Иван Гончаров "Обломов" Часть 3 Глава 11

   «Четыре месяца! Ещё четыре месяца принуждений, свиданий тайком, подозрительных лиц, улыбок! – думал Обломов, поднимаясь на лестницу к Ильинским. – Боже мой! когда это кончится? А Ольга будет торопить: сегодня, завтра. Она так настойчива, непреклонна! Её трудно убедить…»
   Обломов дошёл почти до комнаты Ольги, не встретив никого. Ольга сидела в своей маленькой гостиной, перед спальной, и углубилась в чтение какой-то книги.
   Он вдруг явился перед ней, так что она вздрогнула; потом ласково, с улыбкой, протянула ему руку, но глаза ещё как будто дочитывали книгу: она смотрела рассеянно.
   – Ты одна? – спросил он её.
   – Да; ma tante уехала в Царское Село; звала меня с собой. Мы будем обедать почти одни: Марья Семёновна только придёт; иначе бы я не могла принять тебя. Сегодня ты не можешь объясниться. Как это всё скучно! Зато завтра… – прибавила она и улыбнулась. – А что, если б я сегодня уехала в Царское Село? – спросила она шутливо.
   Он молчал.
   – Ты озабочен? – продолжала она.
   – Я получил письмо из деревни, – сказал он монотонно.
   – Где оно? с тобой?
   Он подал ей письмо.
   – Я ничего не разберу, – сказала она, посмотрев на бумагу.
   Он взял у ней письмо и прочёл вслух. Она задумалась.
   – Что ж теперь? – спросила она помолчав.
   – Я сегодня советовался с братом хозяйки, – отвечал Обломов, – и он рекомендует мне поверенного, Исая Фомича Затёртого: я поручу ему обделать всё это.
   – Чужому, незнакомому человеку! – с удивлением возразила Ольга. – Собирать оброк, разбирать крестьян, смотреть за продажей хлеба…
   – Он говорит, что это честнейшая душа, двенадцать лет с ним служит… Только заикается немного.
   – А сам брат твоей хозяйки каков? Ты его знаешь?
   – Нет; да он, кажется, такой положительный, деловой человек, и притом я живу у него в доме: посовестится обмануть!
   Ольга молчала и сидела, потупя глаза.
   – Иначе ведь самому надо ехать, – сказал Обломов, – мне бы, признаться, этого не хотелось. Я совсем отвык ездить по дорогам, особенно зимой… никогда даже не езжал.
   Она всё глядела вниз, шевеля носком ботинки.
   – Если даже я и поеду, – продолжал Обломов, – то ведь решительно из этого ничего не выйдет: я толку не добьюсь; мужики меня обманут; староста скажет, что хочет, – я должен верить всему; денег даст, сколько вздумает. Ах, Андрея нет здесь: он бы всё уладил! – с огорчением прибавил он.
   Ольга усмехнулась, то есть у ней усмехнулись только губы, а не сердце: на сердце была горечь. Она начала глядеть в окно, прищуря немного один глаз и следя за каждой проезжавшей каретой.
   – Между тем поверенный этот управлял большим имением, – продолжал он, – да помещик отослал его именно потому, что заикается. Я дам ему доверенность, передам планы: он распорядится закупкой материалов для постройки дома, соберёт оброк, продаст хлеб, привезёт деньги, и тогда… Как я рад, милая Ольга, – сказал он, целуя у ней руку, – что мне не нужно покидать тебя! Я бы не вынес разлуки; без тебя в деревне, одному… это ужас! Но только теперь нам надо быть очень осторожными.
   Она взглянула на него таким большим взглядом и ждала.
   – Да, – начал он говорить медленно, почти заикаясь, – видеться изредка; вчера опять заговорили у нас даже на хозяйской половине… а я не хочу этого… Как только все дела устроятся, поверенный распорядится стройкой и привезёт деньги… всё это кончится в какой-нибудь год… тогда нет более разлуки, мы скажем всё тётке, и… и…
   Он взглянул на Ольгу: она без чувств. Голова у ней склонилась на сторону, из-за посиневших губ видны были зубы. Он не заметил, в избытке радости и мечтанья, что при словах: «когда устроятся дела, поверенный распорядится», Ольга побледнела и не слыхала заключения его фразы.
   – Ольга!.. Боже мой, ей дурно! – сказал он и дёрнул звонок.
   – Барышне дурно, – сказал он прибежавшей Кате. – Скорее, воды!.. спирту…
   – Господи! Всё утро такие весёлые были… Что с ними? – шептала Катя, принеся со стола тётки спирт и суетясь со стаканом воды.
   Ольга очнулась, встала с помощью Кати и Обломова с кресла и, шатаясь, пошла к себе в спальню.
   – Это пройдёт, – слабо сказала она, – это нервы; я дурно спала ночь. Катя, затвори дверь, а вы подождите меня: я оправлюсь и выйду.
   Обломов остался один, прикладывал к двери ухо, смотрел в щель замка, но ничего не слышно и не видно.
   Чрез полчаса он пошёл по коридору до девичьей и спросил Катю: «Что барышня?»
   – Ничего, – сказала Катя, – они легли, а меня выслали; потом я входила: они сидят в кресле.
   Обломов опять пошёл в гостиную, опять смотрел в дверь – ничего не слышно.
   Он чуть-чуть постучал пальцем – нет ответа.
   Он сел и задумался. Много передумал он в эти полтора часа, много изменилось в его мыслях, много он принял новых решений. Наконец он остановился на том, что сам поедет с поверенным в деревню, но прежде выпросит согласие тётки на свадьбу, обручится с Ольгой, Ивану Герасимовичу поручит отыскать квартиру и даже займёт денег… немного, чтоб свадьбу сыграть.
   Это долг можно заплатить из выручки за хлеб. Что ж он так приуныл? Ах, боже мой, как всё может переменить вид в одну минуту! А там, в деревне, они распорядятся с поверенным собрать оброк; да, наконец, Штольцу напишет: тот даст денег и потом приедет и устроит ему Обломовку на славу, он всюду дороги проведёт, и мостов настроит, и школы заведёт… А там они, с Ольгой!.. Боже! вот оно, счастье!.. Как это всё ему в голову не пришло!
   Вдруг ему стало так легко, весело; он начал ходить из угла в угол, даже пощёлкивал тихонько пальцами, чуть не закричал от радости, подошёл к двери Ольги и тихо позвал её весёлым голосом:
   – Ольга, Ольга! Что я вам скажу! – говорил он, приложив губы сквозь двери. – Никак не ожидаете…
   Он даже решил не уезжать сегодня от неё, а дождаться тётки. «Сегодня же объявим ей, и я уеду отсюда женихом».
   Дверь тихо отворилась, и явилась Ольга; он взглянул на неё и вдруг упал духом: радость его как в воду канула: Ольга как будто немного постарела. Бледна, но глаза блестят; в замкнутых губах, во всякой черте таится внутренняя напряжённая жизнь, окованная, точно льдом, насильственным спокойствием и неподвижностью.
   Во взгляде её он прочёл решение, но какое – ещё не знал, только у него сердце стукнуло, как никогда не стучало. Таких минут не бывало в его жизни.
   – Послушай, Ольга, не гляди на меня так: мне страшно! – сказал он. – Я передумал: совсем иначе надо устроить… – продолжал потом, постепенно понижая тон, останавливаясь и стараясь вникнуть в этот новый для него смысл её глаз, губ и говорящих бровей. – Я решил сам ехать в деревню, вместе с поверенным… чтоб там… – едва слышно досказал он.
   Она молчала, глядя на него пристально, как привидение.
   Он смутно догадывался, какой приговор ожидал его, и взял шляпу, но медлил спрашивать: ему страшно было услыхать роковое решение и, может быть, без апелляции. Наконец он осилил себя.
   – Так ли я понял?.. – спросил он её изменившимся голосом.
   Она медленно, с кротостью наклонила, в знак согласия, голову. Он хотя до этого угадал её мысль, но побледнел и всё стоял перед ней.
   Она была несколько томна, но казалась такою покойною и неподвижною, как будто каменная статуя. Это был тот сверхъестественный покой, когда сосредоточенный замысел или поражённое чувство дают человеку вдруг всю силу, чтоб сдержать себя, но только на один момент. Она походила на раненого, который зажал рану рукой, чтоб досказать, что нужно, и потом умереть.
   – Ты не возненавидишь меня? – спросил он.
   – За что? – сказала она слабо.
   – За всё, что я сделал с тобой…
   – Что ты сделал?
   – Любил тебя: это оскорбление!
   Она с жалостью улыбнулась.
   – За то, – говорил он, поникнув головой, – что ты ошибалась… Может быть, ты простишь меня, если вспомнишь, что я предупреждал, как тебе будет стыдно, как ты станешь раскаиваться…
   – Я не раскаиваюсь. Мне так больно, так больно… – сказала она и остановилась, чтоб перевести дух.
   – Мне хуже, – отвечал Обломов, – но я сто?ю этого: за что ты мучишься?
   – За гордость, – сказала она, – я наказана, я слишком понадеялась на свои силы – вот в чём я ошиблась, а не в том, чего ты боялся. Не о первой молодости и красоте мечтала я: я думала, что я оживлю тебя, что ты можешь ещё жить для меня, – а ты уж давно умер. Я не предвидела этой ошибки, а всё ждала, надеялась… и вот!.. – с трудом, со вздохом досказала она.
   Она замолчала, потом села.
   – Я не могу стоять: ноги дрожат. Камень ожил бы от того, что я сделала, – продолжала она томным голосом. – Теперь не сделаю ничего, ни шагу, даже не пойду в Летний сад: всё бесполезно – ты умер!.. Ты согласен со мной, Илья? – прибавила она потом, помолчав. – Не упрекнёшь меня никогда, что я по гордости или по капризу рассталась с тобой?
   Он отрицательно покачал головой.
   – Убеждён ли ты, что нам ничего не осталось, никакой надежды?
   – Да, – сказал он, – это правда… Но, может быть… – нерешительно прибавил потом, – через год… – У него недоставало духа нанести решительный удар своему счастью.
   – Ужели ты думаешь, что через год ты устроил бы свои дела и жизнь? – спросила она. – Подумай!
   Он вздохнул и задумался, боролся с собой. Она прочла эту борьбу на лице.
   – Послушай, – сказала она, – я сейчас долго смотрела на портрет моей матери и, кажется, заняла в её глазах совета и силы. Если ты теперь, как честный человек… Помни, Илья, мы не дети и не шутим: дело идёт о целой жизни! Спроси же строго у своей совести и скажи – я поверю тебе, я тебя знаю: станет и тебя на всю жизнь? Будешь ли ты для меня тем, что мне нужно? Ты меня знаешь, следовательно понимаешь, что я хочу сказать. Если ты скажешь смело и обдуманно да, я беру назад своё решение: вот моя рука, и пойдём, куда хочешь, за границу, в деревню, даже на Выборгскую сторону!
   Он молчал.
   – Если б ты знала, как я люблю…
   – Я жду не уверений в любви, а короткого ответа, – перебила она почти сухо.
   – Не мучь меня, Ольга! – с унынием умолял он.
   – Что ж, Илья, права я или нет?
   – Да, – внятно и решительно сказал он, – ты права!
   – Так нам пора расстаться, – решила она, – пока не застали тебя и не видали, как я расстроена!
   Он всё не шёл.
   – Если б ты и женился, что потом? – спросила она.
   Он молчал.
   – Ты засыпал бы с каждым днём всё глубже – не правда ли? А я? Ты видишь, какая я? Я не состареюсь, не устану жить никогда. А с тобой мы стали бы жить изо дня в день, ждать рождества, потом масленицы, ездить в гости, танцевать и не думать ни о чём; ложились бы спать и благодарили бога, что день скоро прошёл, а утром просыпались бы с желанием, чтоб сегодня походило на вчера… вот наше будущее – да? Разве это жизнь? Я зачахну, умру… за что, Илья? Будешь ли ты счастлив…
   Он мучительно провёл глазами по потолку, хотел сойти с места, бежать – ноги не повиновались. Хотел сказать что-то: во рту было сухо, язык не ворочался, голос не выходил из груди. Он протянул ей руку.
   – Стало быть… – начал он упавшим голосом, но не кончил и взглядом досказал: «прости!»
   И она хотела что-то сказать, но ничего не сказала, протянула ему руку, но рука, не коснувшись его руки, упала; хотела было также сказать: «прощай», но голос у ней на половине слова сорвался и взял фальшивую ноту; лицо исказилось судорогой, она положила руку и голову ему на плечо и зарыдала. У ней как будто вырвали оружие из рук. Умница пропала – явилась просто женщина, беззащитная против горя.
   – Прощай, прощай… – вырывалось у ней среди рыданий.
   Он молчал и в ужасе слушал её слёзы, не смея мешать им. Он не чувствовал жалости ни к ней, ни к себе; он был сам жалок. Она опустилась в кресло и, прижав голову к платку, опёрлась на стол и плакала горько. Слёзы текли не как мгновенно вырвавшаяся жаркая струя, от внезапной и временной боли, как тогда в парке, а изливались безотрадно, холодными потоками, как осенний дождь, беспощадно поливающий нивы.
   – Ольга, – наконец сказал он, – за что ты терзаешь себя? Ты меня любишь, ты не перенесёшь разлуки! Возьми меня, как я есть, люби во мне, что есть хорошего.
   Она отрицательно покачала головой, не поднимая её.
   – Нет… нет… – силилась выговорить потом, – за меня и за моё горе не бойся. Я знаю себя: я выплачу его и потом уж больше плакать не стану. А теперь не мешай плакать… уйди… Ах, нет, постой!.. Бог наказывает меня!.. Мне больно, ах, как больно… здесь, у сердца.
   Рыдания возобновились.
   – А если боль не пройдёт, – сказал он, – и здоровье твоё пошатнётся? Такие слёзы ядовиты. Ольга, ангел мой, не плачь… забудь всё…
   – Нет, дай мне плакать! Я плачу не о будущем, а о прошедшем… – выговаривала она с трудом, – оно «поблёкло, отошло»… Не я плачу, воспоминания плачут!.. Лето… парк… помнишь? Мне жаль нашей аллеи, сирени… Это всё приросло к сердцу: больно отрывать!..
   Она, в отчаянии, качала головой и рыдала, повторяя:
   – О, как больно, больно!
   – Если ты умрёшь? – вдруг с ужасом сказал он. – Подумай, Ольга…
   – Нет, – перебила она, подняв голову и стараясь взглянуть на него сквозь слёзы. – Я узнала недавно только, что я любила в тебе то, что я хотела, чтоб было в тебе, что указал мне Штольц, что мы выдумали с ним. Я любила будущего Обломова! Ты кроток, честен, Илья; ты нежен… голубь; ты прячешь голову под крыло – и ничего не хочешь больше; ты готов всю жизнь проворковать под кровлей… да я не такая: мне мало этого, мне нужно чего-то ещё, а чего – не знаю! Можешь ли научить меня, сказать, что это такое, чего мне недостаёт, дать это всё, чтоб я… А нежность… где её нет!
   У Обломова подкосились ноги; он сел в кресло и отёр платком руки и лоб.
   Слово было жестоко; оно глубоко уязвило Обломова: внутри оно будто обожгло его, снаружи повеяло на него холодом. Он в ответ улыбнулся как-то жалко, болезненно-стыдливо, как нищий, которого упрекнули его наготой. Он сидел с этой улыбкой бессилия, ослабевший от волнения и обиды; потухший взгляд его ясно говорил: «Да, я скуден, жалок, нищ… бейте, бейте меня!..»
   Ольга вдруг увидела, сколько яду было в её слове; она стремительно бросилась к нему.
   – Прости меня, мой друг! – заговорила она нежно, будто слезами. – Я не помню, что говорю: я безумная! Забудь всё; будем по-прежнему; пусть всё останется, как было…
   – Нет! – сказал он, вдруг встав и устраняя решительным жестом её порыв. – Не останется! Не тревожься, что сказала правду: я стою… – прибавил он с унынием.
   – Я мечтательница, фантазёрка! – говорила она. – Несчастный характер у меня. Отчего другие, отчего Сонечка так счастлива…
   Она заплакала.
   – Уйди! – решила она, терзая мокрый платок руками. – Я не выдержу; мне ещё дорого прошедшее.
   Она опять закрыла лицо платком и старалась заглушить рыдания.
   – Отчего погибло всё? – вдруг, подняв голову, спросила она. – Кто проклял тебя, Илья? Что ты сделал? Ты добр, умён, нежен, благороден… и… гибнешь! Что сгубило тебя? Нет имени этому злу…
   – Есть, – сказал он чуть слышно.
   Она вопросительно, полными слёз глазами взглянула на него.
   – Обломовщина! – прошептал он, потом взял её руку, хотел поцеловать, но не мог, только прижал крепко к губам, и горячие слёзы закапали ей на пальцы. Не поднимая головы, не показывая ей лица, он обернулся и пошёл.