Иван Гончаров "Обрыв". Часть 2 Глава 15

   Марк в самом деле был голоден: в пять-шесть приемов ножом и вилкой стерлядей как не бывало; но и Райский не отставал от него. Марина пришла убрать и унесла остов индейки.
   — Хорошо бы чего-нибудь сладкого! — сказал Борис Павлович.
   — Пирожного не осталось, — отвечала Марина, — есть варенье, да ключи от подвала у Василисы.
   — Что за пирожное! — отозвался Марк, — нельзя ли сделать жжёнку? Есть ли ром?
   Райский вопросительно взглянул на Марину.
   — Должно быть, есть: барышня на «пудень» выдавали повару на завтра: я посмотрю в буфете…
   — А сахар есть?
   — У барышни в комнате: я достану, — сказала Марина и исчезла.
   — И лимон! — крикнул ей вслед Марк.
   Марина принесла бутылку рому, лимон, сахар, и жжёнка запылала. Свечи потушили, и синее пламя зловещим блеском озарило комнату. Марк изредка мешал ложкой ром; растопленный на двух вилках сахар, шипя, капал в чашку. Марк время от времени пробовал, готова ли жжёнка, и опять мешал ложкой.
   — Итак… — сказал, помолчав, Райский и остановился.
   — Итак?.. — повторил Марк вопросительно.
   — Давно ли вы здесь в городе?
   — Года два…
   — Верно, скучаете.
   — Я стараюсь развлекаться…
   — Извините… я…
   — Пожалуйста, без извинений! спрашивайте напрямик. В чем вы извиняетесь?
   — В том, что не верю вам…
   — В чем?
   — В этих развлечениях… в этой роли, которую вы… или, виноват…
   — Опять «виноват»?
   — Которую вам приписывают.
   — У меня нет никакой роли: вот мне и приписывают какую-то.
   Он налил рюмку жжёнки и выпил.
   — Выпейте: готова! — сказал он, наливая рюмку и подвигая к Райскому. Тот выпил ее медленно, без удовольствия, чтоб только сделать компанию собеседнику.
   — Приписывают, — начал Райский, — стало быть, это не настоящая ваша роль?
   — Экие вы? я вам говорю, что у меня нет роли: ужели нельзя без роли прожить?..
   — Но ведь в нас есть потребность что-нибудь делать: а вы, кажется, ничего…
   — А вы что делаете?
   — Я… говорил вам, что я художник…
   — Покажите же мне образчики вашего искусства…
   — Теперь ничего нет: вот, впрочем — безделка: еще не совсем кончено…
   Он встал с дивана, снял холстину с портрета Марфиньки и зажег свечу.
   — Да, похож! — сказал Марк, — хорошо!.. «У него талант!» — сверкнуло у Марка в голове. — Очень хорошо бы… да… голова велика, плечи немного широки…
   «У него верен глаз!» — подумал Райский.
   — Лучше всего этот светлый тон в воздухе и в аксессуарах. Вся фигура от этого легка, воздушна, прозрачна: вы поймали тайну фигуры Марфиньки. К цвету ее лица и волос идет этот легкий колорит…
   «У него есть и вкус, и понимание! — думал опять Райский, — уж не артист ли он, да притаился?»
   — А вы знаете Марфиньку? — спросил он.
   — Знаю.
   — А Веру?
   — И Веру знаю.
   — Где же вы их видали? Вы в доме не бываете.
   — В церкви.
   — В церкви? Как же говорят, что вы не заглядываете в церковь?
   — Не помню, впрочем, где видел: в деревне, в поле встречал…
   Он выпил еще рюмку жжёнки.
   — Не хотите ли? — прибавил он, наливая Райскому.
   — Нет — я не пью почти: это так только, для компании. У меня и так в голову бросилось.
   — И у меня тоже, да ничего: выпейте. Если б в голову не бросалось, так и пить не нужно.
   — Зачем же, если не хочется?
   — И то правда, ну так я за вас!
   Он выпил и его рюмку.
   «Не пьяница ли он?» — подумал Райский, боязливо глядя, с каким удовольствием он выпил еще рюмку.
   — Вам странно смотреть, что я пью, — сказал Марк, угадавший его мысли, — это от скуки и праздности… делать нечего!
   Он опять налил, но поставил рюмку подле себя и попросил сигару. Райский подвинул ему ящик.
   «У него глаза покраснели, — думал он, — напрасно я зазвал его — видно, бабушка правду говорит: как бы он чего-нибудь…»
   — Праздность! ведь это…
   — Мать всех пороков, хотите вы сказать, — перебил Марк, — запишите это в свой роман и продайте… И ново, и умно…
   — Я хочу сказать, — продолжал Райский, — что от нас зависит быть праздным и не быть…
   — Когда вы давеча перелезли через забор к Леонтью, — перебил опять Марк, — я думал, что вы порядочный человек, а вы, кажется, в полку Нила Андреича служите, читаете мораль…
   — Вот видите, я и прав, что извинялся перед вами: надо быть осторожным на словах… — заметил Райский.
   — Зачем? Не надо. Говорите, что вздумается, и мне не мешайте отвечать, как вздумаю. Ведь я не спросил у вас позволения обругать вас Нилом Андреичем — а уж чего хуже?
   — Правда ли, что вы стреляли по нем? — спросил Райский с любопытством.
   — Вздор: я стрелял вон там на выезде по голубям, чтоб ружье разрядить: я возвращался с охоты. А он там гулял: увидал, что я стреляю, и начал кричать, чтоб я перестал, что это грех, и тому подобные глупости. Если б только одно это, я бы назвал его дураком и дело с концом, а он затопал ногами, грозил пальцем, стучал палкой: «Я тебя, говорит, мальчишку, в острог; я тебя туда, куда ворон костей не заносил; в двадцать четыре часа в мелкий порошок изотру, в бараний рог согну, на поселение сошлю!» Я дал ему истощить весь словарь этих нежностей, выслушал хладнокровно, а потом прицелился в него.
   — Что же он?
   — Ну, начал приседать, растерял палку, калоши, потом сел наземь и попросил извинения. А я выстрелил на воздух и опустил ружье — вот и всё.
   — Это… развлечение? — спросил с мягкой иронией Райский.
   — Нет, — серьезно отвечал Марк, — важное дело, урок старому ребенку.
   — Что же после?
   — Ничего: он ездил к губернатору жаловаться и солгал, что я стрелял в него, да не попал. Если б я был мирный гражданин города, меня бы сейчас на съезжую посадили, а так как я вне закона, на особенном счету, то губернатор разузнал, как было дело, и посоветовал Нилу Андреичу умолчать, «чтоб до Петербурга никаких историй не доходило»: этого он, как огня, боится.
   «Кажется, он хвастается удалью! — подумал Райский, вглядываясь в него. — Не провинциальный ли это фанфарон низшего разряда?»
   — Я не хотел читать вам морали, — сказал он вслух, — говоря о праздности, я только удивился, что с вашим умом, образованием и способностями…
   — Почем вы знаете мой ум, образование и способности?
   — Я вижу…
   — Что же вы видите? Что я умею лазить через заборы, стреляю в дураков, ем много, пью… видите!..
   Он еще выпил. Райский с беспокойством смотрел на эти возлияния и подумывал, чем это всё кончится. Он внутренно раскаивался в своей затее подразнить бабушку.
   — Вы морщитесь: не бойтесь, — сказал Марк, — я не сожгу дома и не зарежу никого. Сегодня я особенно пью, потому что устал и озяб. Я не пьяница.
   Он вылил остатки рома из бутылки в чашку и зажег опять ром. Потом, положив оба локтя на стол, небрежно глядел на Райского.
   В манерах его, и без того развязных, стала появляться и та обыкновенная за бутылкой свобода, от которой всегда неловко становится трезвому собеседнику.
   Разговор тоже принимал оборот фамильярности. Райского, несмотря на уверение собеседника, не покидало беспокойство, что это перейдет границы.
   — Вы тоже, может быть, умны… — говорил Марк, не то серьезно, не то иронически и бесцеремонно глядя на Райского, — я еще не знаю, а может быть, и нет: а что способны, даже талантливы, — это я вижу, — следовательно, больше вас имею права спросить, отчего же вы ничего не делаете?
   — Я… все-таки…
   — Портрет написали? — перебил он. — Да вы портретист, что ли?
   — Да, я писал иногда…
   — Ну, иногда — это не дело. Иногда и я делал кое-что.
   Он помешал новую жжёнку и хлебнул. Райский и желал, и боялся наводить его на дальнейший разговор, чтоб вино не оказало полного действия.
   — Вы говорите, — начал, однако, он, — что у меня есть талант — и другие тоже говорят, даже находят во мне таланты. Я, может быть, и художник в душе, искренний художник, — но я не готовился к этому поприщу…
   — Почему же?
   — Да как вам сказать: у нас нет этой арены, оттого нет и приготовления к ней.
   — Вот видите, — заметил Марк, — однако вас учили; нельзя прямо сесть за фортепиано да заиграть. Плечо у вас на портрете и криво, голова велика, а всё же надо выучиться держать кисть в руке.
   — Да, если хотите, учили, «чтоб иметь в обществе приятные таланты», как говаривал мой опекун: рисовать в альбомы, петь романсы в салоне. Я и достиг этого уменья очень быстро. А когда подрос, узнал, что значит призвание — хотел одного искусства и больше ничего, — мне показали, в каких черных руках оно держится. Заезжие певцы и певицы давали концерты, на них смотрели свысока. Учитель рисованья сидел без хлеба. Бабушка руками всплеснула, когда узнала, какое поприще выбираю себе. У меня вон предки есть: с историческими именами, в мундирах, лентах и звездах: ну, и меня толкали в камер-юнкеры, соблазняли гусарским мундиром. Я был мальчик, соблазнился и пошел в гусары.
   — Ну а потом? Там в Петербурге есть академия…
   — Потом…
   — Что потом? — перебил Марк и засмеялся.
   — Известно что… поздно было: какая академия после чада петербургской жизни! — с досадой говорил Райский, ходя из угла в угол, — у меня, видите, есть имение, есть родство, свет… Надо бы было всё это отдать нищим, взять крест и идти… как говорит один художник, мой приятель. Меня отняли от искусства, как дитя от груди… — Он вздохнул. — Но я ворочу и дойду! — сказал он решительно. — Время не ушло, я еще не стар…
   Марк опять засмеялся.
   — Нет, — говорил он, — не сделаете: куда вам!
   — Отчего нет? почему вы знаете? — горячо приступил к нему Райский, — вы видите, у меня есть воля и терпение…
   — Вижу, вижу: и лицо у вас пылает, и глаза горят — и всего от одной рюмки: то ли будет, как выпьете еще! Тогда тут же что-нибудь сочините или нарисуете. Выпейте, не хотите ли?
   — Да почему вы знаете? Вы не верите в намерения?..
   — Как не верить: ими, говорят, вымощен ад. Нет, вы ничего не сделаете, и не выйдет из вас ничего, кроме того, что вышло, то есть очень мало. Много этаких у нас было и есть: все пропали или спились с кругу. Я еще удивляюсь, что вы не пьете: наши художники обыкновенно кончают этим. Это всё неудачники!
   Он с усмешкой подвинул ему рюмку и выпил сам.
   «Он холодный, злой, без сердца!» — заключил Райский. Между прочим его поразило последнее замечание. «Много у нас этаких!» — шептал он и задумался. «Ужели я из тех: с печатью таланта, но грубых, грязных, утопивших дар в вине… “одна нога в калоше, другая в туфле”, — мелькнуло у него бабушкино живописное сравнение. — Ужели я… “неудачник”? А это упорство, эта одна вечная цель, что это значит? Врет он!»
   — Вы увидите, что не все такие… — возразил он горячо, — увидите, я непременно…
   И остановился, вспомнив бабушкину мудрость о заносчивом «непременно».
   — Сами же видите, что я не топлю дар в вине… — прибавил он.
   — Да, не пьете: это правда: это улучшение, прогресс! Свет, перчатки, танцы и духи спасли вас от этого. Впрочем, чад бывает различный: у кого пары бросаются в голову, у другого… Не влюбчивы ли вы?
   Райский слегка покраснел.
   — Что, кажется, попал?
   — Почему вы знаете?
   — Да потому, что это тоже входит в натуру художника: она не чуждается ничего человеческого: nihil humanum…^[74] и так далее! Кто вино, кто женщин, кто карты, а художники взяли себе всё.
   — «Вино», «женщины», «карты»! — повторил Райский озлобленно, — когда перестанут считать женщину каким-то наркотическим снадобьем и ставить рядом с вином и картами! — Почему вы думаете, что я влюбчив? — спросил он, помолчав.
   — Вы давеча сами сказали, что любите красоту, поклоняетесь ей…
   — Ну, так что же: поклоняюсь — видите…
   — Верно, влюблены в Марфиньку: недаром портрет пишете! Художники, как лекаря и попы, даром не любят ничего делать. Пожалуй, не прочь и того… увлечь девочку, сыграть какой-нибудь романчик, даже драму…
   Он глядел бесцеремонно на Райского и засмеялся злым смехом.
   — Милостивый государь! — сказал Райский запальчиво, — кто вам дал право думать и говорить так…
   И вдруг остановился, вспомнив сцену с Марфинькой в саду, и сильно почесал свои густые волосы.
   — Тише, бабушка услышит! — небрежно сказал Марк.
   — Послушайте!.. — сдвинув брови, начал опять Райский…
   — «…если я вас до сих пор не выбросил за окошко, — договорил за него Марк, — то вы обязаны этим тому, что вы у меня под кровом!» Так, что ли, следует дальше? Ха-ха-ха!
   Райский прошелся по комнате.
   — Нет, вы обязаны тому, что вы пьяны! — сказал он покойно, сел в кресло и задумался.
   Ему вдруг скучно стало с своим гостем, как трезвому бывает с пьяным.
   — О чем вы думаете? — спросил Марк.
   — Угадайте, вы мастер угадывать.
   — Вы раскаиваетесь, что зазвали меня к себе.
   — Почти… — отвечал Райский нерешительно. Остаток вежливости мешал ему быть вполне откровенным.
   — Говорите смелее — как я: скажите всё, что думаете обо мне. Вы давеча интересовались мною, а теперь…
   — Теперь, признаюсь, мало.
   — Я вам надоел?
   — Не то что надоели, а перестали занимать меня, быть новостью. Я вас вижу и знаю.
   — Скажите же, что я такое?
   — Что вы такое? — повторил Райский, остановясь перед ним и глядя на него так же бесцеремонно, почти дерзко, как и Марк на него. — Вы не загадка: «свихнулись в ранней молодости» — говорит Тит Никоныч: а я думаю, вы просто не получили никакого воспитания, иначе бы не свихнулись; оттого ничего и не делаете… Я не извиняюсь в своей откровенности: вы этого не любите; притом следую вашему примеру…
   — Пожалуйста, пожалуйста, продолжайте, без оговорок! — оживляясь, сказал Марк, — вы растете в моем мнении: я думал, что вы так себе, дряблый, приторный, вежливый господин, как все там… А в вас есть спирт… хорошо! продолжайте!
   Райский небрежно молчал.
   — Что такое воспитание? — заговорил Марк. — Возьмите всю вашу родню и знакомых: воспитанных, умытых, причесанных, непьющих, опрятных, с belles manières^[75]… Согласитесь, что они не больше моего делают? А вы сами тоже с воспитанием — вот не пьете: а за исключением портрета Марфиньки да романа в программе…
   Райский сделал движение нетерпения, а Марк кончил свою фразу смехом. Смех этот раздражал нервы Райского. Ему хотелось вполне заплатить Марку за откровенность откровенностью.
   — Да, вы правы: ни их, ни меня к делу не готовили: мы были обеспечены… — сказал он.
   — Как не готовили? Учили верхом ездить для военной службы, дали хороший почерк для гражданской. А в университете: и права, и греческую, и латынскую мудрость, и государственные науки, чего не было? А всё прахом пошло. Ну-с, продолжайте, что же я такое?
   — Вы заметили, — сказал Райский, — что наши художники перестали пить, и справедливо видите в этом прогресс, то есть воспитание. Артисты вашего сорта — еще не улучшились… всё те же, как я вижу…
   — Какие же это артисты — скажите, только, пожалуйста, напрямик?
   — Артисты — sans façons^[76], которые напиваются при первом знакомстве, бьют стекла по ночам, осаждают трактиры, травят собаками дам, стреляют в людей, занимают везде деньги…
   — И не отдают! — прибавил Марк. — Браво! Славный очерк: вы его поместите в роман…
   — Может быть, помещу.
   — A propos о деньгах: для полноты и верности вашего очерка дайте мне рублей сто взаймы: я вам… никогда не отдам, разве что будете в моем положении, а я в вашем…
   — Что это, шутка?
   — Какая шутка! Огородник, у которого нанимаю квартиру, пристает: он же и кормит меня. У него ничего нет. Мы оба в затруднении…
   Райский пожал плечами, потом порылся в платьях, наконец отыскал бумажник и, вынув оттуда несколько ассигнаций, положил их на стол.
   — Тут только восемьдесят: вы меня обсчитываете, — сказал Марк, сосчитав.
   — Больше нет: деньги спрятаны у бабушки, завтра пришлю.
   — Не забудьте. Пока довольно с меня. Ну-с, что же дальше: «Занимают деньги и не отдают?» — говорил Марк, пряча ассигнации в карман.
   — Праздные повесы, которым противен труд и всякий порядок, — продолжал Райский, — бро ячая жизнь, житье нараспашку, на чужой счет — вот всё, что им остается, как скоро они однажды выскочат из колеи. Они часто грубы, грязны; есть между ними фаты, которые еще гордятся своим цинизмом и лохмотьями…
   Марк засмеялся.
   — Не в бровь, а прямо в глаз: хорошо, хорошо! — говорил он.
   — Да, если много таких художников, как я, — сказал Райский, — то таких артистов, как вы, еще больше: имя им легион!
   — Еще немножко, и вы заплатите мне вполне, — заметил Марк, — но прибавьте: легион, пущенный в стадо…
   Он опять засмеялся. За ним усмехнулся и Райский.
   — Что ж, это не правда? — добавил Райский, — скажите по совести! Я согласен с вами, что я принадлежу к числу тех художников, которых вы назвали… как?
   — Неудачниками.
   — Ну, очень хорошо, и слово хорошее, меткое.
   — Здешнего изделия: чем богаты, тем и рады! — сказал, кланяясь, Марк. — Вам угодно, чтоб я согласился с верностью вашего очерка: если б я даже был стыдлив, обидчив, как вы, если б и не хотел согласиться, то принужден бы был сделать это. Поэтому поздравляю вас: наружно очерк верен — почти совершенно…
   — Вы соглашаетесь и…
   — И остаюсь всё тем же? — досказал Марк, — вас это удивляет? Вы ведь тоже видите себя хорошо в зеркале: согласились даже благосклонно принять прозвище неудачника, — а все-таки ничего не делаете?
   — Но я хочу… делать — и буду! — с азартом сказал Райский.
   — И я смертельно хочу делать, но — я думаю — не буду.
   Райский пожал плечами.
   — Отчего же?
   — Поприща, «арены» для меня нет… как вы говорите.
   — Есть же у вас какие-нибудь цели?
   — Вы скажите мне прежде, отчего я такой? — спросил Марк, — вы так хорошо сделали очерк: замок перед вами, приберите и ключ. Что вы видите еще под этим очерком? Тогда, может быть, и я скажу вам, отчего я не буду ничего делать.
   Райский начал ходить по комнате, вдумываясь в этот новый вопрос.
   — Отчего вы такой? — повторил он в раздумье, останавливаясь перед Марком, — я думаю, вот отчего: от природы вы были пылкий, живой мальчик. Дома мать, няньки избаловали вас.
   Марк усмехнулся.
   — Всё это баловство повело к деспотизму: а когда дядьки и няньки кончились, чужие люди стали ограничивать дикую волю, вам не понравилось; вы сделали эксцентрический подвиг, вас прогнали из одного места. Тогда уж стали мстить обществу: благоразумие, тишина, чужое благосостояние показались грехом и пороком, порядок противен, люди нелепы… И давай тревожить покой смирных людей!..
   Марк покачал головой.
   — Одни из этих артистов просто утопают в картах, в вине, — продолжал Райский, — другие ищут роли. Есть и Дон Кихоты между ними: они хватаются за какую-нибудь невозможную идею, преследуют ее иногда искренно; вообразят себя пророками и апостольствуют в кружках слабых голов, по трактирам. Это легче, чем работать. Проврутся что-нибудь дерзко про власть, их переводят, пересылают с места на место. Они всем в тягость, везде надоели. Кончают они различно, смотря по характеру: кто угодит, вот как вы, на смирение…
   — Да я еще не кончил: я начинаю только, что вы! — перебил Марк.
   — Других запирают в сумасшедший дом за их идеи…
   — Это еще не доказательство сумасшествия. Помните, что и того, у кого у первого родилась идея о силе пара, тоже посадили за нее в сумасшедший дом, — заметил Марк.
   — А! так вот вы что! У вас претензия есть выражать собой и преследовать великую идею!
   — Да-с, вот что! — с комической важностью подтвердил Марк.
   — Какую же?
   — Какие вы нескромные! Угадайте! — сказал, зевая, Марк и, положив голову на подушку, закрыл глаза. — Спать хочется! — прибавил он.
   — Ложитесь здесь, на мою постель: а я лягу на диван, — приглашал Райский, — вы гость…
   — Хуже татарина… — сквозь сон бормотал Марк, — вы ложитесь на постель, а я… мне всё равно…
   «Что он такое? — думал Райский, тоже зевая, — витает, как птица или бездомная, бесприютная собака без хозяина, то есть без цели! Праздный ли это, затерявшийся повеса, заблудшая овца, или…»
   — Прощайте, неудачник! — сказал Марк.
   — Прощайте, русский… Карл Мор! — насмешливо отвечал Райский и задумался.
   А когда очнулся от задумчивости, Марк спал уже всею сладостью сна, какой дается крепко озябшему, уставшему, наевшемуся и выпившему человеку.
   Райский подошел к окну, откинул занавеску, смотрел на темную звездную ночь.
   Кое-где стучали в доску, лениво раздавалось откуда-то протяжное: «Слуша́й!» Только от собачьего лая стоял глухой гул над городом. Но всё превозмогала тишина, темнота и невозмутимый покой.
   В комнате, в не допитой Марком чашке с ромом, ползал чуть мерцающий синий огонек и, изредка вспыхивая, озарял на секунду комнату и опять горел тускло, готовый ежеминутно потухнуть.
   Кто-то легонько постучал в дверь.
   — Кто там? — тихо спросил Райский.
   — Это я, Борюшка, отвори скорее! Что у тебя делается? — послышался испуганный голос Татьяны Марковны.
   Райский отпер. Дверь отворилась, и бабушка, как привидение, вся в белом, явилась на пороге.
   — Батюшки мои! что это за свет? — с тревогой произнесла она, глядя на мерцающий огонь.
   Райский отвечал смехом.
   — Что такое у тебя? Я в окно увидала свет, испугалась, думала, ты спишь… Что это горит в чашке?
   — Ром.
   — Ты по ночам пьешь пунш! — шепотом, в ужасе сказала она и с изумлением глядела то на него, то на чашку.
   — Грешен, бабушка, иногда люблю выпить…
   — А это кто спит? — с новым изумлением спросила она, вдруг увидев спящего Марка.
   — Тише, бабушка, не разбудите: это Марк.
   — Марк! Не послать ли за полицией? Где ты взял его? Как ты с ним связался? — шептала она в изумлении. — По ночам с Марком пьет пунш! Да что с тобой сделалось, Борис Павлович?
   — Я у Леонтия встретился с ним, — говорил он, наслаждаясь ее ужасом. — Нам обоим захотелось есть: он звал было в трактир…
   — В трактир! Этого еще недоставало!
   — А я привел его к себе — и мы поужинали…
   — Отчего же ты не разбудил меня! Кто вам подавал? Что подавали?
   — Стерляди, индейку: Марина всё нашла!
   — Всё холодное! Как же не разбудить меня! Дома есть мясо, цыплята… Ах, Борюшка, срамишь ты меня!
   — Мы сыты и так.
   — А пирожное? — спохватилась она, — ведь его не осталось! Что же вы ели?
   — Ничего: вон Марк пунш сделал. Мы сыты.
   — Сыты! ужинали без горячего, без пирожного! Я сейчас пришлю варенья…
   — Нет, нет, не надо! Если хотите, я разбужу Марка, спрошу…
   — Что ты, Бог с тобой: я в кофте! — с испугом отговаривалась Татьяна Марковна, прячась в коридоре. — Бог с ним: пусть его спит! Да как он спит-то: свернулся, точно собачонка! — косясь на Марка, говорила она. — Стыд, Борис Павлович, стыд: разве перин нет в доме? Ах ты, Боже мой! Да потуши ты этот проклятый огонь! Без пирожного!
   Райский задул синий огонь и обнял бабушку. Она перекрестила его и, покосясь еще на Марка, на цыпочках пошла к себе.
   Он уже ложился спать, как опять постучали в дверь.
   — Кто еще там? — спросил Райский и отпер дверь. Марина поставила прежде на стол банку варенья, потом втащила пуховик и две подушки.
   — Барыня прислали: не покушаете ли варенья? — сказала она. — А вот и перина: если Марк Иваныч проснутся, так вот легли бы на перине!
   Райский еще раз рассмеялся искренно от души и в то же время почти до слез был тронут добротой бабушки, нежностью этого женского сердца, верностью своим правилам гостеприимства и простым, указываемым сердцем, добродетелям.