Иван Гончаров "Обломов" Часть 4 Глава 06

   Через два часа пришёл Штольц.
   – Что с тобой? Как ты переменился, обрюзг, бледен! Ты здоров? – спросил Штольц.
   – Плохо здоровье, Андрей, – говорил Обломов, обнимая его, – левая нога что-то всё немеет.
   – Как у тебя здесь гадко! – сказал, оглядываясь, Штольц. – Что это ты не бросишь этого халата? Смотри, весь в заплатах!
   – Привычка, Андрей; жаль расстаться.
   – А одеяло, а занавески… – начал Штольц, – тоже привычка? Жаль переменить эти тряпки? Помилуй, неужели ты можешь спать на этой постели? Да что с тобой?
   Штольц пристально посмотрел на Обломова, потом опять на занавески, на постель.
   – Ничего, – говорил смущённый Обломов, – ты знаешь, я всегда был не очень рачителен о своей комнате… Давай лучше обедать. Эй, Захар! Накрывай скорей на стол… Ну, что ты, надолго ли? Откуда?
   – Узнай, что я и откуда? – спросил Штольц. – До тебя ведь здесь не доходят вести из живого мира?
   Обломов с любопытством смотрел на него и дожидался, что он скажет.
   – Что Ольга? – спросил он.
   – А, не забыл! Я думал, что ты забудешь, – сказал Штольц.
   – Нет, Андрей, разве её можно забыть? Это значит забыть, что я когда-то жил, был в раю… А теперь вот!.. – Он вздохнул. – Но где же она?
   – В своей деревне, хозяйничает.
   – С тёткой? – спросил Обломов.
   – И с мужем.
   – Она замужем? – вдруг, вытаращив глаза, произнёс Обломов.
   – Чего ж ты испугался? Не воспоминания ли?.. – тихо, почти нежно прибавил Штольц.
   – Ах, нет, бог с тобой! – оправдывался Обломов, приходя в себя. – Я не испугался, но удивился; не знаю, почему это поразило меня. Давно ли? Счастлива ли? скажи, ради бога. Я чувствую, что ты снял с меня большую тяжесть! Хотя ты уверял меня, что она простила, но, знаешь… я не был покоен! Всё грызло меня что-то… Милый Андрей, как я благодарен тебе!
   Он радовался так от души, так подпрыгивал на своём диване, так шевелился, что Штольц любовался им и был даже тронут.
   – Какой ты добрый, Илья! – сказал он. – Сердце твоё стоило её! Я ей всё перескажу…
   – Нет, нет, не говори! – перебил Обломов. – Она сочтёт меня бесчувственным, что я с радостью услыхал о её замужестве.
   – А радость разве не чувство, и притом ещё без эгоизма? Ты радуешься только её счастью…
   – Правда, правда! – перебил Обломов. – Бог знает, что я мелю… Кто ж, кто этот счастливец? – Я и не спрошу.
   – Кто? – повторил Штольц. – Какой ты недогадливый, Илья!
   Обломов вдруг остановил на своём друге неподвижный взгляд: черты его окоченели на минуту, и румянец сбежал с лица.
   – Не… ты ли? – вдруг спросил он.
   – Опять испугался. Чего же? – засмеявшись, сказал Штольц.
   – Не шути, Андрей, скажи правду! – с волнением говорил Обломов.
   – Ей богу, не шучу. Другой год я женат на Ольге.
   Мало-помалу испуг пропадал в лице Обломова, уступая место мирной задумчивости; он ещё не поднимал глаз, но задумчивость его через минуту была уж полна тихой и глубокой радости, и когда он медленно взглянул на Штольца, во взгляде его уж было умиление и слёзы.
   – Милый Андрей! – произнёс Обломов, обнимая его. – Милая Ольга… Сергевна! – прибавил потом, сдержав восторг. – Вас благословил сам бог! Боже мой! как я счастлив! Скажи же ей…
   – Скажу, что другого Обломова не знаю! – перебил его глубоко тронутый Штольц.
   – Нет, скажи, напомни, что я встретился ей затем, чтоб вывести её на путь, и что я благословляю эту встречу, благословляю её и на новом пути! Что, если б другой… – с ужасом прибавил он, – а теперь, – весело заключил он, – я не краснею своей роли, не каюсь; с души тяжесть спала; там ясно, и я счастлив. Боже! благодарю тебя!
   Он опять чуть не прыгал на диване от волнения: то прослезится, то засмеётся.
   – Захар, шампанского к обеду! – закричал он, забыв, что у него не было ни гроша.
   – Всё скажу Ольге, всё! – говорил Штольц. – Недаром она забыть не может тебя. Нет, ты стоил её: у тебя сердце, как колодезь, глубоко!
   Голова Захара выставилась из передней.
   – Пожалуйте сюда! – говорил он, мигая барину.
   – Что там? – с нетерпением спросил он. – Поди вон!
   – Денег пожалуйте! – шептал Захар.
   Обломов вдруг замолчал.
   – Ну, не нужно! – шепнул он в дверь. – Скажи, что забыл, не успел! Поди!.. Нет, поди сюда! – громко сказал он. – Знаешь ли новость, Захар? Поздравь: Андрей Иванович женился!
   – Ах, батюшка! Привёл бог дожить до этакой радости! Поздравляем, батюшка, Андрей Иваныч; дай бог вам несчётные годы жить, деток наживать. Ах, господи, вот радости!
   Захар кланялся, улыбался, сипел, хрипел. Штольц вынул ассигнацию и подал ему.
   – На вот тебе, да купи себе сюртук, – сказал он, – посмотри, ты точно нищий.
   – На ком, батюшка? – спросил Захар, ловя руки Штольца.
   – На Ольге Сергевне – помнишь? – сказал Обломов.
   – На Ильинской барышне! Господи! Какая славная барышня! Поделом бранили меня тогда Илья Ильич, старого пса! Грешен, виноват: всё на вас сворачивал. Я тогда и людям ильинским рассказал, а не Никита! Точно, что клевета вышла. Ах ты, господи, ах, боже мой!.. – твердил он, уходя в переднюю.
   – Ольга зовёт тебя в деревню к себе гостить: любовь твоя простыла, неопасно: ревновать не станешь. Поедем.
   Обломов вздохнул.
   – Нет, Андрей, – сказал он, – не любви и не ревности я боюсь, а всё-таки к вам не поеду.
   – Чего ж ты боишься?
   – Боюсь зависти: ваше счастье будет для меня зеркалом, где я всё буду видеть свою горькую и убитую жизнь; а ведь уж я жить иначе не стану, не могу.
   – Полно, милый Илья! Нехотя станешь жить, как живут около тебя. Будешь считать, хозяйничать, читать, слушать музыку. Как у ней теперь выработался голос! Помнишь Casta diva?
   Обломов замахал рукой, чтоб он не напоминал.
   – Едем же! – настаивал Штольц. – Это её воля; она не отстанет. Я устану, а она нет. Это такой огонь, такая жизнь, что даже подчас достаётся мне. Опять забродит у тебя в душе прошлое. Вспомнишь парк, сирень и будешь пошевеливаться…
   – Нет, Андрей, нет, не поминай, не шевели, ради бога! – серьёзно перебил его Обломов. – Мне больно от этого, а не отрадно. Воспоминания – или величайшая поэзия, когда они – воспоминания о живом счастье, или – жгучая боль, когда они касаются засохших ран… Поговорим о другом. Да, я не поблагодарил тебя за твои хлопоты о моих делах, о деревне. Друг мой! Я не могу, не в силах; ищи благодарности в своём собственном сердце, в своём счастье – в Ольге… Сергевне, а я… я… не могу! Прости, что сам я до сих пор не избавил тебя от хлопот. Но вот скоро весна, я непременно отправлюсь в Обломовку…
   – А знаешь, что делается в Обломовке? Ты не узнаешь её! – сказал Штольц. – Я не писал к тебе, потому что ты не отвечаешь на письма. Мост построен, дом прошлым летом возведён под крышу. Только уж об убранстве внутри ты хлопочи сам, по своему вкусу – за это не берусь. Хозяйничает новый управляющий, мой человек. Ты видел в ведомости расходы…
   Обломов молчал.
   – Ты не читал их? – спросил Штольц, глядя на него. – Где они?
   – Постой, я после обеда сыщу; надо Захара спросить.
   – Ах Илья, Илья! Не то смеяться, не то плакать.
   – После обеда сыщем. Давай обедать!
   Штольц поморщился, садясь за стол. Он вспомнил ильин день: устриц, ананасы, дупелей; а теперь видел толстую скатерть, судки для уксуса и масла без пробок, заткнутые бумажками; на тарелках лежало по большому чёрному ломтю хлеба, вилки с изломанными черенками. Обломову подали уху, а ему суп с крупой и варёного цыплёнка, потом следовал жёсткий язык, после баранина. Явилось красное вино. Штольц налил полстакана, попробовал, поставил стакан на стол и больше уж не пробовал. Илья Ильич выпил две рюмки смородинной водки, одну за другой, и с жадностью принялся за баранину.
   – Вино никуда не годится! – сказал Штольц.
   – Извини, второпях не успели на ту сторону сходить, – говорил Обломов. – Вот, не хочешь ли смородинной водки? Славная, Андрей, попробуй! – Он налил ещё рюмку и выпил.
   Штольц с изумлением поглядел на него, но промолчал.
   – Агафья Матвеевна сама настаивает: славная женщина! – говорил Обломов, несколько опьянев. – Я, признаться, не знаю, как я буду в деревне жить без неё: такой хозяйки не найдёшь.
   Штольц слушал его, немного нахмурив брови.
   – Ты думаешь, это кто всё готовит? Анисья? Нет! – продолжал Обломов. – Анисья за цыплятами ходит, да капусту полет в огороде, да полы моет; а это всё Агафья Матвеевна делает.
   Штольц не ел ни баранины, ни вареников, положил вилку и смотрел, с каким аппетитом ел это всё Обломов.
   – Теперь ты уж не увидишь на мне рубашки наизнанку, – говорил дальше Обломов, с аппетитом обсасывая косточку, – она всё осмотрит, всё увидит, ни одного нештопанного чулка нет – и всё сама. А кофе как варит! Вот я угощу тебя после обеда.
   Штольц слушал молча, с озабоченным лицом.
   – Теперь брат её съехал, жениться вздумал, так хозяйство, знаешь, уж не такое большое, как прежде. А бывало так у ней всё и кипит в руках! С утра до вечера так и летает: и на рынок и в Гостиный двор… Знаешь, я тебе скажу, – плохо владея языком, заключил Обломов, – дай мне тысячи две-три, так я бы тебя не стал потчевать языком да бараниной; целого бы осётра подал, форелей, филе первого сорта. А Агафья Матвеевна без повара чудес бы наделала – да!
   Он выпил ещё рюмку водки.
   – Да выпей, Андрей, право выпей: славная водка! Ольга Сергевна тебе этакой не сделает! – говорил он нетвёрдо. – Она споёт Casta diva, а водки сделать не умеет так! И пирога такого с цыплятами и грибами не сделает! Так пекли только бывало в Обломовке да вот здесь! И что ещё хорошо, так это то, что не повар; тот бог знает какими руками заправляет пирог; а Агафья Матвеевна – сама опрятность!
   Штольц слушал внимательно, навострив уши.
   – А руки-то у неё были белые, – продолжал значительно отуманенный вином Обломов, – поцеловать не грех! Теперь стали жёстки, потому что всё сама! Сама крахмалит мне рубашки! – с чувством, почти со слезами произнёс Обломов. – Ей-богу, так, я сам видел. За другим жена так не смотрит – ей-богу! Славная баба Агафья Матвеевна! Эх, Андрей! Переезжай-ко сюда с Ольгой Сергеевной, найми здесь дачу: то-то бы зажили! В роще чай бы стали пить, в ильинскую пятницу на Пороховые бы Заводы пошли, за нами бы телега с припасами да с самоваром ехала. Там, на траве, на ковре легли бы! Агафья Матвеевна выучила бы и Ольгу Сергевну хозяйничать, право выучила бы. Теперь вот только плохо пошло: брат переехал; а если б нам дали три-четыре тысячи, я бы тебе таких индеек наставил тут…
   – Ты получаешь пять от меня! – сказал вдруг Штольц. – Куда ж ты их деваешь?
   – А долг? – вдруг вырвалось у Обломова.
   Штольц вскочил с места.
   – Долг? – повторил он. – Какой долг?
   И он, как грозный учитель, глядел на прячущегося ребёнка.
   Обломов вдруг замолчал. Штольц пересел к нему на диван.
   – Кому ты должен? – спросил он.
   Обломов немного отрезвился и опомнился.
   – Никому, я соврал, – сказал он.
   – Нет, ты вот теперь лжёшь, да неискусно. Что у тебя? Что с тобой, Илья? А! Так вот что значит баранина, кислое вино! У тебя денег нет! Куда ж ты деваешь?
   – Я точно должен… немного, хозяйке за припасы… – говорил Обломов.
   – За баранину и за язык! Илья, говори, что у тебя делается? Что это за история: брат переехал, хозяйство пошло плохо… Тут что-то неловко. Сколько ты должен?
   – Десять тысяч, по заёмному письму… – прошептал Обломов.
   Штольц вскочил и опять сел.
   – Десять тысяч? Хозяйке? За припасы? – повторил он с ужасом.
   – Да, много забирали; я жил очень широко… Помнишь, ананасы да персики… вот я задолжал… – бормотал Обломов. – Да что об этом?
   Штольц не отвечал ему. Он соображал: «Брат переехал, хозяйство пошло плохо – и точно оно так: всё смотрит голо, бедно, грязно! Что ж хозяйка за женщина? Обломов хвалит её! она смотрит за ним; он говорит о ней с жаром…»
   Вдруг Штольц изменился в лице, поймав истину. На него пахнуло холодом.
   – Илья! – спросил он. – Эта женщина… что она тебе?.. – Но Обломов положил голову на стол и задремал.
   «Она его грабит, тащит с него всё… это вседневная история, а я до сих пор не догадался!» – думал он.
   Штольц встал и быстро отворил дверь к хозяйке, так что та, увидя его, с испугу выронила ложечку из рук, которою мешала кофе.
   – Мне нужно с вами поговорить, – вежливо сказал он.
   – Пожалуйте в гостиную, я сейчас приду, – отвечала она робко.
   И, накинув на шею косынку, вошла вслед за ним в гостиную и села на кончике дивана. Шали уж не было на ней, и она старалась прятать руки под косынку.
   – Илья Ильич дал вам заёмное письмо? – спросил он.
   – Нет, – с тупым взглядом удивления отвечала она, – они мне никакого письма не давали.
   – Как никакого?
   – Я никакого письма не видала! – твердила она с тем же тупым удивлением…
   – Заёмное письмо! – повторил Штольц.
   Она подумала немного.
   – Вы бы поговорили с братцем, – сказала она, – а я никакого письма не видала.
   «Что она, дура или плутовка?» – подумал Штольц.
   – Но он должен вам? – спросил он.
   Она поглядела на него тупо, потом вдруг лицо у ней осмыслилось, даже выразило тревогу. Она вспомнила о заложенном жемчуге, о серебре, о салопе и вообразила, что Штольц намекает на этот долг; только никак не могла понять, как узнали об этом; она ни слова не проронила не только Обломову об этой тайне, даже Анисье, которой отдавала отчёт в каждой копейке.
   – Сколько он вам должен? – с беспокойством спрашивал Штольц.
   – Ничего не должны! Ни копеечки!
   «Скрывает передо мной, стыдится, жадная тварь, ростовщица! – думал он. – Но я доберусь».
   – А десять тысяч? – сказал он.
   – Какие десять тысяч? – в тревожном удивлении спросила она.
   – Илья Ильич вам должен десять тысяч по заёмному письму? – да или нет? – спросил он.
   – Они ничего не должны. Были должны постом мяснику двенадцать с полтиной, так ещё на третьей неделе отдали; за сливки молочнице тоже заплатили – они ничего не должны.
   – Разве документа у вас на него нет?
   Она тупо поглядела на него.
   – Вы бы с братцем поговорили, – отвечала она, они живут через улицу, в доме Замыкалова, вот здесь, ещё погреб в доме есть.
   – Нет, позвольте переговорить с вами, – решительно сказал он. – Илья Ильич считает себя должным вам, а не братцу…
   – Они мне не должны, – отвечала она, – а что я закладывала серебро, земчуг и мех, так это я для себя закладывала. Маше и себе башмаки купила, Ванюше на рубашки да в зеленные лавки отдала. А на Илью Ильича ни копеечки не пошло.
   Он смотрел на неё, слушал и вникал в смысл её слов. Он один, кажется, был близок к разгадке тайны Агафьи Матвеевны, и взгляд пренебрежения, почти презрения, который он кидал на неё, говоря с ней, невольно сменился взглядом любопытства, даже участия.
   В закладе жемчуга, серебра он вполовину смутно прочёл тайну жертв и только не мог решить, приносились ли они чистою преданностью или в надежде каких-нибудь будущих благ.
   Он не знал, печалиться ли ему или радоваться за Илью. Открылось явно, что он не должен ей, что этот долг есть какая-то мошенническая проделка её братца, но зато открывалось многое другое… Что значат эти заклады серебра, жемчугу?
   – Так вы не имеете претензий на Илье Ильиче? – спросил он.
   – Вы потрудитесь с братцем поговорить, – отвечала она монотонно, – теперь они должны быть дома.
   – Вам не должен Илья Ильич, говорите вы?
   – Ни копеечки, ей-богу правда! – божилась она, глядя на образ и крестясь.
   – Вы это подтвердите при свидетелях?
   – При всех, хоть на исповеди! – А что земчуг и серебро я заложила, так это на свои расходы…
   – Очень хорошо! – перебил её Штольц. – Завтра я побываю у вас с двумя моими знакомыми, и вы не откажетесь сказать при них то же самое?
   – Вы бы лучше с братцем переговорили, – повторяла она, – а то я одета-то не так… всё на кухне, нехорошо, как чужие увидят: осудят.
   – Ничего, ничего; а с братцем вашим я увижусь завтра же, после того как вы подпишете бумагу…
   – Писать-то я отвыкла совсем.
   – Да тут немного нужно написать, всего две строки.
   – Нет, уж увольте; пусть вот лучше Ванюша бы написал: он чисто пишет…
   – Нет, вы не отказывайтесь, – настаивал он. – Если вы не подпишете бумаги, то это значит, что Илья Ильич должен вам десять тысяч.
   – Нет, они не должны ничего, ни копеечки, – твердила она, – ей-богу!
   – В таком случае, вы должны подписать бумагу. Прощайте, до завтра.
   – Завтра бы вы лучше к братцу зашли… – говорила она, провожая его, – вон тут, на углу, через улицу.
   – Нет, и вас прошу братцу до меня ничего не говорить, иначе Илье Ильичу будет очень неприятно…
   – Так я не скажу им ничего! – послушно сказала она.