Иван Гончаров "Обрыв". Часть 2 Глава 07

   Леонтий не узнал Райского, когда тот внезапно показался в его кабинете.
   — Позвольте узнать, с кем я имею честь говорить… — начал было он.
   Но только Борис Павлович заговорил, он упал в его объятия.
   — Жена! Улинька! Поди-ка, посмотри, кто приехал! — кричал он в садик жене.
   Та бросилась и поцеловала Райского.
   — Как вы возмужали и… похорошели! — сказала она, и глаза у нее загорелись от удовольствия.
   Она бросила беглый взгляд на лицо, на костюм Райского и потом лукаво и смело глядела ему прямо в глаза.
   — Вы всех здесь с ума сведете, меня первую… Помните?.. — начала она и глазами договорила воспоминание.
   Райский немного смутился и поглядывал на Леонтия, что он, а он ничего. Потом он, не скрывая удивления, поглядел на нее, и удивление его возросло, когда он увидел, что годы так пощадили ее: в тридцать с небольшим лет она казалась если уже не прежней девочкой, то только разве расцветшей, развившейся и прекрасно сложившейся физически женщиной.
   Бойкость выглядывала из ее позы, глаз, всей фигуры. А глаза по-прежнему мечут искры, тот же у ней пунцовый румянец, веснушки, тот же веселый, беспечный взгляд и, кажется, та же девическая резвость!
   — Как вы… сохранились, — сказал он, — всё такая же…
   — Моя рыжая Клеопатра! — заметил Леонтий. — Что ей делается: детей нет, горя мало…
   — Вы не забыли меня: помните? — спросила она.
   — Еще бы не помнить! — отвечал за него Леонтий. — Если ее забыл, так кашу не забывают… А Улинька правду говорит: ты очень возмужал, тебя узнать нельзя: с усами, с бородой! Ну, что бабушка? Как, я думаю, обрадовалась! Не больше, впрочем, меня. Да радуйся же, Уля: что ты уставила на него глаза и ничего не скажешь?
   — Что же мне сказать?
   — Скажи — salve, amico…^[53]
   — Ну, ты свое: я и без тебя сумею поздороваться, не учи!
   — Не знает, что сказать лучшему другу своего мужа! Ты вспомни, что он познакомил нас с тобой; с ним мы просиживали ночи, читывали…
   — Да, если б не ты, — перебил Райский, — римские поэты и историки были бы для меня всё равно, что китайские. От нашего Ивана Ивановича не много узнали…
   — А в школе, — продолжал Козлов, не слушая его, — защищал от забияк, и сам во всё время оттаскал меня за волосы… всего два раза…
   — Так было и это? — спросила жена. — Ужели вы его били?
   — Вероятно, шутя…
   — Ах нет, Борис: больно! — сказал Леонтий, — иначе бы я не помнил, а то помню, и за что. Один раз я нечаянно на твоем рисунке на обороте сделал выписку откуда-то — для тебя же: ты взбесился! А в другой раз… ошибкой съел что-то у тебя…
   — Не рисовую ли кашу? — спросила жена.
   — Вот она мне этой рисовой кашей житья не дает, — заметил Леонтий, — уверяет, что я незаметно съел три тарелки и что за кашей и за кашу влюбился в нее. Что я, в самом деле, урод, что ли!
   — Нет, ты у меня «умный, добрый и высокой нравственности», — сказала она, с своим застывшим смехом в лице, и похлопала мужа по лбу, потом поправила ему галстух, выправила воротнички рубашки и опять поглядела лукаво на Райского.
   Он, по взглядам, какие она обращала к нему, видел, что в ней улыбаются старые воспоминания и что она не только не хоронит их в памяти, но передает глазами и ему. Но он сделал вид, что не заметил того, что в ней происходило.
   Он наблюдал ее молча, и у него в голове начался новый рисунок и два новые характера, ее и Леонтья.
   «Всё та же; всё верна себе, не изменилась, — думал он. — А Леонтий знает ли, замечает ли? Нет, по-прежнему, кажется, знает наизусть чужую жизнь и не видит своей. Как они живут между собой… Увижу, посмотрю…»
   — Кстати о каше: ты с нами отобедаешь, да? — спросил Леонтий.
   — Как это можно! — вступилась жена, — приглашать на такой стол, как наш! Ведь вы уж не студенты: Борис Павлович в Петербурге избаловался, я думаю…
   — Ты что ешь? — спросил Леонтий.
   — Всё, — отвечал Райский.
   — А если всё, так будешь сыт. Ну вот, как я рад. Ах, Борис… право, и высказать не умею!
   Он стал собирать со стола бумаги и книги.
   — Бабушка как бы не стала ждать… — колебался Райский.
   — Ну уж, ваша бабушка! — с неудовольствием заметила Ульяна Андреевна.
   — А что?
   — Не люблю я ее!
   — За что же?
   — Командовать очень любит… и осуждать тоже…
   — Да, правда, она деспотка… Это от привычки владеть крепостными людьми. Старые нравы!
   — Если послушать ее, — продолжала Ульяна Андреевна, — так всё сиди на месте, не повороти головы, не взгляни ни направо, ни налево, ни с кем слова не смей сказать: мастерица осуждать! А сама с Титом Никонычем неразлучна: тот и днюет и ночует там…
   Райский засмеялся.
   — Что вы, она просто святая! — сказал он.
   — Ну уж, святая: то нехорошо, другое нехорошо. Только и света, что внучки! А кто их знает, какие они будут? Марфинька только с канарейками да с цветами возится, а другая сидит, как домовой, в углу, и слова от нее не добьешься. Что будет из нее — посмотрим!
   — Это Верочка? Я еще ее не видал, она за Волгой гостит…
   — А кто ее знает, что она там делает за Волгой?
   — Нет, я бабушку люблю, как мать, — сказал Райский, — от многого в жизни я отделался, а она всё для меня авторитет. Умна, честна, справедлива, своеобычна: у ней какая-то сила есть. Она недюжинная женщина. Мне кое-что мелькнуло в ней…
   — Поэтому вы поверите ей, если она…
   Ульяна Андреевна отвела Райского к окну, пока муж ее собирал и прятал по ящикам разбросанные по столу бумаги и ставил на полки книги.
   — Поэтому вы поверите, если она скажет вам…
   — Всему, — сказал Райский.
   — Не верьте, неправда, — говорила она, — я знаю, она начнет вам шептать вздор… про m-r Шарля…
   — Кто это m-r Шарль?
   — Это француз, учитель, товарищ мужа: они там сидят, читают вместе до глубокой ночи… Чем я тут виновата? А по городу бог знает что говорят… будто я… будто мы…
   Райский молчал.
   — Не верьте — это глупости, ничего нет… — Она смотрела каким-то русалочным, фальшивым взглядом на Райского, говоря это.
   — Что мне за дело? — сказал Райский, порываясь от нее прочь, — я и слушать не стану…
   — Когда же к нам опять придете? — спросила она.
   — Не знаю, как случится…
   — Приходите почаще… вы, бывало, любили…
   — Вы всё еще помните прошлые глупости! — сказал Райский, отодвигаясь от нее, — ведь мы были почти дети…
   — Да, хороши дети! Я еще не забыла, как вы мне руку оцарапали…
   — Что вы! — сказал Райский, еще отступая от нее.
   — Да, да. А кто до глубокой ночи караулил у решетки?..
   — Какой я дурак был, если это правда! Да нет, быть не может!
   — Да, вы теперь умны стали и тоже, я думаю, «высокой нравственности»… Шалун! — прибавила она певучим, нежным голосом.
   — Полноте, полноте! — унимал он ее. Ему становилось неловко.
   — Да, мое время проходит… — сказала она со вздохом, и смех на минуту пропал у нее из лица. — Немного мне осталось… Что это, как мужчины счастливы: они долго могут любить…
   — Любить! — иронически, почти про себя сказал Райский.
   — Вы теперь уже не влюбитесь в меня — нет? — говорила она.
   — Полноте: ни в вас, ни в кого! — сказал он, — мое время уж прошло: вон седина пробивается! И что вам за любовь — у вас муж, у меня свое дело… Мне теперь предстоит одно: искусство и труд. Жизнь моя должна служить и тому и другому…
   Он задумался, и Марфинька, чистая, безупречная, с свежим дыханием молодости, мелькнула у него в уме.
   Его тянуло домой, к ней и к бабушке, но радость свидания с старым товарищем удержала.
   — Ну уж выдумают: труд! — с досадой отозвалась Ульяна Андреевна. — Состояние есть, собой молодец: только бы жить, а они — труд! Что это, право, скоро все на Леонтья будут похожи: тот уткнет нос в книги и знать ничего не хочет. Да пусть его! Вы-то зачем туда же?.. Пойдемте в сад… Помните наш сад?..
   — Да, да, пойдемте! — пристал к ним Леонтий, — там и обедать будем. Вели, Улинька, давать, что есть — скорее. Пойдем, Борис, поговорим… Да… — вдруг спохватился он, — что же ты со мной сделаешь… за библиотеку?
   — За какую библиотеку? Что ты мне там писал? Я ничего не понял! Какой-то Марк книги рвал…
   — Ах, Борис Павлович, ты не можешь представить, сколько он мне горя наделал, этот Марк: вот посмотри!
   Он достал книги три и показал Райскому томы с вырванными страницами.
   — Вот что он сделал из Вольтера: какие тоненькие томы «Dictionnaire philosophique» стали… А вот тебе Дидро, а вот перевод Бэкона, а вот Макиавелли…
   — Что мне за дело? — с нетерпением сказал Райский, отталкивая книги… — Ты точно бабушка: та лезет с какими-то счетами, этот с книгами! Разве я за тем приехал, чтобы вы меня со света гнали?
   — Да как же, Борис: не знаю там, с какими она счетами лезла к тебе, а ведь это лучшее достояние твое, это — книги, книги… Ты посмотри!
   Он с гордостью показывал ему ряды полок до потолка, кругом всего кабинета, и книги в блестящем порядке.
   — Вот только на этой полке почти всё попорчено: проклятый Марк! А прочие все целы! Смотри! У меня каталог составлен: полгода сидел за ним. Видишь!..
   Он хвастливо показывал ему толстую писанную книгу, в переплете.
   — Всё своей рукой написал! — прибавил он, поднося книгу к носу Райского.
   — Отстань, я тебе говорю! — с нетерпением отозвался Райский.
   — Ты вот садись на кресло и читай вслух по порядку, а я влезу на лестницу и буду тебе показывать книги. Они все по нумерам… — говорил Леонтий.
   — Вон что выдумал! Отстань, я есть хочу.
   — Ну, так после обеда — и в самом деле теперь не успеем.
   — Послушай: тебе хотелось бы иметь такую библиотеку? — спросил Райский.
   — Мне? Такую библиотеку?
   Ему вдруг как будто солнцем ударило в лицо: он просиял и усмехнулся во всю ширину рта, так что даже волосы на лбу зашевелились.
   — Такую библиотеку, — произнес он, — ведь тут тысячи три: почти всё! Сколько мемуаров одних! Мне? — Он качал головой. — С ума сойду!
   — Скажи: ты любишь меня, — спросил Райский, — по-прежнему?
   — Еще бы! Из нужды выручал, оттаскал за волосы всего два раза…
   — Ну так возьми себе эти книги в вечное и потомственное владение, но на одном условии…
   — Мне, взять эти книги! — Леонтий смотрел то на книги, то на Райского, потом махнул рукой и вздохнул.
   — Не шути, Борис: у меня в глазах рябит… Нет, vade retro…^[54] He обольщай…
   — Я не шучу.
   — Бери, когда дают! — живо прибавила жена, которая услышала последние слова.
   — Вот она у меня всегда так! — жаловался Леонтий. — От купцов на праздники и к экзамену родители явятся с гостинцами — я вон гоню отсюда, а она их примет оттуда, со двора. Взяточница! С виду точь-в-точь Тарквиниева Лукреция, а любит лакомиться, не так, как та!..
   Райский улыбнулся, она рассердилась.
   — Поди ты с своей Лукрецией! — небрежно сказала она, — с кем он там меня не сравнивает? Я — и Клеопатра, и какая-то Постумия, и Лавиния, и Корнелия, еще Матрона… Ты лучше книги бери, когда дарят! Борис Павлович подарит мне…
   — Не смей просить! — повелительно крикнул Леонтий. — А мы что ему подарим? Тебя, что ли, отдам? — добавил он, нежно обняв ее рукой.
   — Отдай: я пойду — возьмите меня! — сказала она, вдруг сверкнув Райскому в глаза взглядом, как будто огнем.
   — Ну, если не берешь, так я отдам книги в гимназию: дай сюда каталог! Сегодня же отошлю к директору… — сказал Райский и хотел взять у Леонтия реестр книг.
   — Помилуй: это значит, гимназия не увидит ни одной книги… Ты не знаешь директора? — с жаром восстал Леонтий и сжал крепко каталог в руках. — Ему столько же дела до книг, сколько мне до духов и помады… Растаскают, разорвут — хуже Марка!
   — Ну так бери!
   — Да как же вдруг этакое сокровище подарить! Ее продать в хорошие, надежные руки — так… Ах, Боже мой! Никогда не желал я богатства, а теперь тысяч бы пять дал… Не могу, не могу взять: ты мот, ты блудный сын — или нет, нет, ты слепой младенец, невежа…
   — Покорно благодарю…
   — Нет, нет — не то, — говорил, растерявшись, Леонтий. — Ты — артист: тебе картины, статуи, музыка. Тебе что книги? Ты не знаешь, что у тебя тут за сокровища! Я тебе после обеда покажу…
   — А! Ты и после обеда, вместо кофе, хочешь мучить меня книгами: в гимназию!
   — Ну, ну, постой: на каком условии ты хотел отдать мне библиотеку? Не хочешь ли из жалованья вычитать, я всё продам, заложу себя и жену…
   — Пожалуйста, только не меня… — вступилась она, — я и сама сумею заложить или продать себя, если захочу!
   Райский поглядел на Леонтья, Леонтий на Райского.
   — За словом в карман не пойдет! — сказал Козлов. — На каком же условии? Говори! — обратился он к Райскому.
   — Чтоб ты никогда не заикался мне о книгах, сколько бы их Марк ни рвал…
   — Так ты думаешь, я Марку дам теперь близко подойти к полкам?
   — Он не спросится тебя, подойдет и сам, — сказала жена, — чего он испугается, этот урод?
   — Да, это правда: надо крепкие замки приделать, — заметил Леонтий. — Да и ты хороша: вот, — говорил он, обращаясь к Райскому, — любит меня, как дай Бог, чтоб всякого так любила жена…
   Он обнял ее за плечи: она опустила глаза, Райский тоже; смех у ней пропал из лица.
   — Если б не она, ты бы не увидал на мне ни одной пуговицы, — продолжал Леонтий, — я ем, сплю покойно, хозяйство хоть и маленькое, а идет хорошо; какие мои средства: а на всё хватает!
   Она мало-помалу подняла глаза и смотрела прямее на них обоих, оттого что последнее было правда.
   — Только вот беда, — продолжал Леонтий, — к книгам холодна. По-французски болтает проворно, а дашь книгу, половины не понимает; по-русски о сю пору с ошибками пишет. Увидит греческую печать, говорит, что хорошо бы этакий узор на ситец, и ставит книги вверх дном, а по-латыни заглавия не разберет. «Opera Horatii»^[55] — переводит «Горациевы оперы»!..
   — Ну, не поминай же мне больше о книгах: на этом условии я только и не отдам их в гимназию, — заключил Райский. — А теперь давай обедать: или я к бабушке уйду. Мне есть хочется.