Иван Гончаров "Обрыв". Часть 2 Глава 02

   Он зевнул широко, и когда очнулся от задумчивости, перед ним бабушка стоит со счетами, с приходо-расходной тетрадью, с деловым выражением в лице.
   — Не устал ли ты с дороги? Может быть, уснуть хочешь: вон ты зеваешь? — спросила она, — тогда оставим до утра.
   — Нет, бабушка, я только и делал, что спал! Это нервическая зевота. А вы напрасно беспокоитесь: я счетов смотреть не стану…
   — Как не станешь? Зачем же ты приехал, как не принять имение, не потребовать отчета?..
   — Какое имение! — небрежно сказал Райский.
   — Какое имение: вот посмотри, сколько тягл, земли? вот года четыре назад прикуплено, — видишь, сто двадцать четыре десятины. Вот из них под выгон отдаются…
   — Право? — машинально спросил Райский, — вы прикупили?
   — Не я, а ты! Не ты ли мне доверенность прислал на покупку?
   — Нет, бабушка, не я. Помню, что какие-то бумаги вы присылали мне, я их передал приятелю своему, Ивану Ивановичу, а тот…
   — Ты же подписал: гляди, вот копии! — показывала она.
   — Может быть, я и подписал, — сказал он, не глядя, — только не помню и не знаю что.
   — О чем же ты помнишь? Ведь ты читал мои счеты, ведомости, что я посылала к тебе?
   — Нет, бабушка, не читал.
   — Как же, там всё показано, куда поступали твои доходы, — ты видел?
   — Нет, не видал.
   — Стало быть, ты не знаешь, куда я твои деньги тратила?
   — Не знаю, бабушка, да и не желаю знать! — отвечал он, приглядываясь из окна к знакомой ему дали, к синему небу, к меловым горам за Волгой. — Представь, Марфинька: я еще помню стихи Дмитриева, что в детстве учил:

 
О Волга пышна, величава,
Прости, но прежде удостой
Склонить свое вниманье к лире
Певца, незнаемого в мире, Но воспоенного тобой…
 

   — Ты, Борюшка, прости меня: а ты, кажется, полоумный! — сказала бабушка.
   — Может быть, бабушка, — равнодушно согласился он.
   — Куда же ты девал ведомости об имении, что я посылала тебе? С тобой они?
   Он покачал отрицательно головою.
   — Где же они?
   — Какие ведомости, бабушка: ей-богу, не знаю.
   — Ведомости о крестьянах, об оброке, о продаже хлеба, об отдаче огородов… Помнишь ли, сколько за последние года дохода было? По тысяче четыреста двадцати пяти рублей — вот смотри… — Она хотела щелкнуть на счетах. — Ведь ты получал деньги? Последний раз тебе послано было 550 рублей ассигнациями: ты тогда писал, чтобы не посылать. Я и клала в приказ: там у тебя…
   — Что мне до этого за дело, бабушка! — с нетерпением сказал он.
   — Кому же дело? — с изумлением спросила она, — ты этак не думаешь ли, что я твоими деньгами пользовалась? Смотри, вот здесь отмечена всякая копейка. Гляди… — Она ему совала большую шнуровую тетрадь.
   — Бабушка! я рвал все счеты и эти, ей-богу, разорву, если вы будете приставать с ними ко мне.
   Он взял было счеты, но она быстро вырвала их у него.
   — Разорвешь: как ты смеешь? — вспыльчиво сказала она. — Рвал счеты!
   Он засмеялся и внезапно обнял ее и поцеловал в губы, как, бывало, делывал мальчиком. Она вырвалась от него и вытерла рот.
   — Я тут тружусь, сижу иногда за полночь, пишу, считаю каждую копейку: а он рвал! То-то ты ни слова мне о деньгах, никакого приказа, распоряжения, ничего! Что же ты думал об имении?
   — Ничего, бабушка. Я даже забывал, есть ли оно, нет ли. А если припоминал, так вот эти самые комнаты, потому что в них живет единственная женщина в мире, которая любит меня и которую я люблю… Зато только ее одну и больше никого… Да вот теперь полюблю сестер, — весело оборотился он, взяв руку Марфиньки и целуя ее, — всё полюблю здесь — до последнего котенка!
   — Отроду не видывала такого человека! — сказала бабушка, сняв очки и поглядев на него. — Вот только Маркушка у нас бездомный такой…
   — Какой это Маркушка? Мне что-то Леонтий писал… Что Леонтий, бабушка, как поживает? Я пойду к нему…
   — Что ему делается? сидит над книгами, воззрится в одно место, и не оттащишь его! Супруга воззрится в другое место… он и не видит, что под носом делается. Вот теперь с Маркушкой подружился: будет прок! Уж он приходил, жаловался, что тот книги, что ли, твои растаскал…
   — Bu-ona sera! bu-ona sera!^[48] — напевал Райский из «Севильского цирюльника».
   — Странный, необыкновенный ты человек! — говорила с досадой бабушка. — Зачем приехал сюда: говори толком!
   — Видеть вас, пожить, отдохнуть, посмотреть на Волгу, пописать, порисовать…
   — А имение? Вот тебе и работа: пиши! Коли не устал, поедем в поле: озимь посмотреть.
   — После, после, бабушка.
   — Ти-ти-ти, та-та-та, ля-ля-ля… — выделывал он тщательно опять мотив из «Севильского цирюльника».
   — Полно тебе: ти-ти-ти, ля-ля-ля! — передразнила она. — Хочешь смотреть и принимать имение?
   — Нет, бабушка, не хочу!
   — Кто же будет смотреть за ним: я стара, мне не углядеть, не управиться. Я возьму да и брошу: что тогда будешь делать?..
   — Ничего не буду делать; махну рукой да и уеду…
   — Не прикажешь ли отдать в чужие руки?
   — Нет, пока у вас есть охота — посмотрите, поживите.
   — А когда умру?
   — Тогда… оставить как есть.
   — А мужики: пусть делают, что хотят?
   Он кивнул головой.
   — Я думал, что они и теперь делают, что хотят. Их отпустить бы на волю… — сказал он.
   — На волю: около пятидесяти душ, на волю! — повторила она, — и даром, ничего с них не взять?
   — Ничего!
   — Чем же ты станешь жить?
   — Они наймут у меня землю, будут платить мне что-нибудь.
   — Что-нибудь: из милости, что вздумается! Ну, Борюшка!
   Она взглянула на портрет матери Райского. Долго глядела она на ее томные глаза, на задумчивую улыбку.
   — Да, — сказала потом вполголоса, — не тем будь помянута покойница, а она виновата! Она тебя держала при себе, шептала что-то, играла на клавесине да над книжками плакала. Вот что и вышло: петь да рисовать!
   — Что же с домом делать? Куда серебро, белье, бриллианты, посуду девать? — спросила она, помолчав. — Мужикам, что ли, отдать?
   — А разве у меня есть бриллианты и серебро?.. — спросил он.
   — Сколько я тебе лет твержу! От матери осталось: куда оно денется? На вот, постой, я тебе реестры покажу…
   — Не надо, ради Бога, не надо: мое, мое, верю. Стало быть, я вправе распорядиться этим по своему усмотрению?
   — Ты хозяин, так как же не вправе? Гони нас вон: мы у тебя в гостях живем — только хлеба твоего не едим, извини… Вот, гляди, мои доходы, а вот расходы…
   Она совала ему другие большие шнуровые тетради, но он устранил их рукой.
   — Верю, верю, бабушка! Ну так вот что: пошлите за чиновником в палату и велите написать бумагу: дом, вещи, землю — всё уступаю я милым моим сестрам, Верочке и Марфиньке, в приданое…
   Бабушка сильно нахмурилась и с нетерпением ждала конца речи, чтобы разразиться.
   — Но пока вы живы, — продолжал он, — всё должно оставаться в вашем непосредственном владении и заведовании. А мужиков отпустить на волю…
   — Не бывать этому! — пылко воскликнула Бережкова. — Они не нищие, у них по пятидесяти тысяч у каждой. Да после бабушки втрое, а может быть и побольше, останется: это всё им! Не бывать, не бывать! И бабушка твоя, слава Богу, не нищая! У ней найдется угол, есть и клочок земли, и крышка, где спрятаться! Богач какой, гордец, в дар жалует! Не хотим, не хотим! Марфинька! Где ты? Иди сюда!
   — Здесь, здесь, сейчас! — отозвался звонкий голос Марфиньки из другой комнаты, куда она вышла, и она впорхнула, веселая, живая, резвая, с улыбкой, и вдруг остановилась. Она глядела, то на бабушку, то на Райского, в недоумении. Бабушка сильно расходилась.
   — Вот слышишь: братец тебе жаловать изволит дом, и серебро, и кружева. Ты ведь бесприданница, нищенка! Приседай же ниже, благодари благодетеля, поцелуй у него ручку. Что же ты?
   Марфинька прижалась к печке и глядела на обоих, не зная, что ей сказать.
   Бабушка отодвинула от себя все книги, счеты, гордо сложила руки на груди и стала смотреть в окно. А Райский сел возле Марфиньки, взял ее за руку.
   — Скажи, Марфинька, ты бы хотела переехать отсюда в другой дом, — спросил он, — может быть, в другой город?
   — Ах, сохрани Боже: как это можно! Кто это выдумал такую нелепость!..
   — Вон кто, бабушка! — сказал Райский, смеясь.
   Марфинька сконфузилась, а бабушка, к счастью, не слыхала. Она сердито глядела в окно.
   — Ведь у меня тут всё: сад и грядки, цветы… А птицы? Кто же будет ходить за ними? Как можно — ни за что…
   — Ну, вот бабушка хочет уехать и увезти вас обеих.
   — Бабушка, душенька, куда? Зачем? Что это вы затеяли? — бросилась она ласкаться к бабушке.
   — Отстань! — сердито оттолкнула ее бабушка.
   — Ты не хотела бы, Марфинька, не правда ли, выпорхнуть из этого гнездышка?
   — Нет, ни за что! — качая головой, решительно сказала она. — Бросить цветник, мои комнатки… как это можно!
   — И Верочка тоже?
   — Она еще пуще меня: она ни за что не расстанется с старым домом…
   — Она любит его?
   — Она там и живет, там ей только и хорошо. Она умрет, если ее увезут — мы обе умрем.
   — Ну так вы никогда не уедете отсюда, — прибавил Райский, — вы обе здесь выйдете замуж, ты, Марфинька, будешь жить в этом доме, а Верочка в старом.
   — Слава Богу: зачем же пугаете? А вы где сами станете жить?
   — Я жить не стану, а когда приеду погостить, вот как теперь, вы мне дайте комнату в мезонине — и мы будем вместе гулять, петь, рисовать цветы, кормить птиц: ти-ти-ти, цып-цып-цып! — передразнил он ее.
   — Ах, вы злой! — сказала она. — Я думала, вы не успели даже разглядеть меня, а вы всё подслушали!
   — Ну так это дело решенное: вы с Верочкой принимаете от меня в подарок всё это, да?
   — Да… братец… — весело сказала она и потянулась было к нему.
   — Не сметь! — горячо остановила бабушка, до тех пор сердито молчавшая. Марфинька села на свое место.
   — Бесстыдница! — укоряла она Марфиньку. — Где ты выучилась от чужих подарки принимать? Кажется, бабушка не тому учила; век свой чужой копейкой не поживилась… А ты не успела и двух слов сказать с ним, и уж подарки принимаешь. Стыдно, стыдно! Верочка ни за что бы у меня не приняла: та — гордая!
   Марфинька надулась.
   — Сами же давеча… сказали, — говорила она сердито, — что он нам не чужой, а брат, и велели поцеловаться с ним; а брат может всё подарить.
   — Это логично! Против этого спорить нельзя, — одобрял Райский. — Итак, решено: это всё ваше, я у вас гость…
   — Не бери! — повелительно сказала бабушка. — Скажи: не хочу, не надо, мы не нищие, у нас у самих есть имение.
   — Не хочу, братец, не надо… — начала она с иронией повторять и засмеялась. — Не надо, так не надо! — прибавила она и вздохнула, лукаво поглядывая на него.
   — Да уж ничего этого не будет там у вас, в бабушкином имении, — продолжал Райский. — Посмотри! Какой ковер вокруг дома! Без садика что за житье?
   — Я садик возьму! — шепнула она, — только бабушке не го-во-ри-те… — досказала она движениями губ, без слов.
   — А кружева, белье, серебро? — говорил он вполголоса.
   — Не надо! Кружева у меня есть свои, и серебро тоже! Да я люблю деревянной ложкой есть… У нас всё по-деревенски.
   — А эти саксонские чашки, эти пузатые чайники? Таких теперь не делают. Ужели не возьмешь?
   — Чашки возьму, — шептала она, — и чайники, еще вон этот диванчик возьму и маленькие кресельца, да эту скатерть, где вышита Диана с собаками. Еще бы мне хотелось взять мою комнатку… — со вздохом прибавила она.
   — Ну весь дом, — пожалуйста, Марфинька, милая сестра…
   Марфинька поглядела на бабушку, потом украдкой утвердительно кивнула ему.
   — Ты любишь меня? да?
   — Ах, очень! Как вы писали, что приедете, я всякую ночь вижу вас во сне, только совсем не таким…
   — Каким же?
   — Таким румяным, не задумчивым, а веселым; вы будто всё шалите да бегаете…
   — Я ведь такой иногда бываю.
   Она недоверчиво покосилась на него и покачала головой.
   — Так возьмешь домик? — спросил он.
   — Возьму, только чтоб и Верочка старый дом согласилась взять. А то одной стыдно: бабушка браниться станет.
   — Ну вот и кончено! — громко и весело сказал он, — милая сестра! Ты не гордая, не в бабушку!
   Он поцеловал ее в лоб.
   — Что кончено? — вдруг спросила бабушка. — Ты приняла? Кто тебе позволил? Коли у самой стыда нет, так бабушка не допустит на чужой счет жить. Извольте, Борис Павлович, принять книги, счеты, реестры и все крепости на имение. Я вам не приказчица досталась.
   Она выложила перед ним бумаги и книги.
   — Вот четыреста шестьдесят три рубля денег — это ваши. В марте мужики принесли за хлеб. Тут по счетам увидите, сколько внесено в приказ, сколько отдано за постройку и починку служб, за новый забор, жалованье Савелью — всё есть.
   — Бабушка!
   — Бабушки нет, а есть Татьяна Марковна Бережкова. Позвать сюда Савелья! — сказала она, отворив дверь в девичью.
   Через четверть часа вошел в комнату, боком, пожилой, лет сорока пяти мужик, сложенный плотно, будто из одних широких костей, и оттого казавшийся толстым, хотя жиру у него не было ни золотника.
   Он был мрачен лицом, с нависшими бровями, широкими веками, которые поднимал медленно, и даром не тратил ни взглядов, ни слов. Даже движений почти не делал. От одного разговора на другой он тоже переходил трудно и медленно.
   Мысленная работа совершается у него тяжело: когда он старается выговорить свою мысль, то помогает себе бровями, складками на лбу и отчасти указательным пальцем.
   Он острижен в скобку, бороду бреет редко, и у него на губах и на подбородке почти всегда торчит щетина.
   — Вот помещик приехал! — сказала бабушка, указывая на Райского, который наблюдал, как Савелий вошел, как медленно поклонился, медленно поднял глаза на бабушку, потом, когда она указала на Райского, то на него, как медленно поворотился к нему и задумчиво поклонился.
   — Ты теперь приходи к нему с докладом, — говорила бабушка, — он сам будет управлять имением.
   Савелий опять оборотился вполовину к Райскому и исподлобья, но немного поживее, поглядел на него.
   — Слушаю! — расстановочно произнес он, и брови поднялись медленно.
   — Бабушка! — удерживал полушутя-полусерьезно Райский.
   — Внучек! — холодно отозвалась она.
   Райский вздохнул.
   — Что изволите приказать? — тихо спросил Савелий, не поднимая глаз. Райский молчал и думал, что бы приказать ему.
   — Чудесно! Вот что, — живо сказал он. — Ты знаешь какого-нибудь чиновника в палате, который бы мог написать бумагу о передаче имения?
   — Гаврила Иванович Мешечников пишет все бумаги нам, — произнес он не вдруг, а подумавши.
   — Ну, так попроси его сюда!
   — Слушаю! — потупившись отвечал Савелий и, медленно, задумчиво поворотившись, пошел вон.
   — Какой задумчивый этот Савелий! — сказал Райский, провожая его глазами.
   — Будешь задумчив, как навяжется такая супруга, как Марина Антиповна! Помнишь Антипа? ну так его дочка! А золото-мужик, большие у меня дела делает: хлеб продает, деньги получает, — честный, распорядительный: да вот где-нибудь да подстережет судьба! У всякого свой крест! А ты что это затеял или в самом деле с ума сошел? — спросила бабушка, помолчав.
   — Ведь это мое? — сказал он, обводя рукой кругом себя, — вы не хотите ничего брать и запрещаете внукам…
   — Ну пусть и будет твое! — возразила она. — Зачем же отпускать на волю, дарить?
   — Надо же что-нибудь делать! Я уеду отсюда, вы управлять не хотите: надо устроить…
   — Зачем уезжать: я думала, что ты совсем приехал. Будет тебе мыкаться! Женись и живи. А то хорошо устройство: отдать тысяч на тридцать всякого добра!
   Она беспокойно задумалась и, очевидно, боролась с собой. Ей бы и в голову никогда не пришло устранить от себя управление имением, и не хотела она этого. Она бы не знала, что делать с собой. Она хотела только попугать Райского — и вдруг он принял это серьезно.
   «Пожалуй, чего доброго? от него станется: вон он какой!» — думала она в страхе.
   — Так и быть, — сказала она, — я буду управлять, пока силы есть. А то, пожалуй, дядюшка так управит, что под опеку попадешь! Да чем ты станешь жить? Странный ты человек!
   — Мне с то о имения присылают деньги: тысячи две серебром — и довольно. Да я работать стану, — добавил он, — рисовать, писать… Вот собираюсь за границу пожить: для этого то имение заложу или продам…
   — Бог с тобой, что ты, Борюшка! Долго ли этак до сумы дойти! Рисовать, писать, имение продать! Не будешь ли по урокам бегать, школьников учить? Эх ты! из офицеров вышел, вон теперь в короткохвостом сертучишке ходишь! Вместо того чтобы четверкой в дормезе прикатить, притащился на перекладной, один, без лакея, чуть не пешком пришел! А еще Райский! Загляни в старый дом, на предков: постыдись хоть их! Срам, Борюшка! То ли бы дело, с этакими эполетами, как у дяди Сергея Ивановича, приехал: с тремя тысячами душ взял бы…
   Райский засмеялся.
   — Что смеешься! Я дело говорю. Какая бы радость бабушке! Тогда бы не стал дарить кружев да серебра: понадобилось бы самому…
   — Ну а как я не женюсь и кружев не надо, то решено, что это всё Верочке и Марфиньке отдадим… Так или нет?
   — Ты опять свое! — заговорила бабушка.
   — Да, свое, — продолжал Райский, — и если вы не согласитесь, я отдам всё в чужие руки: это кончено, даю вам слово…
   — Вот — и слово дал! — беспокойно сказала бабушка
   Она колебалась.
   — Имение отдает! Странный, необыкновенный человек! — повторяла она, — совсем пропащий! Да как ты жил, что делал, скажи на милость! Кто ты на сем свете есть? Все люди как люди. А ты — кто! Вон еще и бороду отпустил — сбрей, сбрей, не люблю!
   — Кто я, бабушка? — повторил он вслух, — несчастнейший из смертных!
   Он задумался и прилег головой к подушке дивана.
   — Не говори этого никогда! — боязливо перебила бабушка, — судьба подслушает да и накажет: будешь в самом деле несчастный! Всегда будь доволен или показывай, что доволен.
   Она даже боязливо оглянулась, как будто судьба стояла у нее за плечами.
   — Несчастный! а чем, позволь спросить? — заговорила она, — здоров, умен, имение есть, слава Богу, вон какое! — она показала головой в окна. — Чего еще: рожна, что ли, надо?
   Марфинька засмеялась, и Райский с нею.
   — Что это значит, рожон?
   — А то, что человек не чувствует счастья, коли нет рожна, — сказала она, глядя на него через очки. — Надо его ударить бревном по голове, тогда он и узнает, что счастье было, и какое оно плохонькое ни есть, а всё лучше бревна.
   «Вот что, практическая мудрость!» — подумал он.
   — Бабушка! это жизненная заметка — это правда! вы философ!
   — Вот ты и умный, и ученый, а не знал этого!
   — Помиримтесь? — сказал он, вставши с дивана, — вы согласились опять взять в руки этот клочок…
   — Имение, а не клочок! — перебила она.
   — Согласитесь же отдать всю ветошь и хлам этим милым девочкам… Я бобыль, мне не надо, а они будут хозяйками. Не хотите, отдадим на школы…
   — Школьникам! Не бывать этому! Чтобы этим озорникам досталось! Сколько они одних яблоков перетаскивают у нас через забор!
   — Берите скорей, бабушка! Ужели вы на старости лет бросите это гнездо?..
   — Ветошь, хлам! Тысяч на десять серебра, белья, хрусталя — ветошь! —твердила бабушка.
   — Бабушка, — просила Марфинька, — мне цветничок и садик, да мою зеленую комнату, да вот эти саксонские чашки с пастушком, да салфетку с Дианой…
   — Замолчишь ли ты, бесстыдница! Скажут, что мы попрошайки, обобрали сироту!
   — Кто скажет? — спросил Райский.
   — Все! Первый Нил Андреич заголосит.
   — Какой Нил Андреич?
   — А помнишь: председатель в палате? Мы с тобой заезжали к нему, когда ты после гимназии приехал сюда, — и не застали. А потом он в деревню уехал; ты его и не видал. Тебе надо съездить к нему: его все уважают и боятся, даром что он в отставке…
   — Черт с ним! Что мне за дело до него! — сказал Райский.
   — Ах, Борис, Борис, — опомнись! — сказала почти набожно бабушка. — Человек почтенный…
   — Чем же он почтенный?
   — Старый, серьезный человек, со звездой!
   Райский засмеялся.
   — Чему смеешься?
   — Что значит «серьезный»? — спросил он.
   — Говорит умно, учит жить, не запоет: ти-ти-ти да та-та-та. Строгий: за дурное осудит! Вот что значит серьезный.
   — Все эти «серьезные» люди — или ослы великие, или лицемеры! — заметил Райский. — «Учит жить»: а сам он умеет ли жить?
   — Еще бы не умел! нажил богатство, вышел в люди…
   — Иной думает у нас, что вышел в люди, а в самом-то деле он вышел в свиньи…
   Марфинька засмеялась.
   — Не люблю, не люблю, когда ты так дерзко говоришь! — гневно возразила бабушка. — Ты во что сам вышел, сударь: ни Богу свеча, ни черту кочерга! А Нил Андреич все-таки почтенный человек, что ни говори: узнает, что ты так небрежно имением распоряжаешься, — осудит! И меня осудит, если я соглашусь взять: ты сирота…
   — Вы мне когда-то говорили, что он племянницу обобрал, в казне воровал, — и он же осудит…
   — Помолчи, помолчи об этом, — торопливо отозвалась бабушка, — помни правило: «Язык мой — враг мой, прежде ума моего родился!»
   — Разве я маленький, что не вправе отдать кому хочу, еще и родственницам? Мне самому не надо, — продолжал он, — стало быть, отдать им — и разумно, и справедливо.
   — А если ты женишься?
   — Я не женюсь.
   — Почем знать? Какая-нибудь встреча… вон здесь есть богатая невеста… Я писала тебе…
   — Мне не надо богатства!
   — Не надо богатства: что городит! Жену ведь надо?
   — И жену не надо.
   — Как не надо? Как же ты проживешь? — спросила она недоверчиво.
   Он засмеялся и ничего не сказал.
   — Пора, Борис Павлович, — сказала она, — вон в виске седина показывается. Хочешь, посватаю? А какая красавица, как воспитана!
   — Нет, бабушка, не хочу!
   — Я не шучу, — заметила она, — у меня давно было в голове.
   — И я не шучу, у меня никогда в голове не было.
   — Ты хоть познакомься!
   — И знакомиться не стану.
   — Женитесь, братец, — вмешалась Марфинька, — я бы стала нянчить детей у вас… я так люблю играть с ними.
   — А ты, Марфинька, думаешь выйти замуж?
   Она покраснела.
   — Скажи мне правду, на ухо, — говорил он.
   — Да… иногда думаю.
   — Когда же иногда?
   — Когда детей вижу: я их больше всего люблю…
   Райский засмеялся, взял ее за обе руки и прямо смотрел ей в глаза. Она покраснела, ворочалась то в одну, то в другую сторону, стараясь не смотреть на него.
   — Ты послушай только: она тебе наговорит! — приговаривала бабушка, вслушавшись и убирая счеты. — Точно дитя: что на уме, то и на языке!
   — Я очень люблю детей, — оправдывалась она, смущенная, — мне завидно глядеть на Надежду Никитишну: у ней семь человек… Куда ни обернись, везде дети. Как это весело! Мне бы хотелось побольше маленьких братьев и сестер, или хоть чужих деточек. Я бы и птиц бросила, и цветы, музыку, всё бы за ними ходила. Один шалит, его в угол надо поставить, тот просит кашки, этот кричит, третий дерется; тому оспочку надо привить, той ушки пронимать, а этого надо учить ходить… Что может быть веселее! Дети — такие милые, грациозные от природы, смешные, добрые, хорошенькие!
   — Есть и безобразные, — сказал Райский, — разве ты и их любила бы?..
   — Есть больные, — строго заметила Марфинька, — а безобразных нет! Ребенок не может быть безобразен. Он еще не испорчен ничем.
   Всё это говорила она с жаром, почти страстно, так что ее грациозная грудь волновалась под кисеей, как будто просилась на простор.
   — Какой идеал жены и матери! Милая Марфинька — сестра! Как счастлив будет муж твой!
   Она стыдливо села в угол.
   — Она всё с детьми: когда они тут, ее не отгонишь, — заметила бабушка, — поднимут шум, гам, хоть вон беги!
   — А есть у тебя кто-нибудь на примете, — продолжал Райский, — жених какой-нибудь?..
   — Что это ты, мой батюшка, опомнись? Как она без бабушкина спроса будет о замужестве мечтать?
   — Как, и мечтать не может без спроса?
   — Конечно, не может.
   — Ведь это ее дело.
   — Нет, не ее, а пока бабушкино, — заметила Татьяна Марковна. — Пока я жива, она из повиновения не выйдет.
   — Зачем это вам, бабушка?
   — Что зачем?
   — Такое повиновение: чтоб Марфинька даже полюбить без вашего позволения не смела?
   — Выйдет замуж, тогда и полюбит.
   — Как «выйдет замуж и полюбит»: полюбит и выйдет замуж, хотите вы сказать!
   — Хорошо, хорошо, это у вас там так, — говорила бабушка, замахав рукой, — а мы здесь прежде осмотрим, узнаем, что за человек, пуд соли съедим с ним, тогда и отдаем за него.
   — Так у вас еще не выходят девушки, а отдают их, — бабушка! Есть ли смысл в этом…
   — Ты, Борюшка, пожалуйста, не учи их этим своим идеям!.. Вон, покойница мать твоя была такая же… да и сошла прежде времени в могилу!
   Она вздохнула и задумалась.
   «Нет, это всё надо переделать! — сказал он про себя… — Не дают свободы — любить. Какая грубость! А ведь добрые, нежные люди! Какой еще туман, какое затмение в их головах!»
   — Марфинька! Я тебя просвещу! — обратился он к ней. — Видите ли, бабушка: этот домик, со всем, что здесь есть, как будто для Марфиньки выстроен, — сказал Райский, — только детские надо надстроить. Люби, Марфинька, не бойся бабушки. А вы, бабушка, мешаете принять подарок!
   — Ну, добро, посмотрим, посмотрим, — сказала она, — если не женишься сам, так как хочешь, на свадьбу подари им кружева, что ли: только чтобы никто не знал, пуще всего Нил Андреич… надо втихомолку…
   — Свободный, разумный и справедливый поступок — втихомолку! Долго ли мы будем жить, как совы, бояться света дневного, слушать совиную мудрость Нилов Андреевичей!..
   — Шш! ш-ш! — зашипела бабушка, — услыхал бы он! Человек он старый, заслуженный, а главное серьезный! Мне не сговорить с тобой — поговори с Титом Никонычем. Он обедать придет, — прибавила Татьяна Марковна.
   «Странный, необыкновенный человек! — думала она. — Всё ему нипочем, ничего в грош не ставит! Имение отдает, серьезные люди у него — дураки, себя несчастным называет! Погляжу еще, что будет!»