Иван Гончаров "Обрыв". Часть 3 Глава 12

   Свидание наедине с Крицкой напомнило ему о его «обязанности к другу», на которую он так торжественно готовился недавно и от которой отвлекла его Вера. У него даже забилось сердце, когда он оживил в памяти свои намерения оградить домашнее счастье этого друга.
   Леонтья не было дома, и Ульяна Андреевна встретила Райского с распростертыми объятиями, от которых он сухо уклонился. Она называла его старым другом, «шалуном», слегка взяла его за ухо, посадила на диван, села к нему близко, держа его за руку.
   Райский едва терпел эту прямую атаку и растерялся в первую минуту от быстрого и неожиданного натиска, который вдруг перенес его в эпоху старого знакомства с Ульяной Андреевной и студенческих шалостей: но это было так давно!
   — Что вы, Ульяна Андреевна, опомнитесь — я не студент, а вы не девочка!.. — упрекнул он ее.
   — Для меня вы всё тот же милый студент, шалун, а я для вас та же послушная девочка…
   Она вскочила с места, схватила его за руки и три раза повернулась с ним по комнате, как в вальсе.
   — А кто мне платье разорвал, помните?..
   Он смотрел на нее, стараясь вспомнить.
   — Забыли, как ловили за талию, когда я хотела уйти!.. Кто на коленях стоял? Кто ручки целовал! На-те, поцелуйте, неблагодарный! А я для вас та же Улинька!
   — Жаль! — сказал он со вздохом, — ужели вы не забыли старые шалости?
   — Нет, нет — всё помню, всё помню! — И она вертела его за руки по комнате.
   Ему легче казалось сносить тупое, бесплодное и карикатурное кокетничанье седеющей Калипсо, всё ищущей своего Телемака, нежели этой простодушной нимфы, ищущей встречи с сатиром…
   А она, с блеском на рыжеватой маковке и бровях, с огнистым румянцем, ярко проступавшим сквозь веснушки, смотрела ему прямо в лицо лучистыми, горячими глазами, с беспечной радостью, отважной решимостью и затаенным смехом.
   Он отворачивался от нее, старался заговорить о Леонтье, о его занятиях, ходил из угла в угол и десять раз подходил к двери, чтоб уйти, но чувствовал, что это нелегко сделать.
   Он попал будто в клетку тигрицы, которая, сидя в углу, следит за своей жертвой: и только он брался за ручку двери, она уже стояла перед ним, прижавшись спиной к замку и глядя на него своим смеющимся взглядом без улыбки.
   Куда он ни оборачивался, он чувствовал, что не мог уйти из-под этого взгляда, который, как взгляд портретов, всюду следил за ним.
   Он сел и погрузился в свою задачу о «долге», думал, с чего начать. Он видел, что мягкость тут не поможет: надо бросить «гром» на эту играющую позором женщину, назвать по имени стыд, который она так щедро льет на голову его друга.
   Он молча, холодно осматривал ее с ног до головы, даже позволил себе легкую улыбку презрения.
   А она, отворотясь от этого сухого взгляда, обойдет сзади стула и вдруг нагнется к нему и близко взглянет ему в лицо, положит на плечо руки или нежно щипнет его за ухо — и вдруг остановится на месте, оцепенеет, смотрит в сторону глубоко-задумчиво или в землю, точно перемогает себя или — может быть — вспоминает лучшие дни, Райского-юношу, потом вздохнет, очнется — и опять к нему…
   Он зорко наблюдал ее.
   — Что вы так смотрите на меня, не по-прежнему, старый друг? — говорила она тихо, точно пела, — разве ничего не осталось на мою долю в этом сердце? А помните, когда липы цвели?
   — Я ничего не помню, — сухо говорил он, — всё забыл!
   — Неблагодарный! — шептала она и прикладывала руку к его сердцу, потом щипала опять за ухо или за щеку и быстро переходила на другую сторону.
   — Разве всё отдали Вере: да? — шептала она.
   — Вере? — вдруг спросил он, отталкивая ее.
   — Тс-тс — всё знаю — молчите. Забудьте на минуту свою милую…
   «Нет, — думал он, — в другой раз, когда Леонтий будет дома, я где-нибудь в углу, в саду, дам ей урок, назову ее по имени и ее поведение, а теперь…»
   Он встал.
   — Пустите, Ульяна Андреевна: я в другой раз приду, когда Леонтий будет дома, — сухо сказал он, стараясь отстранить ее от двери.
   — А вот этого я и не хочу, — отвечала она, — очень мне весело, что вы придете при нем, — я хочу видеть вас одного: хоть на час будьте мой — весь мой… чтоб никому ничего не досталось! И я хочу быть — вся ваша… вся! — страстно шепнула она, кладя голову ему на грудь. — Я ждала этого, видела вас во сне, бредила вами, не знала, как заманить. Случай помог мне — вы мой, мой, мой! — говорила она, охватывая его руками за шею и целуя воздух.
   «Ну, это — не Полина Карповна, с ней надо принять решительные меры!» — подумал Райский и энергически, обняв за талию, отвел ее в сторону и отворил дверь.
   — Прощайте, — сказал он, махнув шляпой, — до свидания! Я завтра…
   Шляпа очутилась у ней в руке — и она, нагнув голову, подняла шляпу вверх и насмешливо махала ею над головой.
   Он хотел схватить шляпу, но Ульяна Андреевна была уже в другой комнате и протягивала шляпу к нему, маня за собой.
   — Возьмите! — дразнила она.
   Он молча наблюдал ее.
   — Дайте шляпу! — сказал он после некоторого молчания.
   — Возьмите.
   — Отдайте.
   — Вот она.
   — Поставьте на пол.
   Она поставила и отошла к окну. Он вошел к ней в комнату и бросился к шляпе, а она бросилась к двери, заперла и положила ключ в карман.
   Они смотрели друг на друга: Райский — с холодным любопытством, она — с дерзким торжеством, сверкая смеющимися глазами. Он молча дивился красоте ее римского профиля.
   «Да, Леонтий прав: это — камея; какой профиль, какая строгая, чистая линия затылка, шеи! И эти волосы так же густы, как бывало…»
   Он вдруг вспомнил, зачем пришел, и сделал строгое лицо.
   — Понимаете ли вы сами, какую сцену играете? — с холодной важностью произнес он.
   — Милый Борис! — нежно говорила она, протягивая руки и маня к себе, — помните сад и беседку? Разве эта сцена — новость для вас? Подите сюда! — прибавила скороговоркой, шепотом, садясь на диван и указывая ему место возле себя.
   — А муж? — вдруг сказал он.
   — Что муж? Всё такой же дурак, как и был!
   — Дурак! — с упреком, возвысив голос, повторил он. — И вы так платите ему за его доброту, за доверие!..
   — Да разве его можно любить?
   — Отчего же не любить?
   — Таких не любят… Подите сюда!.. — шептала опять.
   — Но вы любили же когда-нибудь?
   Она отрицательно покачала головой.
   — Зачем же вы шли замуж?
   — Это совсем другое дело: он взял, я и вышла. Куда ж мне было деться!
   — И обманываете целую жизнь, каждый день, уверяете его в любви…
   — Никогда не уверяю, да он и не спрашивает. Видите, и не обманываю!
   — Но помилуйте, что вы делаете!! — говорил он, стараясь придать ужас голосу.
   Она, с затаенным смехом, отважно смотрела на него; глаза у ней искрились.
   — Что я делаю!!! — с комическим ужасом передразнила она, — всё люблю вас, неблагодарный, всё верна милому студенту Райскому… Подите сюда!
   — Если б он знал! — говорил Райский, боязливо ворочая глазами вокруг и останавливая их на ее профиле.
   — Не узнает, а если б и узнал — так ничего. Он дурак!
   — Нет, не дурак, а слабый, любящий до слепоты. И вот — его семейное счастье!
   — А чем он несчастлив? — вспыхнув, сказала Ульяна Андревна, — поищите ему другую такую жену. Если не посмотреть за ним, он мимо рта ложку пронесет. Он одет, обут, ест вкусно, спит покойно, знает свою латынь: чего ему еще больше? И будет с него. А любовь не про таких!
   — Про каких же?
   — Про таких, как вы… Подите сюда!
   — Но он вам верит, он поклоняется вам…
   — Я ему не мешаю: он муж — чего ж ему еще?
   — Ваша ласка, попечения — всё это должно принадлежать ему.
   — Всё и принадлежит — разве его не ласкают, противного урода этакого! Попробовали бы вы…
   — Зачем же эта распущенность, этот Шарль!..
   Она опять вспыхнула.
   — Какой вздор — Шарль! кто это вам напел? противная бабушка ваша — вздор, вздор!
   — Я сам слышал…
   — Что вы слышали?
   — В саду, как вы шептались, как…
   — Это всё пустое, вам померещилось! М-r Шарль придет, спросит сухарь, стакан красного вина — выпьет и уйдет.
   Она отошла к окну и в досаде начала ощипывать листья и цветы в горшках. И у ней лицо стало как маска, и глаза перестали искриться, а сделались прозрачны, бесцветны — «как у Веры тогда…» — думал он. «Да, да, да — вот он, этот взгляд, один и тот же у всех женщин, когда они лгут, обманывают, таятся… Русалки!»
   — Ваше сердце, Ульяна Андреевна, ваше внутреннее чувство… — говорил он.
   — Еще что!
   — Словом — совесть не угрызает вас, не шепчет вам, как глубоко оскорбляете вы бедного моего друга…
   — Какой вздор вы говорите — тошно слушать! — сказала она, вдруг обернувшись к нему и взяв его за руки. — Ну кто его оскорбляет? Что вы мне мораль читаете! Леонтий не жалуется, ничего не говорит… Я ему отдала всю жизнь, пожертвовала собой: ему покойно, больше ничего не надо, а мне-то каково без любви! Какая бы другая связалась с ним!..
   — Он так вас любит!
   — Куда ему? Умеет он любить! Он даже и слова о любви не умеет сказать: выпучит глаза на меня — вот и вся любовь! точно пень! Дались ему книги, уткнет нос в них и возится с ними. Пусть же они и любят его! Я буду для него исправной женой, а любовницей (она сильно потрясла головой) — никогда!
   — Да вы новейший философ, — весело заметил Райский, — не смешиваете любви с браком: мужу…
   — Мужу — щи, чистую рубашку, мягкую подушку и покой…
   — А любовь?
   — А любовь… вот кому! — сказала она — и вдруг обвилась руками около шеи Райского, затворила ему рот крепким и продолжительным поцелуем.
   Он остолбенел и даже зашатался на месте. А она не выпускала его шеи из объятий, обдавала искрами глаз, любуясь действием поцелуя.
   — Постойте… постойте, — говорил он, озадаченный, — вспомните… я друг Леонтья, моя обязанность…
   Она затворила ему рот маленькой рукой — и он… поцеловал руку.
   «Нет! — говорил он, стараясь не глядеть на ее профиль и жмурясь от ее искристых, широко открытых глаз, — момент настал, брошу камень в эту холодную, бессердечную статую».
   Он освободился из ее объятий, поправил смятые волосы, отступил на шаг и выпрямился.
   — А стыд — куда вы дели его, Ульяна Андреевна? — сказал он резко.
   — Стыд… стыд… — шептала она, обливаясь румянцем и пряча голову на его груди, — стыд я топлю в поцелуях…
   Она опять прильнула к его щеке губами.
   — Опомнитесь и оставьте меня! — строго сказал он, — если в доме моего друга поселился демон, я хочу быть ангелом-хранителем его покоя…
   — Не говорите, ах, не говорите мне страшных слов… — почти простонала она. — Вам ли стыдить меня? Я постыдилась бы другого… А вы! Помните?.. Мне страшно, больно, я захвораю, умру… Мне тошно жить, здесь такая скука…
   — Оправьтесь, встаньте, вспомните, что вы женщина… — говорил он.
   Она судорожно, еще сильнее прижалась к нему, пряча голову у него на груди.
   — Ах, — сказала она, — зачем, зачем вы… это говорите?.. Борис — милый Борис… вы ли это…
   — Пустите меня! Я задыхаюсь в ваших объятиях! — сказал он, — я изменяю самому святому чувству — доверию друга… Стыд да падет на вашу голову!..
   Она вздрогнула, потом вдруг вынула из кармана ключ, которым заперла дверь, и бросила ему в ноги. После этого руки у ней упали неподвижно, она взглянула на Райского мутно, сильно оттолкнула его, повела глазами вокруг себя, схватила себя обеими руками за голову — и испустила крик, так что Райский испугался и не рад был, что вздумал будить женское заснувшее чувство.
   — Ульяна Андреевна! опомнитесь, придите в себя! — говорил он, стараясь удержать ее за руки. — Я нарочно, пошутил, виноват!..
   Но она не слушала, качала в отчаянии головой, рвала волосы, сжимала руки, вонзая ногти в ладони, и рыдала без слез.
   — Что я, где я? — говорила она, ворочая вокруг себя изумленными глазами. — Стыд… стыд… — отрывисто вскрикивала она. — Боже мой, стыд… да, жжет — вот здесь!
   Она рвала манишку на себе.
   Он расстегнул, или, скорее, разорвал ей платье и положил ее на диван. Она металась, как в горячке, испуская вопли, так что слышно было на улице.
   — Ульяна Андреевна, опомнитесь! — говорил он, ставши на колени, целуя ей руки, лоб, глаза.
   Она взглядывала мельком на него, делая большие глаза, как будто удивляясь, что он тут, потом вдруг судорожно прижимала его к груди и опять отталкивала, твердя: «Стыд! стыд! жжет… вот здесь… душно…»
   Он понял в ту минуту, что будить давно уснувший стыд следовало исподволь, с пощадой, если он не умер совсем, а только заглох: «Всё равно, — подумал он, — как пьяницу нельзя вдруг оторвать от чарки — горячка будет!»
   Он не знал, что делать, отпер дверь, бросился в столовую, забежал с отчаяния в какой-то темный угол, выбежал в сад — чтоб позвать кухарку, зашел в кухню, хлопая дверьми, — нигде ни души.
   Он захватил ковш воды, прибежал назад: одну минуту колебался, не уйти ли ему, но оставить ее одну в этом положении — казалось ему жестокостью.
   Она всё металась и стонала, волосы у ней густой косой рассыпались по плечам и груди. Он стал на колени, поцелуями зажимал ей рот, унимал стоны, целовал руки, глаза.
   Мало-помалу она ослабела, потом оставалась минут пять в забытьи, наконец пришла в себя, остановила на нем томный взгляд и — вдруг дико, бешено стиснула его руками за шею, прижала к груди и прошептала:
   — Вы мой… мой!.. Не говорите мне страшных слов… «Оставь угрозы, свою Тамару не брани», — повторила она лермонтовский стих — с томной улыбкой.
   «Господи! — застонало внутри его, — что мне делать!»
   — Не станете? — шепотом прибавила она, крепко держа его за голову, — вы мой?
   Райский не мог в ее руках повернуть головы, он поддерживал ее затылок и шею: римская камея лежала у него на ладони во всей прелести этих молящих глаз, полуоткрытых, горячих губ…
   Он не отводил глаз от ее профиля, у него закружилась голова… Румяные и жаркие щеки ее запылали ярче и жгли ему лицо. Она поцеловала его, он отдал поцелуй. Она прижала его крепче, прошептала чуть слышно:
   — Вы мой теперь: никому не отдам вас!..
   Он не бранил, не сказал больше ни одного «страшного» слова… «Громы» умолкли…