Иван Гончаров "Обрыв". Часть 3 Глава 14

   Райский видел этот постоянный взгляд глубокого умиления и почтительной сдержанности, слушал эти тихие, с примесью невольно прорывавшейся нежности, речи Тушина, обращаемые к Вере.
   И не одному только ревниво-наблюдательному взгляду Райского или заботливому вниманию бабушки, но и равнодушному свидетелю нельзя было не заметить, что и лицо, и фигура, и движения «лесничего» были исполнены глубокой симпатии к Вере, сдерживаемой каким-то трогательным уважением.
   Этот атлет по росту и силе, по-видимому не ведающий никаких страхов и опасностей здоровяк, робел перед красивой, слабой девочкой, жался от ее взглядов в угол, взвешивал свои слова при ней, очевидно сдерживал движения, караулил ее взгляд, не прочтет ли в нем какого-нибудь желания, боялся не сказать бы чего-нибудь неловко, не промахнуться, не показаться неуклюжим.
   «И это, должно быть, тоже раб!» — подумал Райский и следил за ней, что она.
   Он думал, что она тоже выкажет смущение, не сумеет укрыть от многих глаз своего сочувствия к этому герою; он уже решил наверное, что лесничий — герой ее романа и той тайны, которую Вера укрывала.
   «И кому, как не ему, писать на синей бумаге!» — думал он.
   Ему любопытно было наблюдать, как она скажется: трепетом, мерцанием взгляда или окаменелым безмолвием.
   А ничего этого не было. Вера явилась тут еще в новом свете. В каждом ее взгляде и слове, обращенном к Тушину, Райский заметил прежде всего простоту, доверие, ласку, теплоту, какой он не заметил у ней в обращении ни с кем, даже с бабушкой и Марфинькой.
   Бабушки она как будто остерегалась, Марфинькой немного пренебрегала, а когда глядела на Тушина, говорила с ним, подавала руку — видно было, что они друзья.
   В ней открыто высказывалась та дружба, на которую намекала она и ему, Райскому, и которой он добивался и не успел добиться.
   Чем же добился ее этот лесничий? Что их связывает друг с другом? Как они сошлись? Сознательно ли, то есть отыскав и полюбив один в другом известную сумму приятных каждому свойств, или просто угадали взаимно характеры и бессознательно, без всякого анализа, привязались один к другому?
   Три дня прожил лесничий по делам в городе и в доме Татьяны Марковны, и три дня Райский прилежно искал ключа к этому новому характеру, к его положению в жизни и к его роли в сердце Веры.
   Ивана Ивановича «лесничим» прозвали потому, что он жил в самой чаще леса, в собственной усадьбе, сам занимался с любовью этим лесом, растил, холил, берег его, с одной стороны, а с другой — рубил, продавал и сплавлял по Волге. Лесу было несколько тысяч десятин, и лесное хозяйство устроено и ведено было с редкою аккуратностью; у него одного в той стороне устроен был паровой пильный завод, и всем заведовал, над всем наблюдал сам Тушин.
   В промежутках он ходил на охоту, удил рыбу, с удовольствием посещал холостых соседей, принимал иногда у себя и любил изредка покутить, то есть заложить несколько троек, большею частию горячих лошадей, понестись с ватагой приятелей верст за сорок к дальнему соседу и там пропировать суток трое, а потом с ними вернуться к себе или поехать в город, возмутить тишину сонного города такой громадной пирушкой, что дрогнет всё в городе, потом пропасть месяца на три у себя, так что о нем ни слуху ни духу.
   Там он опять рубит и сплавляет лес, или с двумя егерями разрезывает его вдоль и поперек, не то объезжает тройки купленных на ярмарке новых лошадей, или залезет зимой в трущобу леса и выжидает медведя, колотит волков.
   Не раз от этих потех Тушин недели по три лежал с завязанной рукой, с попорченным ухарской тройкой плечом, а иногда исцарапанным медвежьей лапой лбом.
   Но ему нравилась эта жизнь, и он не покидал ее. Дома он читал увражи по агрономической и вообще по хозяйственной части, держал сведущего немца, специалиста по лесному хозяйству, но не отдавался ему в опеку, требовал его советов, а распоряжался сам, с помощию двух приказчиков и артелью своих и нанятых рабочих. В свободное время он любил читать французские романы: это был единственный оттенок изнеженности в этой, впрочем обыкновенной, жизни многих обитателей наших отдаленных углов.
   Райский узнал, что Тушин встречал Веру у священника и даже приезжал всякий раз нарочно туда, когда узнавал, что Вера гостит у попадьи. Это сама Вера сказывала ему. И Вера с попадьей бывали у него в усадьбе, прозванной «Дымок», потому что издали, с горы, в чаще леса, она только и подавала знак своего существования выходившим из труб дымом.
   Тушин жил с сестрой, старой девушкой, Анной Ивановной — и к ней ездили Вера с попадьей. Эту же Анну Ивановну любила и бабушка; и когда она являлась в город, то Татьяна Марковна была счастлива.
   Ни с кем она так охотно не пила кофе, ни с кем не говорила так охотно секретов, находя, может быть, в Анне Ивановне сходство с собой в склонности к хозяйству, а больше всего глубокое уважение к своей особе, к своему роду, фамильным преданиям.
   О Тушине с первого раза нечего больше сказать. Эта простая фигура как будто вдруг вылилась в свою форму и так и осталась цельною, с крупными чертами лица, как и характера, с не разбавленным на тонкие оттенки складом ума, чувств.
   В нем всё открыто, всё сразу видно для наблюдателя, всё слишком просто, не заманчиво, не таинственно, не романтично. Про него нельзя было сказать «умный человек» в том смысле, как обыкновенно говорят о людях, замечательно наделенных этою силою; ни остроумием, ни находчивостью его тоже упрекнуть было нельзя.
   У него был тот ум, который дается одинаково как тонко развитому, так и мужику, ум, который, не тратясь на роскошь, прямо обращается в житейскую потребность. Это больше, нежели здравый смысл, который иногда не мешает хозяину его, мысля здраво, уклоняться от здравых путей жизни.
   Это ум — не одной головы, но и сердца, и воли. Такие люди не видны в толпе, они редко бывают на первом плане. Острые и тонкие умы, с бойким словом, часто затмевают блеском такие личности, но эти личности, большею частию, бывают невидимыми вождями или регуляторами деятельности и вообще жизни целого круга, в который поставит их судьба.
   В обхождении его с Верой Райский заметил уже постоянное монотонное обожание, высказывавшееся во взглядах, словах, даже до робости, а с ее стороны — монотонное доверие, открытое, теплое обращение.
   И только. Как ни ловил он какой-нибудь знак, какой-нибудь намек, знаменательное слово, обмененный особый взгляд — ничего! Та же простота, свобода и доверенность с ее стороны, то же проникнутое нежностию уважение и готовность послужить ей, «как медведь», — со стороны Тушина: и больше ничего!
   Опять не он! От кого же письмо на синей бумаге?
   — Что это за лесничий? — спросил на другой же день Райский, забравшись пораньше к Вере, — и что он тебе?
   — Друг, — отвечала Вера.
   — Это слишком общее, родовое понятие. В каком смысле — друг?
   — В лучшем и тесном смысле.
   — Вот как! Не тот ли это счастливец, на которого ты намекала и которого имя обещала сказать?
   — Когда?
   — А до твоего отъезда!
   — Что-то не помню. Какой счастливец, какое имя? Что я обещала?
   — Какая же у тебя дурная память! Ты забыла и письмо на синей бумаге?
   — Да, да, помню. Нет, брат, память у меня не дурна, я помню всякую мелочь, если она касается или занимает меня. Но, признаюсь вам, что на этот раз я ни о чем этом не думала, мне в голову не приходил ни разговор наш, ни письмо на синей бумаге…
   — Ни я сам, может быть?
   Она улыбнулась и кивнула в знак согласия головой.
   — Весело же, должно быть, тебе там…
   — Да, мне там было хорошо, — сказала она, глядя в сторону рассеянно, — никто меня не допрашивал, не подозревал… так тихо, покойно…
   — И притом друг был подле?
   Она опять кивнула утвердительно головой.
   — Да, он, этот лесничий? — скороговоркой спросил Райский и поглядел на Веру.
   Она не слушала его.
   За ее обыкновенной, вседневной миной крылась другая. Она усиливалась, и притом с трудом, скрадывать какое-то ликование, будто прятала блиставшую в глазах, в улыбке зарю внутреннего удовлетворения, которым, по-видимому, не хотела делиться ни с кем.
   Трепет и мерцание проявлялись реже, недоверчивых и недовольных взглядов незаметно, а в лице, во всей ее фигуре была тишина, невозмутимый покой, в глазах появлялся иногда луч экстаза, будто она черпнула счастья. Райский заметил это.
   «Что это за счастье, какое и откуда? Ужели от этого лесного “друга”? — терялся он в догадках. — Но она не прячется, сама трубит об этой дружбе: где же тайна?»
   — Ты счастлива, Вера? — сказал он.
   — Чем? — спросила она.
   — Не знаю: но как ты ни прячешь свое счастье, оно выглядывает из твоих глаз.
   — В самом деле? — с улыбкой спросила она и с улыбкой глядела на Райского и всё задумчиво молчала.
   Ей не хотелось говорить. Он взял ее за руку и пожал: она отвечала на пожатие, он поцеловал ее в щеку, она обернулась к нему, губы их встретились, и она поцеловала его — и всё не выходя из задумчивости. И этот так долго ожидаемый поцелуй не обрадовал его. Она дала его машинально.
   — Вера! ты под наитием какого-то счастливого чувства, ты в экстазе!.. — сказал он.
   — А что? — вдруг спросила она, очнувшись от рассеянности.
   — Ничего, но ты будто… одолела какое-то препятствие: не то победила, не то отдалась победе сама, и этим счастлива… Не знаю что: но ты торжествуешь! Ты, должно быть, вступила в самый счастливый момент…
   — Ах, как еще далеко до него! — прошептала она про себя.
   — Нет, ничего особенного не случилось! — прибавила она вслух, рассеянно, стараясь казаться беззаботной и смотрела на него ласково, дружески.
   — Так ты очень любишь этого…
   — Лесничего? да, очень! — сказала она, — таких людей немного: он из лучших, даже лучший, здесь.
   Опять ревность укусила Райского.
   — То есть лучший мужчина: рослый, здоровый, буря ему нипочем, медведей бьет, лошадьми правит, как сам Феб, — и красота — красота!
   — Гадко, Борис Павлович!
   — Тебе досадно, что низводят с пьедестала любимого человека?
   — Какого любимого человека?
   — Ведь он — герой тайны и синего письма! Скажи — ты обещала…
   — Обещала? Ах да — да, вы всё о том… Да, он: так что же?
   — Ничего! — сильно покрасневши, сказал Райский, не ожидавший такого скорого сюрприза. — Сила-то, мышцы-то, рост!.. — говорил он.
   — А вы сказали, что страсть всё оправдывает!..
   — Я и ничего! — с судорогой в плечах произнес Райский, — видишь, покоен! Ты выйдешь за него замуж?
   — Может быть.
   — У него, говорят, лесу на сколько-то тысяч…
   — Гадко, Борис Павлович!
   — Ну, теперь я могу и уехать.
   Он высунулся из окна, кликнул какую-то бабу и велел вызвать Егорку.
   — Принеси чемодан с чердака ко мне в комнату: я завтра еду! — сказал он, не замечая улыбки Веры.
   — Что ж, я очень рад! — злым голосом говорил он, стараясь не глядеть на нее. — Теперь у тебя есть защитник, настоящий герой, с ног до головы!..
   — Человек с ног до головы, — повторила Вера, — а не герой романа!
   — Да вяжутся ли у него человеческие идеи в голове? Нимврод, этот прототип всех спортсменов, и Гумбольдт — оба люди… но между ними…
   — Я не знаю, какие они были люди. А Иван Иванович — человек, какими должны быть все и всегда. Он что скажет, что задумает, то и исполнит. У него мысли верные, сердце твердое — и есть характер. Я доверяюсь ему во всем, с ним не страшно ничто, даже сама жизнь!
   — Вот как! особенно в грозу, и с его лошадьми! — насмешливо добавил Райский. — И весело с ним?
   — Да, и весело: у него много природного ума, и юмор есть — только он не блестит, не сорит этим везде…
   — Словом, молодец-мужчина! Ну что же, поздравляю, Вера — и затем прощай!
   — Куда вы?
   — Я завтра рано уеду и не зайду проститься с тобой.
   — Почему же?
   — Ты знаешь почему: не могу же я быть равнодушен — я не дерево…
   Она положила свою руку — ему на руку и, как кошечка, лукаво, с дрожащим от смеха подбородком взглянула ему в глаза.
   — А если я не хочу, чтоб вы уезжали?
   — Ты?
   — Да, я.
   — Зачем?
   Он жадным взглядом ждал объяснения.
   — Угадайте!
   — Что же ты хочешь: чтоб я на свадьбе твоей был?
   Она всё глядела на него с улыбкой и не снимая с его руки своей.
   — Хочу, — сказала она.
   — А когда это будет? — сухо спросил он.
   Она молчала.
   — Вера?
   Вдруг она громко засмеялась. Он взглянул на нее: она, против обыкновения, почти хохочет.
   «Не он, не он, не лесничий — ее герой! Тайна осталась в синем письме!» — заключил он.
   У него отлегло от сердца. Он стал весел, запел, заговорил, посыпалась соль, послышался смех…
   — Велите же Егору убрать чемодан, — сказала она.
   — Зачем ты остановила меня, Вера? — спросил он. — Скажи правду. Помни, что я покоряюсь всему…
   — Всему?
   — Да, безусловно. Что бы ты ни сделала со мной, какую бы роль ни дала мне — только не гони с глаз — я всё принимаю…
   — Всё?
   — Всё! — подтвердил он в слепом увлечении.
   — Смотрите, брат, теперь и вы в экстазе! Не раскайтесь после, если я приму…
   — Клянусь тебе, Вера, — начал он, вскочив, — нет желания, нет каприза, нет унижения, которого бы я не принял и не выпил до капли, если оно может хоть одну минуту…
   — Довольно. Я принимаю — и вы теперь…
   — Твой раб? Да, скажи, скажи…
   — Хорошо, — сказала она, поглядев на него «русалочным» взглядом.
   — Так мне остаться?..
   — Оставайтесь…
   — Что за перемена! — говорил он, ликуя, — зачем вдруг ты захотела этого?
   — Зачем?..
   Она глядела на него, а он упивался этим бархатным, неторопливо смотревшим в его глаза взглядом, полным какого-то непонятного ему значения.
   — Затем… чтобы… вам завтра не совестно было самим велеть убрать чемодан на чердак, — скороговоркой добавила она. — Ведь вы бы не уехали!
   — Нет, уехал бы.
   Она отрицательно покачала головой.
   — Даю тебе слово…
   — Не уехали бы.
   — Отчего так?
   — Оттого, что я не хочу.
   — Ты, ты, ты, — Вера! хорошо ли я слышу, не ошибаюсь ли я?
   — Нет.
   — Повтори еще.
   — Я не хочу, чтоб вы уехали, — и вы останетесь…
   — Зачем? — страстным шепотом спросил он.
   — Хочу! — повелительным шепотом подтвердила она.
   — Вера, — молчи, ни слова больше! Если ты мне скажешь теперь, что ты любишь меня, что я твой идол, твой бог, что ты умираешь, сходишь с ума по мне, — я всему поверю, всему — и тогда…
   — Что тогда?
   — Тогда не будет в мире дурака глупее меня… Я надоем тебе жестоко.
   — Нужды нет, я не боюсь.
   — Ты… ты сама позволяешь мне любить тебя — блаженствовать, безумствовать, жить… Вера, Вера!
   Он поцеловал у ней руку.
   — Вы этого хотели, просили сами, я и сжалилась! — с улыбкой сказала она.
   — С тобой случилось что-нибудь, ты счастлива и захотела брызнуть счастьем на другого: что бы ни было за этим, я всё принимаю, всё вынесу — но только позволь мне быть с тобой, не гони, дай остаться…
   — Останьтесь, повелеваю! — подтвердила она с ласковой иронией.
   Счастье, как думал он, вдруг упало на него!
   «Правду бабушка говорит, — радовался он про себя, — когда меньше всего ждешь, оно и дается! “За смирение”, утверждает она: и я отказался совсем от него, смирился — и вот! О благодетельная судьба!»
   Он вышел от Веры опьяневший, в сенях встретил Егорку с чемоданом.
   — Назад, назад неси, — сказал он, прибежал в свою комнату, лег на постель и в нервных слезах растопил внезапный порыв волнения.
   — Это она — страсть, страсть! — шептал он, рыдая.
   Лесничий уехал, всё пришло в порядок. Райский стал глубоко счастлив; его страсть обратилась почти в такое же безмолвное и почтительное обожание, как у лесничего.
   Он так же боязливо караулил взгляд Веры, стал бояться ее голоса, заслышав ее шаги, начинал оправляться, переменял две-три позы и в разговоре взвешивал слова, соображая, понравится ли ей то, другое или нет.
   Она была тоже в каком-то ненарушимо-тихом торжественном покое счастья или удовлетворения, молча чем-то наслаждалась, была добра, ласкова с бабушкой и Марфинькой и только в некоторые дни приходила в беспокойство, уходила к себе, или в сад, или с обрыва в рощу, и тогда лишь нахмуривалась когда Райский или Марфинька тревожили ее уединение в старом доме или напрашивались ей в товарищи в прогулке. А потом опять была ровна, покойна, за обедом и по вечерам была сообщительна, входила даже в мелочи хозяйства, разбирала с Марфинькой узоры, прибирала цвета шерсти, поверяла некоторые счеты бабушки, наконец, поехала с визитами к городским дамам. С Райским говорила о литературе; он заметил из ее разговоров, что она должна была много читать, стал завлекать ее дальше в разговор, они читали некоторые книги вместе, но не постоянно.
   Она часто отвлекалась то в ту, то в другую сторону. В ней даже вспыхивал минутами не только экстаз, но какой-то хмель порывистого веселья. Когда она, в один вечер, в таком настроении исчезла из комнаты, Татьяна Марковна и Райский устремили друг на друга вопросительный и продолжительный взгляд.
   — Что это с Верой? — спросила бабушка, — кажется, выздоровела!
   — Боюсь, бабушка, не пуще ли захворала…
   — Что ты, Борюшка, видишь, как она весела, совсем другая стала: живая, говорливая, ласковая…
   — Да прежняя ли, такая ли она, как всегда была?.. Я боюсь, что это не веселье, а раздражение, хмель…
   — Правда, она никогда такой не была — а что?
   — Она в экстазе: разве не видите?
   — В экстазе! — со страхом повторила Татьяна Марковна. — Зачем ты мне на ночь говоришь: я не усну. Это беда — экстаз в девушке! Да не ты ли чего-нибудь нагородил ей? От чего ей приходить в экстаз? Что же делать?
   — Поглядим, что дальше будет!
   Бабушка поглядела на Райского тревожными глазами; он засмеялся.
   — Тебе всё смешно! — сказала она, — послушай, — строго прибавила потом, — ты там с Савельем и с Мариной, с Полиной Карповной или с Ульяной Андреевной сочиняй какие хочешь стихи или комедии, а с ней не смей! Тебе комедия, а мне трагедия!