Иван Гончаров "Обломов" Часть 3 Глава 04

   Он сказал Ольге, что переговорил с братом хозяйки, и скороговоркой прибавил от себя, что есть надежда на этой неделе передать квартиру.
   Ольга поехала с тёткой с визитом до обеда, а он пошёл глядеть квартиры поблизости. Заходил в два дома; в одном нашёл квартиру в четыре комнаты за четыре тысячи ассигнациями, в другом за пять комнат просили шесть тысяч рублей.
   – Ужас! ужас! – твердил он, зажимая уши и убегая от изумлённых дворников. Прибавив к этим суммам тысячу с лишком рублей, которые надо было заплатить Пшеницыной, он, от страха, не поспел вывести итога и только прибавил шагу и побежал к Ольге.
   Там было общество. Ольга была одушевлена, говорила, пела и произвела фурор. Только Обломов слушал рассеянно, а она говорила и пела для него, чтоб он не сидел повеся нос, опустя веки, чтоб всё говорило и пело беспрестанно в нём самом.
   – Приезжай завтра в театр, у нас ложа, – сказала она.
   «Вечером, по грязи, этакую даль!» – подумал Обломов, но, взглянув ей в глаза, отвечал на её улыбку улыбкой согласия.
   – Абонируйся в кресло, – прибавила она, – на той неделе приедут Маевские; ma tante пригласила их к нам в ложу.
   И она глядела ему в глаза, чтоб знать, как он обрадуется.
   «Господи! – подумал он в ужасе. – А у меня всего триста рублей денег».
   – Вот, попроси барона; он там со всеми знаком, завтра же пошлёт за креслами.
   И она опять улыбнулась, и он улыбнулся глядя на неё, и с улыбкой просил барона; тот, тоже с улыбкой, взялся послать за билетом.
   – Теперь в кресле, а потом, когда ты кончишь дела, – прибавила Ольга, – ты уж займёшь по праву место в нашей ложе.
   И окончательно улыбнулась, как улыбалась, когда была совершенно счастлива.
   Ух, каким счастьем вдруг пахнуло на него, когда Ольга немного приподняла завесу обольстительной дали, прикрытой, как цветами, улыбками!
   Обломов и про деньги забыл; только когда, на другой день утром, увидел мелькнувший мимо окон пакет братца, он вспомнил про доверенность и просил Ивана Матвеевича засвидетельствовать её в палате. Тот прочитал доверенность, объявил, что в ней есть один неясный пункт, и взялся прояснить.
   Бумага была вновь переписана, наконец засвидетельствована и отослана на почту. Обломов с торжеством объявил об этом Ольге и успокоился надолго.
   Он радовался, что до получения ответа квартиры приискивать не понадобится и деньги понемногу заживаются.
   «Оно бы и тут можно жить, – думал он, – да далеко от всего, а в доме у них порядок строгий и хозяйство идёт славно».
   В самом деле, хозяйство шло отлично. Хотя Обломов держал стол особо, но глаз хозяйки бодрствовал и над его кухней.
   Илья Ильич зашёл однажды в кухню и застал Агафью Матвеевну с Анисьей чуть не в объятиях друг друга.
   Если есть симпатия душ, если родственные сердца чуют друг друга издалека, то никогда это не доказывалось так очевидно, как на симпатии Агафьи Матвеевны и Анисьи. С первого взгляда, слова и движения они поняли и оценили одна другую.
   По приёмам Анисьи, по тому, как она, вооружённая кочергой и тряпкой, с засученными рукавами, в пять минут привела полгода нетопленную кухню в порядок, как смахнула щёткой разом пыль с полок, со стен и со стола; какие широкие размахи делала метлой по полу и по лавкам; как мгновенно выгребла из печки золу – Агафья Матвеевна оценила, что такое Анисья и какая бы она великая сподручница была её хозяйственным распоряжениям. Она дала ей с той поры у себя место в сердце.
   И Анисья, в свою очередь, поглядев однажды только, как Агафья Матвеевна царствует в кухне, как соколиными очами, без бровей, видит каждое неловкое движение неповоротливой Акулины; как гремит приказаниями вынуть, поставить, подогреть, посолить, как на рынке одним взглядом и много-много прикосновением пальца безошибочно решает, сколько курице месяцев от роду, давно ли уснула рыба, когда сорвана с гряд петрушка или салат, – она с удивлением и почтительною боязнью возвела на неё глаза и решила, что она, Анисья, миновала своё назначение, что поприще её – не кухня Обломова, где торопливость её, вечно бьющаяся, нервическая лихорадочность движений устремлена только на то, чтоб подхватить на лету уроненную Захаром тарелку или стакан, и где опытность её и тонкость соображений подавляются мрачною завистью и грубым высокомерием мужа. Две женщины поняли друг друга и стали неразлучны.
   Когда Обломов не обедал дома, Анисья присутствовала на кухне хозяйки и, из любви к делу, бросалась из угла в угол, сажала, вынимала горшки, почти в одно и то же мгновение отпирала шкаф, доставала что надо и захлопывала прежде, нежели Акулина успеет понять, в чём дело.
   Зато наградой Анисье был обед, чашек шесть кофе утром и столько же вечером и откровенный, продолжительный разговор, иногда доверчивый шопот с самой хозяйкой.
   Когда Обломов обедал дома, хозяйка помогала Анисье, то есть указывала, словом или пальцем, пора ли или рано вынимать жаркое, надо ли к соусу прибавить немного красного вина или сметаны, или что рыбу надо варить не так, а вот как…
   И боже мой, какими знаниями поменялись они в хозяйственном деле, не по одной только кулинарной части, но и по части холста, ниток, шитья, мытья белья, платьев, чистки блонд, кружев, перчаток, выведения пятен из разных материй, также употребления разных домашних лекарственных составов, трав – всего, что внесли в известную сферу жизни наблюдательный ум и вековые опыты!
   Илья Ильич встанет утром часов в девять, иногда увидит сквозь решётку забора мелькнувший бумажный пакет под мышкой уходящего в должность братца, потом примется за кофе. Кофе всё такой же славный, сливки густые, булки сдобные, рассыпчатые.
   Потом он примется за сигару и слушает внимательно, как тяжело кудахтает наседка, как пищат цыплята, как трещат канарейки и чижи. Он не велел убирать их. «Деревню напоминают, Обломовку», – сказал он.
   Потом сядет дочитывать начатые на даче книги, иногда приляжет небрежно с книгой на диван и читает.
   Тишина идеальная: пройдёт разве солдат какой-нибудь по улице или кучка мужиков, с топорами за поясом. Редко-редко заберётся в глушь разносчик и, остановясь перед решётчатым забором, с полчаса горланит: «Яблоки, арбузы астраханские» – так, что нехотя купишь что-нибудь.
   Иногда придёт к нему Маша, хозяйская девочка, от маменьки, сказать, что грузди или рыжики продают: не велит ли он взять кадочку для себя, или зазовёт он к себе Ваню, её сына, спрашивает, что он выучил, заставит прочесть или написать и посмотрит, хорошо ли он пишет и читает.
   Если дети не затворят дверь за собой, он видит голую шею и мелькающие, вечно движущиеся локти и спину хозяйки.
   Она всё за работой, всё что-нибудь гладит, толчёт, трёт и уже не церемонится, не накидывает шаль, когда заметит, что он видит её сквозь полуотворённую дверь, только усмехнётся и опять заботливо толчёт, гладит и трёт на большом столе.
   Он иногда с книгой подойдёт к двери, заглянет к ней и поговорит с хозяйкой.
   – Вы всё за работой! – сказал он ей однажды.
   Она усмехнулась и опять заботливо принялась вертеть ручку кофейной мельницы, и локоть её так проворно описывал круги, что у Обломова рябило в глазах.
   – Ведь вы устанете, – продолжал он.
   – Нет, я привыкла, – отвечала она, треща мельницей.
   – А когда нет работы, что ж вы делаете?
   – Как нет работы? Работа всегда есть, – сказала она. – Утром обед готовить, после обеда шить, а к вечеру ужин.
   – Разве вы ужинаете?
   – Как же без ужина? ужинаем. Под праздник ко всенощной ходим.
   – Это хорошо, – похвалил Обломов. – В какую же церковь?
   – К рождеству: это наш приход.
   – А читаете что-нибудь?
   Она поглядела на него тупо и молчала.
   – Книги у вас есть? – спросил он.
   – У братца есть, да они не читают. Газеты из трактира берём, так иногда братец вслух читают… да вот у Ванечки много книг.
   – Ужель же вы никогда не отдыхаете?
   – Ей-богу, правда!
   – И в театре не бываете?
   – Братец на святках бывают.
   – А вы?
   – Когда мне? А ужин как? – спросила она, боком поглядев на него.
   – Кухарка может без вас…
   – Акулина-то! – с удивлением возразила она. – Как же можно? Что она сделает без меня? Ужин и к завтрему не поспеет. У меня все ключи.
   Молчание. Обломов любовался её полными, круглыми локтями.
   – Как у вас хороши руки, – вдруг сказал Обломов, – можно хоть сейчас нарисовать.
   Она усмехнулась и немного застыдилась.
   – Неловко с рукавами, – оправдывалась она, нынче ведь вон какие пошли платья, рукава все выпачкаешь.
   И замолчала. Обломов тоже молчал.
   – Вот только домелю кофе, – шептала про себя хозяйка, – сахар буду колоть. Ещё не забыть за корицей послать.
   – Вам бы замуж надо выйти, – сказал Обломов, – вы славная хозяйка.
   Она усмехнулась и стала пересыпать кофе в большую стеклянную банку.
   – Право, – прибавил Обломов.
   – Кто меня с детьми-то возьмёт? – отвечала она и что-то начала считать в уме.
   – Два десятка… – задумчиво говорила она, – ужели она их все положит? – И, поставив в шкаф банку, побежала в кухню. А Обломов ушёл к себе и стал читать книгу…
   – Какая ещё свежая, здоровая женщина и какая хозяйка! Право бы, замуж ей… – говорил он сам себе и погружался в мысль… об Ольге.
   Обломов в хорошую погоду наденет фуражку и обойдёт окрестность; там попадёт в грязь, здесь войдёт в неприятное сношение с собаками и вернётся домой.
   А дома уж накрыт стол, и кушанье такое вкусное, подано чисто. Иногда сквозь двери просунется голая рука с тарелкой – просят попробовать хозяйского пирога.
   – Тихо, хорошо в этой стороне, только скучно! – говорил Обломов, уезжая в оперу.
   Однажды, воротясь поздно из театра, он с извозчиком стучал почти час в ворота; собака, от скаканья на цепи и лая, потеряла голос. Он иззяб и рассердился, объявив, что съедет на другой же день. Но и другой, и третий день, и неделя прошла – он ещё не съезжал.
   Ему было очень скучно не видеть Ольги в неположенные дни, не слышать её голоса, не читать в глазах всё той же, неизменяющейся ласки, любви, счастья.
   Зато в положенные дни он жил, как летом, заслушивался её пения или глядел ей в глаза; а при свидетелях довольно было ему одного её взгляда, равнодушного для всех, но глубокого и знаменательного для него.
   По мере того, однакож, как дело подходило к зиме, свидания их становились реже наедине. К Ильинским стали ездить гости, и Обломову по целым дням не удавалось сказать с ней двух слов. Они менялись взглядами. Её взгляды выражали иногда усталость и нетерпение.
   Она с нахмуренными бровями глядела на всех гостей. Обломов раза два даже соскучился и после обеда однажды взялся было за шляпу.
   – Куда? – вдруг с изумлением спросила Ольга, очутясь подле него и хватая за шляпу.
   – Позвольте домой…
   – Зачем? – спросила она. Одна бровь у ней лежала выше другой. – Что вы станете делать?
   – Я так… – говорил он, едва тараща глаза от сна.
   – Кто ж вам позволит? Уж не спать ли вы собираетесь? – спрашивала она, строго поглядев ему попеременно в один глаз, потом в другой.
   – Что вы! – живо возразил Обломов. – Спать днём! Мне просто скучно.
   И он отдал шляпу.
   – Сегодня в театр, – сказала она.
   – Не вместе в ложу, – прибавил он со вздохом.
   – Так что же? А это разве ничего, что мы видим друг друга, что ты зайдёшь в антракте, при разъезде подойдёшь, подашь руку до кареты?.. Извольте ехать! – повелительно прибавила она. – Что это за новости!
   Нечего делать, он ехал в театр, зевал, как будто хотел вдруг проглотить сцену, чесал затылок и перекладывал ногу на ногу.
   «Ах, скорей бы кончить да сидеть с ней рядом, не таскаться такую даль сюда! – думал он. – А то после такого лета да видеться урывками, украдкой, играть роль влюблённого мальчика. Правду сказать, я бы сегодня не поехал в театр, если б уж был женат: шестой раз слышу эту оперу.»
   В антракте он пошёл в ложу к Ольге и едва протеснился до неё между двух каких-то франтов. Чрез пять минут он ускользнул и остановился у входа в кресла, в толпе. Акт начался, и все торопились к своим местам. Франты из ложи Ольги тоже были тут и не видели Обломова.
   – Что это за господин был сейчас в ложе у Ильинских? – спросил один у другого.
   – Это Обломов какой-то, – небрежно отвечал другой.
   – Что это за Обломов?
   – Это… помещик, друг Штольца.
   – А! – значительно произнёс другой. – Друг Штольца. Что ж он тут делает?
   – Dieu sait! – отвечал другой, и все разошлись по местам. Но Обломов потерялся от этого ничтожного разговора.
   «Что за господин?.. какой-то Обломов… что он тут делает… Dieu sait», – всё это застучало ему в голову. – «Какой-то! Что я тут делаю? Как что? Люблю Ольгу; я её… Однакож вот уж в свете родился вопрос: что я тут делаю? Заметили… Ах, боже мой! как же, надо что-нибудь…»
   Он уж не видел, что делается на сцене, какие там выходят рыцари и женщины; оркестр гремит, а он и не слышит. Он озирается по сторонам и считает, сколько знакомых в театре: вон тут, там – везде сидят, все спрашивают: «Что это за господин входил к Ольге в ложу?..» – «Какой-то Обломов!» – говорят все.
   «Да, я „какой-то“! – думал он в робком унынии. – Меня знают, потому что я друг Штольца. Зачем я у Ольги? – „Dieu sait!..“ Вон, вон, эти франты смотрят на меня, потом на ложу Ольги!»
   Он взглянул на ложу: бинокль Ольги устремлён был на него.
   «Ах ты, господи! – думал он. – А она глаз не спускает с меня! Что она нашла во мне такого? Экое сокровище далось! Вон, кивает теперь, на сцену указывает… франты, кажется, смеются, смотря на меня… Господи, господи!»
   Он опять в волнении неистово почесал затылок, опять переложил ногу на ногу.
   Она звала франтов из театра пить чай, обещала повторить каватину и ему велела приехать.
   «Нет, уж сегодня не поеду; надо решить дело скорей, да потом… Что это, ответа поверенный не шлёт из деревни?.. Я бы давно уехал, перед отъездом обручился бы с Ольгой… Ах, а она всё смотрит на меня! Беда, право!»
   Он, не дождавшись конца оперы, уехал домой. Мало-помалу впечатление его изгладилось, и он опять с трепетом счастья смотрел на Ольгу наедине, слушал, с подавленными слезами восторга, её пение при всех и, приезжая домой, ложился, без ведома Ольги, на диван, но ложился не спать, не лежать мёртвой колодой, а мечтать о ней, играть мысленно в счастье и волноваться, заглядывая в будущую перспективу своей домашней, мирной жизни, где будет сиять Ольга, – и всё засияет около неё. Заглядывая в будущее, он иногда невольно, иногда умышленно заглядывал в полуотворённую дверь, и на мелькавшие локти хозяйки.
   Однажды тишина в природе и в доме была идеальная; ни стуку карет, ни хлопанья дверец; в передней на часах мерно постукивал маятник да пели канарейки; но это не нарушает тишину, а придаёт ей только некоторый оттенок жизни.
   Илья Ильич лежал небрежно на диване, играя туфлей, ронял её на пол, поднимал на воздух, повертит там, она упадёт, он подхватывает с пола ногой… Вошёл Захар и стал у дверей.
   – Ты что? – небрежно спросил Обломов.
   Захар молчал и почти прямо, не стороной, глядел на него.
   – Ну? – спросил Обломов, взглянув на него с удивлением. – Пирог, что ли, готов?
   – Вы нашли квартиру? – спросил, в свою очередь, Захар.
   – Нет ещё. А что?
   – Да я не всё ещё разобрал: посуда, одёжа, сундуки – всё ещё в чулане горой стоит. Разбирать, что ли?
   – Погоди, – рассеянно сказал Обломов, – я жду ответа из деревни.
   – Стало быть, свадьба-то после рождества будет? – прибавил Захар.
   – Какая свадьба? – вдруг встав, спросил Обломов.
   – Известно какая: ваша! – отвечал Захар положительно, как о деле давно решённом. – Ведь вы женитесь?
   – Я женюсь! На ком? – с ужасом спросил Обломов, пожирая Захара изумлёнными глазами.
   – На Ильинской барыш… – Захар ещё не договорил, а Обломов был у него почти на носу.
   – Что ты, несчастный, кто тебе внушил эту мысль? – патетически, сдержанным голосом воскликнул Обломов, напирая на Захара.
   – Что я за несчастный? Слава тебе господи! – говорил Захар, отступая к дверям. – Кто? Люди Ильинские ещё летом сказывали.
   – Цссс!.. – зашипел на него Обломов, подняв палец вверх и грозя на Захара. – Ни слова больше!
   – Разве я выдума ? – говорил Захар.
   – Ни слова! – повторил Обломов, грозно глядя на него, и указал ему дверь.
   Захар ушёл и вздохнул на все комнаты.
   Обломов не мог опомниться; он всё стоял в одном положении, с ужасом глядя на то место, где стоял Захар, потом в отчаянии положил руки на голову и сел в кресло.
   «Люди знают! – ворочалось у него в голове. – По лакейским, по кухням, толки идут! Вот до чего дошло! Он осмелился спросить, когда свадьба. А тётка ещё не подозревает или если подозревает, то, может быть, другое, недоброе… Ай, ай, ай, что она может подумать! А я? А Ольга?»
   – Несчастный, что я наделал! – говорил он, переваливаясь на диван лицом к подушке. – Свадьба! Этот поэтический миг в жизни любящихся, венец счастья – о нём заговорили лакеи, кучера, когда ещё ничего не решено, когда ответа из деревни нет, когда у меня пустой бумажник, когда квартира не найдена…
   Он стал разбирать поэтический миг, который вдруг потерял краски, как только заговорил о нём Захар. Обломов стал видеть другую сторону медали и мучительно переворачивался с боку на бок, ложился на спину, вдруг вскакивал, делал три шага по комнате и опять ложился.
   «Ну, не бывать добру! – думал со страхом Захар у себя в передней. – Эк меня дёрнула нелёгкая!»
   – Откуда они знают? – твердил Обломов, – Ольга молчала, я и подумать вслух не смел, а в передней всё решили! Вот что значит свидания наедине, поэзия утренних и вечерних зорь, страстные взгляды и обаятельное пение! Ох, уж эти поэмы любви, никогда добром не кончаются! Надо прежде стать под венец и тогда плавать в розовой атмосфере!.. Боже мой! Боже мой! Бежать к тётке, взять Ольгу за руку и сказать: «Вот моя невеста!», да не готово ничего, ответа из деревни нет, денег нет, квартиры нет! Нет, надо выбить прежде из головы Захара эту мысль, затушить слухи, как пламя, чтоб оно не распространилось, чтоб не было огня и дыма… Свадьба! Что такое свадьба?..
   Он было улыбнулся, вспомнив прежний свой поэтический идеал свадьбы, длинное покрывало, померанцевую ветку, шёпот толпы…
   Но краски были уже не те: тут же, в толпе, был грубый, неопрятный Захар и вся дворня Ильинских, ряд карет, чужие, холодно-любопытные лица. Потом, потом мерещилось всё такое скучное, страшное…
   «Надо выбить из головы Захара эту мысль, чтоб он счёл это за нелепость», – решил он, то судорожно волнуясь, то мучительно задумываясь.
   Через час он кликнул Захара.
   Захар притворился, что не слышит, и стал было потихоньку выбираться на кухню. Он уж отворил без скрипу дверь, да не попал боком в одну половинку и плечом так задел за другую, что обе половинки распахнулись с грохотом.
   – Захар! – повелительно закричал Обломов.
   – Чего вам? – из передней отозвался Захар.
   – Поди сюда! – сказал Илья Ильич.
   – Подать, что ли, что? Так говорите, я подам! – ответил он.
   – Поди сюда! – расстановисто и настойчиво произнёс Обломов.
   – Ах, смерть нейдёт! – прохрипел Захар, влезая в комнату.
   – Ну, чего вам? – спросил он, увязнув в дверях.
   – Подойди сюда! – торжественно-таинственным голосом говорил Обломов, указывая Захару, куда стать, и указал так близко, что почти пришлось бы ему сесть на колени барину.
   – Куда я туда подойду? Там тесно, я и отсюда слышу, – отговаривался Захар, остановясь прямо у дверей.
   – Подойди, тебе говорят! – грозно произнёс Обломов.
   Захар сделал шаг и стал как монумент, глядя в окно на бродивших кур и подставляя барину, как щётку, бакенбарду. Илья Ильич в один час, от волнения, изменился, будто осунулся в лице; глаза бегали беспокойно.
   «Ну, будет теперь!» – подумал Захар, делаясь мрачнее и мрачнее.
   – Как ты мог сделать такой несообразный вопрос барину? – спросил Обломов.
   «Вона, пошёл!» – думал Захар, крупно мигая, в тоскливом ожидании «жалких слов».
   – Я тебя спрашиваю, как ты мог забрать такую нелепость себе в голову? – повторил Обломов.
   Захар молчал.
   – Слышишь, Захар? Зачем ты позволяешь себе не только думать, даже говорить?..
   – Позвольте, Илья Ильич, я лучше Анисью позову… – отвечал Захар и шагнул было к двери.
   – Я хочу с тобой говорить, а не с Анисьей, – возразил Обломов. – Зачем ты выдумал такую нелепость?
   – Я не выдумывал, – сказал Захар. – Ильинские люди сказывали.
   – А им кто сказывал?
   – Я почём знаю! Катя сказала Семёну, Семён Никите, Никита Василисе, Василиса Анисье, а Анисья мне… – говорил Захар.
   – Господи, господи! Всё! – с ужасом произнёс Обломов. – Всё это вздор, нелепость, ложь, клевета слышишь ли ты? – постучав кулаком об стол, сказал Обломов. – Этого быть не может!
   – Отчего не может быть? – равнодушно перебил Захар. – Дело обыкновенное – свадьба! Не вы одни, все женятся.
   – Все! – сказал Обломов. – Ты мастер равнять меня с другими да со всеми! Это быть не может! И нет, и не было! Свадьба – обыкновенное дело: слышите? Что такое свадьба?
   Захар взглянул было на Обломова, да увидал яростно устремлённые на него глаза и тотчас перенёс взгляд направо, в угол.
   – Слушай, я тебе объясню, что это такое. «Свадьба, свадьба», – начнут говорить праздные люди, разные женщины, дети, по лакейским, по магазинам, по рынкам. Человек перестаёт называться Ильёй Ильичом или Петром Петровичем, а называется «жених». Вчера на него никто и смотреть не хотел, а завтра все глаза пучат, как на шельму какую-нибудь. Ни в театре, ни на улице прохода не дадут. «Вот, вот жених!» – шепчут все. А сколько человек подойдёт к нему в день, всякий норовит сделать рожу поглупее, вот как у тебя теперь! (Захар быстро перенёс взгляд опять на двор) и сказать что-нибудь понелепее, – продолжал Обломов. – Вот оно, какое начало! А ты езди каждый день, как окаянный, с утра к невесте, да все в палевых перчатках, чтоб у тебя платье с иголочки было, чтоб ты не глядел скучно, чтоб не ел, не пил как следует, обстоятельно, а так, ветром бы жил да букетами! Это месяца три, четыре! Видишь? Так как же я-то могу?
   Обломов остановился и посмотрел, действует ли на Захара это изображение неудобств женитьбы.
   – Идти, что ли, мне? – спросил Захар, оборачиваясь к двери.
   – Нет, ты постой! Ты мастер распускать фальшивые слухи, так узнай, почему они фальшивые.
   – Что мне узнавать? – говорил Захар, осматривая стены комнаты.
   – Ты забыл, сколько беготни, суматохи и у жениха и у невесты. А кто у меня… ты, что ли, будешь бегать по портным, по сапожникам, к мебельщику? Один я не разорвусь на все стороны. Все в городе узнают. «Обломов женится – вы слышали?» – «Ужели? На ком? Кто такая? Когда свадьба?» – говорил Обломов разными голосами. – Только и разговора! Да я измучусь, слягу от одного этого, а ты выдумал: свадьба!
   Он опять взглянул на Захара.
   – Позвать, что ли, Анисью? – спросил Захар.
   – Зачем Анисью? Ты, а не Анисья, допустил это необдуманное предположение.
   – Ну, за что это наказал меня господь сегодня? – прошептал Захар, вздохнув так, что у него приподнялись даже плечи.
   – А издержки какие? – продолжал Обломов. – А деньги где? Ты видел, сколько у меня денег? – почти грозно спросил Обломов. – А квартира где? Здесь надо тысячу рублей заплатить, да нанять другую, три тысячи дать, да на отделку сколько! А там экипаж, повар, на прожиток! Где я возьму?
   – Как же с тремястами душ женятся другие? – возразил Захар, да и сам раскаялся, потому что барин почти вскочил с кресла, так и припрыгнул на нём.
   – Ты опять «другие»? Смотри! – сказал он, погрозив пальцем. – Другие в двух, много в трёх комнатах живут: и столовая и гостиная – всё тут; а иные и спят тут же; дети рядом; одна девка на весь дом служит. Сама барыня на рынок ходит! А Ольга Сергеевна пойдёт на рынок?
   – На рынок-то и я схожу, – заметил Захар.
   – Ты знаешь, сколько дохода с Обломовки получаем? – спрашивал Обломов. – Слышишь, что староста пишет? доходу «тысящи яко две помене»! А тут дорогу надо строить, школы заводить, в Обломовку ехать; там негде жить, дома ещё нет… Какая же свадьба? Что ты выдумал?
   Обломов остановился. Он сам пришёл в ужас от этой грозной, безотрадной перспективы. Розы, померанцевые цветы, блистанье праздника, шёпот удивления в толпе – всё вдруг померкло.
   Он изменился в лице и задумался. Потом понемногу пришёл в себя, оглянулся и увидел Захара.
   – Что ты? – спросил он угрюмо.
   – Ведь вы велели стоять! – сказал Захар.
   – Поди! – с нетерпением махнул ему Обломов.
   Захар быстро шагнул в двери.
   – Нет, постой! – вдруг остановил Обломов.
   – То поди, то постой! – ворчал Захар, придерживаясь рукой за дверь.
   – Как же ты смел распускать про меня такие, ни с чем не сообразные слухи? – встревоженным шёпотом спрашивал Обломов.
   – Когда же я, Илья Ильич, распускал? Это не я, а люди Ильинские сказывали, что барин, дескать, сватался…
   – Цссс… – зашипел Обломов, грозно махая рукой, – ни слова, никогда! Слышишь?
   – Слышу, – робко отвечал Захар.
   – Не станешь распространять этой нелепости?
   – Не стану, – тихо отвечал Захар, не поняв половины слов и зная только, что они «жалкие».
   – Смотри же, чуть услышишь, – заговорят об этом, спросят – скажи: это вздор, никогда не было и быть не может! – шёпотом добавил Обломов.
   – Слушаю, – чуть слышно прошептал Захар.
   Обломов оглянулся и погрозил ему пальцем. Захар мигал испуганными глазами и на цыпочках уходил было к двери.
   – Кто первый сказал об этом? – догнав, спросил его Обломов.
   – Катя сказала Семёну, Семён Никите, – шептал Захар, – Никита Василисе…
   – А ты всем разболтал! Я тебя! – грозно шипел Обломов. – Распускать клевету про барина! А!
   – Что вы томите меня жалкими-то словами? – сказал Захар. – Я позову Анисью: она всё знает…
   – Что она знает? Говори, говори сейчас…
   Захар мгновенно выбрался из двери и с необычайной быстротой шагнул в кухню.
   – Брось сковороду, пошла к барину! – сказал он Анисье, указав ей большим пальцем на дверь.
   Анисья передала сковороду Акулине, выдернула из-за пояса подол, ударила ладонями по бёдрам и, утерев указательным пальцем нос, пошла к барину. Она в пять минут успокоила Илью Ильича, сказав ему, что никто о свадьбе ничего не говорил: вот побожиться не грех и даже образ со стены снять, и что она в первый раз об этом слышит; говорили, напротив, совсем другое, что барон, слышь, сватался за барышню…
   – Как барон! – вскочив вдруг, спросил Илья Ильич, и у него поледенело не только сердце, но руки и ноги.
   – И это вздор! – поспешила сказать Анисья, видя, что она из огня попала в полымя. – Это Катя только Семёну сказала, Семён Марфе, Марфа переврала всё Никите, а Никита сказал, что «хорошо, если б ваш барин, Илья Ильич, посватал барышню…»
   – Какой дурак этот Никита! – заметил Обломов.
   – Точно что дурак, – подтвердила Анисья, – он и за каретой когда едет, так словно спит. Да и Василиса не поверила, – скороговоркой продолжала она, – она ещё в успеньев день говорила ей, а Василисе рассказывала сама няня, что барышня и не думает выходить замуж, что статочное ли дело, чтоб ваш барин давно не нашёл себе невесты, кабы захотел жениться, и что ещё недавно она видела Самойлу, так тот даже смеялся этому: какая, дескать, свадьба? И на свадьбу не похоже, а скорее на похороны, что у тётеньки всё головка болит, а барышня плачут да молчат; да в доме и приданого не готовят; у барышни чулков пропасть нештопаных, и те не соберутся заштопать; что на той неделе даже заложили серебро…
   «Заложили серебро? И у них денег нет!» – подумал Обломов, с ужасом поводя глазами по стенам и останавливая их на носу Анисьи, потому что на другом остановить их было не на чём. Она как будто и говорила всё это не ртом, а носом.
   – Смотри же, не болтать пустяков! – заметил Обломов, грозя ей пальцем.
   – Какое болтать! Я и в мыслях не думаю, не токмо что болтать, – трещала Анисья, как будто лучину щипала, – да ничего и нет, в первый раз слышу сегодня, вот перед господом богом, сквозь землю провалиться! Удивилась, как барин молвил мне, испугалась, даже затряслась вся! Как это можно? Какая свадьба? Никому и во сне не грезилось. Я ни с кем ничего не говорю, всё на кухне сижу. С Ильинскими людьми не видалась с месяц, забыла, как их и зовут. А здесь с кем болтать? С хозяйкой только и разговору, что о хозяйстве; с бабушкой поговорить нельзя: та кашляет, да и на ухо крепка; Акулина дура набитая, а дворник пьяница; остаются ребятишки только: с теми что говорить? Да и я барышню в лицо забыла…
   – Ну, ну, ну! – говорил Обломов, с нетерпением махнув рукой, чтоб она шла.
   – Как можно говорить, чего нет? – договаривала Анисья уходя. – А что Никита сказал, так для дураков закон не писан. Мне самой и в голову-то не придёт: день-деньской маешься, маешься – до того ли? Бог знает, что это! Вот образ-то на стене… – И вслед за этим говорящий нос исчез за дверью, но говор ещё слышался с минуту за дверью.
   – Вот оно что! И Анисья твердит: статочное ли дело! – говорил шёпотом Обломов, складывая ладони вместе.
   – Счастье, счастье! – едко проговорил он потом. – Как ты хрупко, как ненадёжно! Покрывало, венок, любовь, любовь! А деньги где? а жить чем? И тебя надо купить, любовь, чистое, законное благо.
   С этой минуты мечты и спокойствие покинули Обломова. Он плохо спал, мало ел, рассеянно и угрюмо глядел на всё.
   Он хотел испугать Захара и испугался сам больше его, когда вникнул в практическую сторону вопроса о свадьбе и увидел, что это, конечно, поэтический, но вместе и практический, официальный шаг к существенной и серьёзной действительности и к ряду строгих обязанностей.
   А он не так воображал себе разговор с Захаром. Он вспомнил, как торжественно хотел он объявить об этом Захару, как Захар завопил бы от радости и повалился ему в ноги; он бы дал ему двадцать пять рублей, а Анисье десять…
   Всё вспомнил, и тогдашний трепет счастья, руку Ольги, её страстный поцелуй… и обмер: «Поблёкло, отошло!» – раздалось внутри его.
   – Что же теперь?..