью заметил Захар, повернувшись совсем стороной к барину. – Кабы не пускали Михея Андреича, так бы меньше выходило! – прибавил он.
   – Ну, сколько ж это будет всего, считай! – говорил Илья Ильич и сам начал считать.
   Захар делал ту же выкладку по пальцам.
   – Чёрт знает, что за вздор выходит: всякий раз разное! – сказал Обломов. – Ну, сколько у тебя? двести, что ли?
   – Вот погодите, дайте срок! – говорил Захар, зажмуриваясь и ворча. – Восемь десятков да десять десятков – восемнадцать, да два десятка…
   – Ну, ты никогда этак не кончишь, – сказал Илья Ильич. – Поди-ка к себе, а счёты подай мне завтра, да позаботься о бумаге и чернилах… Этакая куча денег! Говорил, чтоб понемножку платить – нет, норовит всё вдруг… народец!
   – Двести пять рублей семьдесят две копейки, – сказал Захар сосчитав. – Денег пожалуйте.
   – Как же, сейчас! Ещё погоди: я поверю завтра…
   – Воля ваша, Илья Ильич, они просят…
   – Ну, ну, отстань! Сказал – завтра, так завтра и получишь. Иди к себе, а я займусь: у меня поважнее есть забота.
   Илья Ильич уселся на стуле, подобрал под себя ноги и не успел задуматься, как раздался звонок.
   Явился низенький человек, с умеренным брюшком, с белым лицом, румяными щеками и лысиной, которую с затылка, как бахрома, окружали чёрные густые волосы. Лысина была кругла, чиста и так лоснилась, как будто была выточена из слоновой кости. Лицо гостя отличалось заботливо-внимательным ко всему, на что он ни глядел, выражением, сдержанностью во взгляде, умеренностью в улыбке и скромно-официальным приличием.
   Одет он был в покойный фрак, отворявшийся широко и удобно, как ворота, почти от одного прикосновения. Бельё на нём так и блистало белизной, как будто под стать лысине. На указательном пальце правой руки надет был большой, массивный перстень с каким-то тёмным камнем.
   – Доктор! Какими судьбами? – воскликнул Обломов, протягивая одну руку гостю, а другою подвигая стул.
   – Я соскучился, что вы всё здоровы, не зовёте, сам зашёл, – отвечал доктор шутливо. – Нет, – прибавил он потом серьёзно, – я был вверху, у вашего соседа, да и зашёл проведать.
   – Благодарю. А что сосед?
   – Что: недели три-четыре, а может быть, до осени дотянет, а потом… водяная в груди: конец известный. Ну, вы что?
   Обломов печально тряхнул головой:
   – Плохо, доктор. Я сам подумывал посоветоваться с вами. Не знаю, что мне делать. Желудок почти не варит, под ложечкой тяжесть, изжога замучила, дыханье тяжело… – говорил Обломов с жалкой миной.
   – Дайте руку, – сказал доктор, взял пульс и закрыл на минуту глаза. – А кашель есть? – спросил он.
   – По ночам, особенно когда поужинаю.
   – Гм! Биение сердца бывает? Голова болит?
   И доктор сделал ещё несколько подобных вопросов, потом наклонил свою лысину и глубоко задумался. Через две минуты он вдруг приподнял голову и решительным голосом сказал:
   – Если вы ещё года два-три проживёте в этом климате да будете всё лежать, есть жирное и тяжёлое – вы умрёте ударом.
   Обломов встрепенулся.
   – Что ж мне делать? Научите, ради бога! – спросил он.
   – То же, что другие делают: ехать за границу.
   – За границу! – с изумлением повторил Обломов.
   – Да; а что?
   – Помилуйте, доктор, за границу! Как это можно?
   – Отчего же не можно?
   Обломов молча обвёл глазами себя, потом свой кабинет и машинально повторил:
   – За границу!
   – Что ж вам мешает?
   – Как что? Всё…
   – Что ж всё? Денег, что ли, нет?
   – Да-да, вот денег-то в самом деле нет, – живо заговорил Обломов, обрадовавшись этому самому естественному препятствию, за которое он мог спрятаться совсем с головой. – Вы посмотрите-ка, что мне староста пишет… Где письмо, куда я его девал? Захар!
   – Хорошо, хорошо, – заговорил доктор, – это не моё дело; мой долг сказать вам, что вы должны изменить образ жизни, место, воздух, занятие – всё, всё.
   – Хорошо, я подумаю, – сказал Обломов. – Куда же мне ехать и что делать? – спросил он.
   – Поезжайте в Киссинген или в Эмс, – начал доктор, – там проживёте июнь и июль; пейте воды; потом отправляйтесь в Швейцарию или в Тироль: лечиться виноградом. Там проживёте сентябрь и октябрь…
   – Чёрт знает что, в Тироль! – едва слышно прошептал Илья Ильич.
   – Потом куда-нибудь в сухое место, хоть в Египет…
   «Вона!» – подумал Обломов.
   – Устраняйте заботы и огорчения…
   – Хорошо вам говорить, – заметил Обломов, – вы не получаете от старосты таких писем…
   – Надо тоже избегать мыслей, – продолжал доктор.
   – Мыслей?
   – Да, умственного напряжения.
   – А план устройства имения? Помилуйте, разве я осиновый чурбан?..
   – Ну, там как хотите. Моё дело только остеречь вас. Страстей тоже надо беречься: они вредят лечению. Надо стараться развлекать себя верховой ездой, танцами, умеренным движеньем на чистом воздухе, приятными разговорами, особенно с дамами, чтоб сердце билось слегка и только от приятных ощущений.
   Обломов слушал его, повеся голову.
   – Потом? – спросил он.
   – Потом от чтения, писанья – боже вас сохрани! Наймите виллу, окнами на юг, побольше цветов, чтоб около были музыка да женщины…
   – А пищу какую?
   – Пищи мясной и вообще животной избегайте, мучнистой и студенистой тоже. Можете кушать лёгкий бульон, зелень; только берегитесь: теперь холера почти везде бродит, так надо осторожнее… Ходить можете часов восемь в сутки. Заведите ружьё…
   – Господи!.. – простонал Обломов.
   – Наконец, – заключил доктор, – к зиме поезжайте в Париж и там, в вихре жизни, развлекайтесь, не задумывайтесь: из театра на бал, в маскарад, за город с визитами, чтоб около вас друзья, шум, смех…
   – Не нужно ли ещё чего-нибудь? – спросил Обломов с худо скрытой досадой.
   Доктор задумался…
   – Разве попользоваться морским воздухом: сядьте в Англии на пароход да прокатитесь до Америки…
   Он встал и стал прощаться.
   – Если вы всё это исполните в точности… – говорил он…
   – Хорошо, хорошо, непременно исполню, – едко отвечал Обломов, провожая его.
   Доктор ушёл, оставив Обломова в самом жалком положении. Он закрыл глаза, положил обе руки на голову, сжался на стуле в комок и так сидел, никуда не глядя, ничего не чувствуя.
   Сзади его послышался робкий зов:
   – Илья Ильич!
   – Ну? – откликнулся он.
   – А что ж управляющему-то сказать:
   – О чём?
   – А насчёт того, чтоб переехать?
   – Ты опять об этом? – с изумлением спросил Обломов.
   – Да как же, батюшка, Илья Ильич, быть-то мне? Сами рассудите: и так жизнь-то моя горькая, я в гроб гляжу…
   – Нет, ты, видно, в гроб меня хочешь вогнать своим переездом, – сказал Обломов. – Послушай-ка, что говорит доктор!
   Захар не нашёл, что сказать, только вздохнул так, что концы шейного платка затрепетали у него на груди.
   – Ты решился уморить, что ли, меня? – спросил опять Обломов. – Я надоел тебе – а? Ну, говори же?
   – Христос с вами! Живите на здоровье! Кто вам зла желает? – ворчал Захар в совершенном смущении от трагического оборота, который начинала принимать речь.
   – Ты! – сказал Илья Ильич. – Я запретил тебе заикаться о переезде, а ты, не проходит дня, чтоб пять раз не напомнил мне: ведь это расстроивает меня – пойми ты. И так здоровье моё никуда не годится.
   – Я думал, сударь, что… отчего, мол, думал, не переехать? – дрожащим от душевной тревоги голосом говорил Захар.
   – Отчего не переехать! Ты так легко судишь об этом! – говорил Обломов, оборачиваясь с креслами к Захару. – Да ты вникнул ли хорошенько, что значит переехать – а? Верно, не вникнул?
   – И так не вникнул! – смиренно отвечал Захар, готовый во всём согласиться с барином, лишь бы не доводить дела до патетических сцен, которые были для него хуже горькой редьки.
   – Не вникнул, так слушай, да и разбери, можно переезжать или нет. Что значит переехать? Это значит: барин уйди на целый день, да так одетый с утра и ходи…
   – Что ж, хоть бы и уйти? – заметил Захар. – Отчего же и не отлучиться на целый день? Ведь нездорово сидеть дома. Вон вы какие нехорошие стали! Прежде вы были как огурчик, а теперь, как сидите, бог знает на что похожи. Походили бы по улицам, посмотрели бы на народ или на другое что…
   – Полно вздор молоть, а слушай! – сказал Обломов. – Ходить по улицам!
   – Да, право, – продолжал Захар с большим жаром. – Вон, говорят, какое-то неслыханное чудовище привезли: его бы поглядели. В тиатр или маскарад бы пошли, а тут бы без вас и переехали.
   – Не болтай пустяков! Славно ты заботишься о барском покое! По-твоему, шатайся целый день – тебе нужды нет, что я пообедаю невесть где и как и не прилягу после обеда?.. Без меня они тут перевезут! Недогляди, так и перевезут – черепки. Знаю я, – с возрастающей убедительностью говорил Обломов, – что значит перевозка! Это значит ломка, шум; все вещи свалят в кучу на полу: тут и чемодан, и спинка дивана, и картины, и чубуки, и книги, и склянки какие-то, которых в другое время и не видать, а тут чёрт знает откуда возьмутся! Смотри за всем, чтоб не растеряли да не переломали… половина тут, другая на возу или на новой квартире: захочется покурить, возьмёшь трубку, а табак уже уехал… Хочешь сесть, да не на что; до чего ни дотронулся – выпачкался; всё в пыли; вымыться нечем, и ходи вон с этакими руками, как у тебя…
   – У меня руки чисты, – заметил Захар, показывая какие-то две подошвы вместо рук.
   – Ну, уж не показывай только! – сказал Илья Ильич отворачиваясь. – А захочется пить, – продолжал Обломов, – взял графин, да стакана нет…
   – Можно и из графина напиться! – добродушно прибавил Захар.
   – Вот у вас всё так: можно и не мести, и пыли не стирать, и ковров не выколачивать. А на новой квартире, – продолжал Илья Ильич, увлекаясь сам живо представившейся ему картиной переезда, – дня в три не разберутся, всё не на своём месте: картины у стен, на полу, калоши на постели, сапоги в одном узле с чаем да с помадой. То, глядишь, ножка у кресла сломана, то стекло на картине разбито или диван в пятнах. Чего ни спросишь – нет, никто не знает – где, или потеряно, или забыто на старой квартире: беги туда…
   – В ину пору раз десять взад и вперёд сбегаешь, – перебил Захар.
   – Вот видишь ли! – продолжал Обломов. – А встанешь на новой квартире утром, что за скука! Ни воды, ни угольев нет, а зимой так холодом насидишься, настудят комнаты, а дров нет; поди бегай, занимай…
   – Ещё каких соседей бог даст, – заметил опять Захар, – от иных не то что вязанки дров – ковша воды не допросишься.
   – То-то же! – сказал Илья Ильич. – Переехал – к вечеру, кажется бы, и конец хлопотам: нет, ещё провозишься недели две. Кажется, всё расставлено… смотришь, что-нибудь да осталось: шторы привесить, картинки приколотить – душу всю вытянет, жить не захочется… А издержек, издержек…
   – Прошлый раз, восемь лет назад, рублев двести стало – как теперь помню, – подтвердил Захар.
   – Ну вот, шутка! – говорил Илья Ильич. – А как дико жить сначала на новой квартире! Скоро ли привыкнешь? Да я ночей пять не усну на новом месте; меня тоска загрызёт, как встану да увижу вон вместо этой вывески токаря другое что-нибудь напротив, или вон ежели из окна не выглянет эта стриженая старуха перед обедом, так мне и скучно… Видишь ли ты сам теперь, до чего доводил барина – а? – спросил с упрёком Илья Ильич.
   – Вижу, – прошептал смиренно Захар.
   – Зачем же ты предлагал мне переехать? Станет ли человеческих сил вынести всё это?
   – Я думал, что другие, мол, не хуже нас, да переезжают, так и нам можно… – сказал Захар.
   – Что? Что? – вдруг с изумлением спросил Илья Ильич, приподнимаясь с кресел. – Что ты сказал?
   Захар вдруг смутился, не зная, чем он мог подать барину повод к патетическому восклицанию и жесту… Он молчал.
   – Другие не хуже! – с ужасом повторил Илья Ильич. – Вот ты до чего договорился! Я теперь буду знать, что я для тебя всё равно, что «другой»!
   Обломов поклонился иронически Захару и сделал в высшей степени оскорблённое лицо.
   – Помилуйте, Илья Ильич, разве я равняю вас с кем-нибудь?..
   – С глаз долой! – повелительно сказал Обломов, указывая рукой на дверь. – Я тебя видеть не могу. А! «другие»! Хорошо!
   Захар с глубоким вздохом удалился к себе.
   – Эка жизнь, подумаешь! – ворчал он, садясь на лежанку.
   – Боже мой! – стонал тоже Обломов. – Вот хотел посвятить утро дельному труду, а тут расстроили на целый день! И кто же? свой собственный слуга, преданный, испытанный, а что сказал! И как это он мог?
   Обломов долго не мог успокоиться; он ложился, вставал, ходил по комнате и опять ложился. Он в низведении себя Захаром до степени других видел нарушение прав своих на исключительное предпочтение Захаром особы барина всем и каждому.
   Он вникал в глубину этого сравнения и разбирал, что такое другие и что он сам, в какой степени возможна и справедлива эта параллель и как тяжела обида, нанесённая ему Захаром; наконец, сознательно ли оскорбил его Захар, то есть убеждён ли он был, что Илья Ильич всё равно, что «другой», или так это сорвалось у него с языка, без участия головы. Всё это задело самолюбие Обломова, и он решился показать Захару разницу между ним и теми, которых разумел Захар под именем «других», и дать почувствовать ему всю гнусность его поступка.
   – Захар! – протяжно и торжественно кликнул он.
   Захар, услышав этот зов, не прыгнул, по обыкновению, с лежанки, стуча ногами, не заворчал; он медленно сполз с печки и пошёл, задевая за всё и руками и боками, тихо, нехотя, как собака, которая по голосу господина чувствует, что проказа её открыта и что зовут её на расправу.
   Захар отворил вполовину дверь, но войти не решался.
   – Войди! – сказал Илья Ильич.
   Хотя дверь отворялась свободно, но Захар отворял так, как будто нельзя было пролезть, и оттого только завяз в двери, но не вошёл.
   Обломов сидел на краю постели.
   – Поди сюда! – настойчиво сказал он.
   Захар с трудом высвободился из двери, но тотчас притворил её за собой и прислонился к ней плотно спиной.
   – Сюда! – говорил Илья Ильич, указывая пальцем место подле себя.
   Захар сделал полшага и остановился за две сажени от указанного места.
   – Ещё! – говорил Обломов.
   Захар сделал вид, что будто шагнул, а сам только качнулся, стукнул ногой и остался на месте.
   Илья Ильич, видя, что ему никак не удаётся на этот раз подманить Захара ближе, оставил его там, где он стоял, и смотрел на него несколько времени молча, с укоризной.
   Захар, чувствуя неловкость от этого безмолвного созерцания его особы, делал вид, что не замечает барина, и более, нежели когда-нибудь, стороной стоял к нему и даже не кидал в эту минуту своего одностороннего взгляда на Илью Ильича.
   Он упорно стал смотреть налево, в другую сторону: там увидал он давно знакомый ему предмет – бахрому из паутины около картин, и в пауке – живой упрёк своему нерадению.
   – Захар! – тихо, с достоинством произнёс Илья Ильич.
   Захар не отвечал; он, кажется, думал: «Ну, чего тебе? Другого, что ли, Захара? Ведь я тут стою», и перенёс взгляд свой мимо барина, слева направо; там тоже напомнило ему о нём самом зеркало, подёрнутое, как кисеёй, густою пылью; сквозь неё дико, исподлобья смотрел на него, как из тумана, собственный его