Иван Гончаров "Обломов" Часть 3 Глава 03

   В конце августа пошли дожди, и на дачах задымились трубы, где были печи, а где их не было, там жители ходили с подвязанными щеками, и наконец, мало-помалу, дачи опустели.
   Обломов не казал глаз в город, и в одно утро мимо его окон повезли и понесли мебель Ильинских. Хотя уж ему не казалось теперь подвигом переехать с квартиры, пообедать где-нибудь мимоходом и не прилечь целый день, но он не знал, где и на ночь приклонить голову.
   Оставаться на даче одному, когда опустел парк и роща, когда закрылись ставни окон Ольги, казалось ему решительно невозможно.
   Он прошёлся по её пустым комнатам, обошёл парк, сошёл с горы, и сердце теснила ему грусть.
   Он велел Захару и Анисье ехать на Выборгскую сторону, где решился оставаться до приискания новой квартиры, а сам уехал в город, отобедал наскоро в трактире и вечер просидел у Ольги.
   Но осенние вечера в городе не походили на длинные, светлые дни и вечера в парке и роще. Здесь он уж не мог видеть её по три раза в день; здесь уж не прибежит к нему Катя и не пошлёт он Захара с запиской за пять вёрст. И вся эта летняя, цветущая поэма любви как будто остановилась, пошла ленивее, как будто не хватило в ней содержания.
   Они иногда молчали по получасу. Ольга углубится в работу, считает про себя иглой клетки узора, а он углубится в хаос мыслей и живёт впереди, гораздо дальше настоящего момента.
   Только иногда, вглядываясь пристально в неё, он вздрогнет страстно, или она взглянет на него мимоходом и улыбнётся, уловив луч нежной покорности, безмолвного счастья в его глазах.
   Три дня сряду ездил он в город к Ольге и обедал у них, под предлогом, что у него там ещё не устроено, что на этой неделе он съедет и оттого не располагается на новой квартире, как дома.
   Но на четвёртый день ему уж казалось неловко прийти, и он, побродив около дома Ильинских, со вздохом поехал домой.
   На пятый день они не обедали дома.
   На шестой Ольга сказала ему, чтоб он пришёл в такой-то магазин, что она будет там, а потом он может проводить её до дома пешком, а экипаж будет ехать сзади.
   Всё это было неловко; попадались ему и ей знакомые, кланялись, некоторые останавливались поговорить.
   – Ах ты, боже мой, какая мука! – говорил он весь в поту от страха и неловкого положения.
   Тётка тоже глядит на него своими томными большими глазами и задумчиво нюхает свой спирт, будто у неё от него болит голова. А ездить ему какая даль! Едешь, едешь с Выборгской стороны да вечером назад – три часа!
   – Скажем тётке, – настаивал Обломов, – тогда я могу оставаться у вас с утра, и никто не будет говорить…
   – А ты в палате был? – спросила Ольга.
   Обломова так и подмывало сказать: «был и всё сделал», да он знает, что Ольга взглянет на него так пристально, что прочтёт сейчас ложь на лице. Он вздохнул в ответ.
   – Ах, если б ты знала, как это трудно! – говорил он.
   – А говорил с братом хозяйки? Приискал квартиру? – спросила она потом, не поднимая глаз.
   – Его никогда утром дома нет, а вечером я всё здесь, – сказал Обломов, обрадовавшись, что есть достаточная отговорка.
   Теперь Ольга вздохнула, но не сказала ничего.
   – Завтра непременно поговорю с хозяйским братом, – успокаивал её Обломов, – завтра воскресенье, он в присутствие не пойдёт.
   – Пока это всё не устроится, – сказала задумчиво Ольга, – говорить ma tante нельзя и видеться надо реже…
   – Да, да… правда, – струсив, прибавил Обломов.
   – Ты обедай у нас в воскресенье, в наш день, а потом хоть в среду, один, – решила она. – А потом мы можем видеться в театре: ты будешь знать, когда мы едем, и тоже поезжай.
   – Да, это правда, – говорил он, обрадованный, что она попечение о порядке свиданий взяла на себя.
   – Если ж выдастся хороший день, – заключила она, – я поеду в Летний сад гулять, и ты можешь прийти туда; это напомнит нам парк… парк! – повторила она с чувством.
   Он молча поцеловал у ней руку и простился с ней до воскресенья. Она уныло проводила его глазами, потом села за фортепьяно и вся погрузилась в звуки. Сердце у ней о чём-то плакало, плакали и звуки. Хотела петь – не поётся!
   На другой день Обломов встал и надел свой дикий сюртучок, что носил на даче. С халатом он простился давно и велел его спрятать в шкаф.
   Захар, по обыкновению, колебля подносом, неловко подходил к столу с кофе и кренделями. Сзади Захара, по обыкновению, высовывалась до половины из двери Анисья, приглядывая, донесёт ли Захар чашки до стола, и тотчас, без шума, пряталась, если Захар ставил поднос благополучно на стол, или стремительно подскакивала к нему, если с подноса падала одна вещь, чтоб удержать остальные. Причём Захар разразится бранью сначала на вещи, потом на жену и замахнётся локтем ей в грудь.
   – Какой славный кофе! Кто это варит? – спросил Обломов.
   – Сама хозяйка, – сказал Захар, – шестой день всё она. «Вы, говорит, много цикорию кладёте да не довариваете. Дайте-ко я!»
   – Славный, – повторил Обломов, наливая другую чашку. – Поблагодари её.
   – Вон она сама, – говорил Захар, указывая на полуотворённую дверь боковой комнаты. – Это у них буфет, что ли; она тут и работает, тут у них чай, сахар, кофе лежит и посуда.
   Обломову видна была только спина хозяйки, затылок и часть белой шеи да голые локти.
   – Что это она там локтями-то так живо ворочает? – спросил Обломов.
   – Кто её знает! Кружева, что ли, гладит.
   Обломов следил, как ворочались локти, как спина нагибалась и выпрямлялась опять.
   Внизу, когда она нагибалась, видны были чистая юбка, чистые чулки и круглые, полные ноги.
   «Чиновница, а локти хоть бы графине какой-нибудь; ещё с ямочками!» – подумал Обломов.
   В полдень Захар пришёл спросить, не угодно ли попробовать их пирога: хозяйка велела предложить.
   – Сегодня воскресенье, у них пирог пекут!
   – Ну, уж, я думаю, хорош пирог! – небрежно сказал Обломов. – С луком да с морковью…
   – Пирог не хуже наших обломовских, – заметил Захар, – с цыплятами и с свежими грибами.
   – Ах, это хорошо должно быть: принеси! Кто ж у них печёт? Это грязная баба-то?
   – Куда ей! – с презрением сказал Захар. – Кабы не хозяйка, так она и опары поставить не умеет. Хозяйка сама всё на кухне. Пирог-то они с Анисьей вдвоём испекли.
   Чрез пять минут из боковой комнаты высунулась к Обломову голая рука, едва прикрытая виденною уже им шалью, с тарелкой, на которой дымился, испуская горячий пар, огромный кусок пирога.
   – Покорно благодарю, – ласково отозвался Обломов, принимая пирог, и, заглянув в дверь, упёрся взглядом в высокую грудь и голые плечи. Дверь торопливо затворилась.
   – Водки не угодно ли? – спросил голос.
   – Я не пью; покорно благодарю, – ещё ласковее сказал Обломов. – У вас какая?
   – Своя, домашняя: сами настаиваем на смородинном листу, – говорил голос.
   – Я никогда не пивал на смородинном листу, позвольте попробовать!
   Голая рука опять просунулась с тарелкой и рюмкой водки. Обломов выпил: ему очень понравилась.
   – Очень благодарен, – говорил он, стараясь заглянуть в дверь, но дверь захлопнулась.
   – Что вы не дадите на себя взглянуть, пожелать вам доброго утра? – упрекнул Обломов.
   Хозяйка усмехнулась за дверью.
   – Я ещё в будничном платье, всё на кухне была. Сейчас оденусь; братец скоро от обедни придут, – отвечала она.
   – Ах, a propos о братце, – заметил Обломов, – мне надо с ним поговорить. Попросите его зайти ко мне.
   – Хорошо, я скажу, как они придут.
   – А кто это у вас кашляет? Чей это такой сухой кашель? – спросил Обломов.
   – Это бабушка; уж она у нас восьмой год кашляет.
   И дверь захлопнулась.
   «Какая она… простая, – подумал Обломов, – а есть в ней что-то такое… И держит себя чисто!»
   До сих-пор он с «братцем» хозяйки ещё не успел познакомиться. Он видел только, и то редко, с постели, как, рано утром, мелькал сквозь решётку забора человек, с большим бумажным пакетом под мышкой, и пропадал в переулке, и потом, в пять часов, мелькал опять, с тем же пакетом, мимо окон, возвращаясь, тот же человек и пропадал за крыльцом. Его в доме не было слышно.
   А между тем заметно было, что там жили люди, особенно по утрам: на кухне стучат ножи, слышно в окно, как полощет баба что-то в углу, как дворник рубит дрова или везёт на двух колёсах бочонок с водой; за стеной плачут ребятишки или раздаётся упорный, сухой кашель старухи.
   У Обломова было четыре комнаты, то есть вся парадная анфилада. Хозяйка с семейством помешалась в двух непарадных комнатах, а братец жил вверху, в так называемой светёлке.
   Кабинет и спальня Обломова обращены были окнами на двор, гостиная к садику, а зала к большому огороду, с капустой и картофелем. В гостиной окна были драпированы ситцевыми полинявшими занавесками.
   По стенам жались простые, под орех, стулья; под зеркалом стоял ломберный стол; на окнах теснились горшки с еранью и бархатцами и висели четыре клетки с чижами и канарейками.
   Братец вошёл на цыпочках и отвечал троекратным поклоном на приветствие Обломова. Вицмундир на нём был застёгнут на все пуговицы, так что нельзя было узнать, есть ли на нём бельё или нет; галстук завязан простым узлом и концы спрятаны вниз.
   Он был лет сорока, с простым хохлом на лбу и двумя небрежно на ветер пущенными такими же хохлами на висках, похожими на собачьи уши средней величины. Серые глаза не вдруг глядели на предмет, а сначала взглядывали украдкой, а во второй раз уж останавливались.
   Рук своих он как будто стыдился, и когда говорил, то старался прятать или обе за спину, или одну за пазуху, а другую за спину. Подавая начальнику бумагу и объясняясь, он одну руку держал на спине, а средним пальцем другой руки, ногтем вниз, осторожно показывал какую-нибудь строку или слово и, показав, тотчас прятал руку назад, может быть оттого, что пальцы были толстоваты, красноваты и немного тряслись, и ему не без причины казалось не совсем приличным выставлять их часто напоказ.
   – Вы изволили, – начал он, бросив свой двойной взгляд на Обломова, – приказать мне прийти к себе.
   – Да, я хотел поговорить с вами насчёт квартиры. Прошу садиться! – вежливо отвечал Обломов.
   Иван Матвеич, после двукратного приглашения, решился сесть, перегнувшись телом вперёд и поджав руки в рукава.
   – По обстоятельствам я должен приискать себе другую квартиру, – сказал Обломов, – поэтому желал бы эту передать.
   – Теперь трудно передать, – кашлянув в пальцы и проворно спрятав их в рукав, отозвался Иван Матвеевич. – Если б в конце лета пожаловали, тогда много ходили смотреть…
   – Я был, да вас не было, – перебил Обломов.
   – Сестра сказывала, – прибавил чиновник. – Да вы не беспокойтесь насчёт квартиры: здесь вам будет удобно. Может быть, птица вас беспокоит?
   – Какая птица?
   – Куры-с.
   Обломов хотя слышал постоянно с раннего утра под окнами тяжёлое кудахтанье наседки и писк цыплят, но до того ли ему? Перед ним носился образ Ольги, и он едва замечал окружающее.
   – Нет, это ничего, – сказал он, – я думал, вы говорите о канарейках: они с утра начинают трещать.
   – Мы их вынесем, – отвечал Иван Матвеевич.
   – И это ничего, – заметил Обломов, – но мне, по обстоятельствам, нельзя оставаться.
   – Как угодно-с, – отвечал Иван Матвеевич. – А если не приищете жильца, как же насчёт контракта? Сделаете удовлетворение?.. Вам убыток будет.
   – А сколько там следует? – спросил Обломов.
   – Да вот я принесу расчёт.
   Он принёс контракт и счёты.
   – Вот-с, за квартиру восемьсот рублей ассигнациями, сто рублей получено задатку, осталось семьсот рублей, – сказал он.
   – Да неужели вы с меня за целый год хотите взять, когда я у вас и двух недель не прожил? – перебил его Обломов.
   – Как же-с? – кротко и совестливо возразил Иван Матвеевич. – Сестра убыток понесёт несправедливо. Она бедная вдова, живёт только тем, что с дома получит; да разве на цыплятах и яйцах выручит кое-что на одежонку ребятишкам.
   – Помилуйте, я не могу, – заговорил Обломов, – посудите, я не прожил двух недель. Что же это, за что?
   – Вот-с, в контракте сказано, – говорил Иван Матвеевич, показывая средним пальцем две строки и спрятав палец в рукав, – извольте прочесть: «Буде же я, Обломов, пожелаю прежде времени съехать с квартиры, то обязан передать её другому лицу на тех же условиях или, в противном случае, удовлетворить её, Пшеницыну, сполна платою за весь год, по первое июня будущего года», – прочитал Обломов.
   – Как же это? – говорил он. – Это несправедливо.
   – По закону так-с, – заметил Иван Матвеевич. – Сами изволили подписать: вот подпись-с!
   Опять появился палец под подписью и опять спрятался.
   – Сколько же? – спросил Обломов.
   – Семьсот рублей, – начал щёлкать тем же пальцем Иван Матвеевич, подгибая его всякий-раз проворно в кулак, – да за конюшню и сарай сто пятьдесят рублей.
   И он щёлкнул ещё.
   – Помилуйте, у меня лошадей нет, я не держу: зачем мне конюшня и сарай? – с живостью возразил Обломов.
   – В контракте есть-с, – заметил, показывая пальцем строку, Иван Матвеевич. – Михей Андреич сказывал, что у вас лошади будут.
   – Врёт Михей Андреич! – с досадой сказал Обломов. – Дайте мне контракт!
   – Вот-с, копию-извольте получить, а контракт принадлежит сестре, – мягко отозвался Иван Матвеевич, взяв контракт в руку. – Сверх того, за огород и продовольствие из оного капустой, репой и прочими овощами, считая на одно лицо, – читал Иван Матвеевич, – примерно двести пятьдесят рублей…
   И он хотел щёлкнуть на счётах.
   – Какой огород? Какая капуста? Я и знать не знаю, что вы! – почти грозно возражал Обломов.
   – Вот-с, в контракте: Михей Андреич сказали, что вы с тем нанимаете.
   – Что же это такое, что вы без меня моим столом распоряжаетесь? Я не хочу ни капусты, ни репы… – говорил Обломов вставая.
   Иван Матвеевич встал со стула.
   – Помилуйте, как можно без вас: вот подпись есть! – возразил он.
   И опять толстый палец трясся на подписи, и вся бумага тряслась в его руке.
   – Сколько всего считаете вы? – нетерпеливо спросил Обломов.
   – Ещё за окраску потолка и дверей, за переделку окон в кухне, за новые пробои к дверям – сто пятьдесят четыре рубля двадцать восемь копеек ассигнациями.
   – Как, и это на мой счёт? – с изумлением спросил Обломов. – Это всегда на счёт хозяина делается. Кто же переезжает в неотделанную квартиру?..
   – Вот-с, в контракте сказано, что на ваш счёт, – сказал Иван Матвеевич, издали показывая пальцем в бумаге, где это сказано. – Тысячу триста пятьдесят четыре рубля двадцать восемь копеек ассигнациями всего-с! – кротко заключил он, спрятав обе руки с контрактом назади.
   – Да где я возьму? У меня нет денег! – возразил Обломов, ходя по комнате. – Нужно мне очень вашей репы да капусты!
   – Как угодно-с! – тихо прибавил Иван Матвеевич. – Да не беспокойтесь: вам здесь будет удобно, – прибавил он. – А деньги… сестра подождёт.
   – Нельзя мне, нельзя по обстоятельствам! Слышите?
   – Слушаю-с. Как угодно, – послушно отвечал Иван Матвеевич, отступив на шаг.
   – Хорошо, я подумаю и постараюсь передать квартиру! – сказал Обломов, кивнув чиновнику головой.
   – Трудно-с; а впрочем, как угодно! – заключил Иван Матвеевич и, троекратно поклонясь, вышел вон.
   Обломов вынул бумажник и счёл деньги: всего триста пять рублей. Он обомлел.
   «Куда ж я дел деньги? – с изумлением, почти с ужасом спросил самого себя Обломов. – В начале лета из деревни прислали тысячу двести рублей, а теперь всего триста!»
   Он начал считать, припоминать все траты и мог припомнить только двести пятьдесят рублей.
   – Куда ж это вышли деньги? – говорил он.
   – Захар, Захар!
   – Чего изволите?
   – Куда это у нас все деньги вышли? Ведь денег-то нет у нас! – спросил он.
   Захар начал шарить в карманах, вынул полтинник, гривенник и положил на стол.
   – Вот, забыл отдать, от перевозки осталось, – сказал он.
   – Что ты мне мелочь-то суёшь? Ты скажи, куда восемьсот рублей делись?
   – Почём я знаю? Разве я знаю, куда вы тратите? Что вы там извозчикам за коляски платите?
   – Да, вот на экипаж много вышло, – вспомнил Обломов, глядя на Захара. – Ты не помнишь ли, сколько мы на даче отдали извозчику?
   – Где помнить? – отозвался Захар. – Од н раз вы велели мне тридцать рублей отдать, так я и помню.
   – Что бы тебе записывать? – упрекнул его Обломов. – Худо быть безграмотным!
   – Прожил век и без грамоты, слава богу, не хуже других! – возразил Захар, глядя в сторону.
   «Правду говорит Штольц, что надо завести школу в деревне!» – подумал Обломов.
   – Вон у Ильинских был грамотный-то, сказывали люди, – продолжал Захар, – да серебро из буфета и стащил.
   «Прошу покорнейше! – трусливо подумал Обломов. – В самом деле, эти грамотеи – всё такой безнравственный народ: по трактирам, с гармоникой, да чаи… Нет, рано школы заводить!..»
   – Ну, куда ещё вышли деньги? – спросил он.
   – Почём я знаю? Вон, Михею Андреичу дали на даче…
   – В самом деле, – обрадовался Обломов, вспомнив про эти деньги. – Так вот, извозчику тридцать да, кажется, двадцать пять рублей Тарантьеву… Ещё куда?
   Он задумчиво и вопросительно глядел на Захара. Захар угрюмо, стороной, смотрел на него.
   – Не помнит ли Анисья? – спросил Обломов.
   – Где дуре помнить? Что баба знает? – с презрением сказал Захар.
   – Не припомню! – с тоской заключил Обломов. – Уж не воры ли были?
   – Кабы воры, так всё бы взяли, – сказал Захар уходя.
   Обломов сел в кресло и задумался. «Где же я возьму денег? – до холодного пота думал он. – Когда пришлют из деревни и сколько?»
   Он взглянул на часы: два часа, пора ехать к Ольге. Сегодня положенный день обедать. Он мало-помалу развеселился, велел привести извозчика и поехал в Морскую.