Иван Гончаров "Обрыв". Часть 3 Глава 16

   Викентьев вызвал Марфиньку в сад, Райский ушел к себе, а бабушка долго молча сидела на своем канапе, погруженная в задумчивость. Уже книга не занимала ее: она отрезвилась от печатной морали и сама внутренно стыдила себя за пошлое средство. Взгляд ее смотрел уже умнее и сознательнее. Она что-то обдумывала, может быть, перебирала старые, уснувшие воспоминания. На лице ее появлялось, для тех, кто умеет читать лица, и проницательная догадка, и умиление, и страх, и жалость.
   Между тем Марина, Яков и Василиса по очереди приходили напоминать ей, что ужин подан.
   — Не хочу! — отвечала она задумчиво.
   Марина пошла звать к ужину барышень.
   — Не хочу! — сказала и Вера.
   — Не хочу! — сказала, к изумлению ее, и Марфинька, никогда без ужина не ложившаяся.
   — Я в постель подам, — предложила она.
   — Не хочу! — был ответ.
   — Что за чудо! Этого никогда не бывало! Надо барыне доложить, — сказала Марина.
   Но, к изумлению ее, Татьяна Марковна не удивилась и в ответ сказала только:
   — Убирайте!
   Марина ушла, а Василиса молча стала делать барыне постель.
   Пока Марина ходила спрашивать, что делать с ужином, Егорка, узнав, что никто ужинать не будет, открыл крышку соусника, понюхал и пальцами вытащил какую-то «штучку» — «попробовать», как объяснил он заставшему его Якову, которого также пригласил отведать.
   Яков покачал головой, однако перекрестился, по обыкновению, и тоже пальцами вытащил «штучку» и стал медленно жевать, пробуя.
   — Тут, должно быть, есть лавровый лист, — заметил он.
   — А вот отведайте этого, Яков Петрович, — говорил Егорка, запуская пальцы в заливных стерлядей.
   — Смотри, как бы барыня не спросила! — говорил Яков, вытаскивая другую стерлядь, — и когда Марина вошла, они уже доедали цыпленка.
   — Слопали! — с изумлением произнесла она, ударив себя по бедрам и глядя, как проворно уходили Яков и Егорка, оглядываясь на нее, как волки. — Что я утром к завтраку подам?!
   И постель сделана, всё затихло в доме, Татьяна Марковна наконец очнулась от задумчивости, взглянула на образ и не стала, как всегда, на колени перед ним, и не молилась, а только перекрестилась. Тревога превозмогала молитву. Она села на постель и опять задумалась.
   «Как остеречь тебя? “Перекрестите!” говорит, — вспоминала она со страхом свой шепот с Верой. — Как узнать, что у ней в душе? Утро вечера мудренее, а теперь лягу…» — подумала потом.
   Но ей не суждено было уснуть в ту ночь. Только что она хотела лечь, как кто-то поцарапался к ней в дверь.
   — Кто там? — спросила она с испугом.
   — Я, бабушка, — отворите! — говорил голос Марфиньки. Татьяна Марковна отворила.
   — Что ты, дитя мое? Проститься пришла — Бог благословит тебя! Отчего ты не ужинала? Где Николай Андреич? — сказала она. Но взглянув на Марфиньку, испугалась.
   — Что ты, Марфинька? Что случилось? На тебе лица нет: вся дрожишь? Здорова ли? Испугалась чего-нибудь? — посыпались вопросы.
   — Нет, нет, бабушка, ничего, ничего… я пришла… Мне нужно сказать вам… — говорила она, прижимаясь к бабушке в страхе.
   — Сядь, сядь… на кресло.
   — Нет, бабушка — я сяду к вам, а вы лягте: я всё расскажу — и свечку потушите…
   — Да что случилось — ты меня пугаешь…
   — Ничего, бабушка, — ляжем поскорей: я всё вам на ушко расскажу…
   Бабушка поспешила исполнить ее требование, и Марфинька рассказала ей, что случилось с ней, после чтения, в саду. А случилось вот что.
   Когда Викентьев, после чтения, вызвал Марфиньку в сад, между ними нечаянно произошла следующая сцена. Он звал ее в рощу слушать соловья.
   — Пока вы там читали — я всё слушал: ах, как поет, как поет — пойдемте! — говорил он.
   — Теперь темно, Николай Андреевич, — сказала она.
   — Разве вы боитесь?
   — Одна боюсь, а с вами нет.
   — Так пойдемте! А как хорошо поет — слышите, слышите? отсюда слышно! Тут филин было в дупле начал кричать — и тот замолчал. Пойдемте.
   Она стояла на крыльце и сошла в аллею нерешительно. Он подал ей руку. Она шла медленно, будто нехотя.
   — Какая темнота: дальше не пойду, не трогайте меня за руку! — почти сердито говорила она, а сама всё подвигалась невольно, как будто ее вели насильно, хотя Викентьев выпустил ее руку.
   — Поближе, сюда! — шептал он.
   Она делала два шага, точно ощупью, и останавливалась.
   — Еще, еще, не бойтесь!
   Она подвигалась еще шаг: сердце у ней билось и от темноты, и от страха.
   — Темно, я боюсь… — говорила она.
   — Да полноте, чего бояться — здесь никого нет. Вот сюда, еще: смотрите, здесь канава, обопритесь на меня — вот так!
   — Что вы, оставьте, я сама!.. — говорила она в испуге, но не успела договорить, как он, обняв ее за талию, перенес через канаву.
   Они вошли в рощу.
   — Я дальше не пойду ни шагу…
   А сама понемногу подвигалась, пугаясь треска сучьев под ногой.
   — Вот станемте здесь — тише… — шептал он, — слышите?
   Соловей лил свои трели. Марфиньку обняло обаяние теплой ночи. Мгла, легкий шелест листьев и щелканье соловья наводили на нее дрожь. Она оцепенела в молчании и по временам от страха ловила руку Викентьева. А когда он сам брал ее за руку, она ее отдергивала.
   — Как хорошо, Марфа Васильевна, какая ночь! — говорил он.
   Она махнула ему рукой, чтоб он не мешал слушать. В ней только что начинала разыгрываться сладость нервного раздражения.
   — Марфа Васильевна, — шептал он чуть слышно, — со мной делается что-то такое хорошее, такое приятное, чего я никогда не испытывал… точно всё шевелится во мне…
   Она молчала.
   — Я теперь вскочил бы на лошадь и поскакал бы во всю мочь, чтоб дух захватывало… Или бросился бы в Волгу и переплыл на ту сторону… А с вами, ничего?
   Она вздрогнула.
   — Что вы, испугались?
   — Уйдемте отсюда! Послушали и довольно, а то бабушка рассердится…
   — Ах нет — еще минуту, ради Бога… — умолял он.
   Она остановилась как вкопанная. Соловей всё заливался.
   — О чем он поет? — спросил он.
   — Не знаю!
   — А ведь что-нибудь да высказывает: не на ветер же он свищет! Кто-нибудь его слушает…
   — Мы — слушаем… — шепнула Марфинька — и слушала.
   — Боже мой, какая прелесть!.. Марфа Васильевна… — шепнул Викентьев и задумался.
   — Где вы, Николай Андреич? — спросила она. — Что вы молчите? Точно вас нет: тут ли вы?
   — Я думаю, соловей поет то самое, что мне хотелось бы сказать теперь, да не умею…
   — Ну, говорите по-соловьиному… — сказала она смеясь. — Почем вы знаете, что он поет?
   — Знаю.
   — Ну, говорите.
   — Он поет о любви.
   — О какой любви? Кого ему любить?
   — Он поет о моей любви… к вам.
   Он и сам было испугался своих слов, но вдруг прижал ее руку к губам и осыпал ее поцелуями.
   В одну минуту она вырвала руку, бросилась опрометью назад, сама перескочила канаву и, едва дыша, пробежала аллею сада, взбежала на ступени крыльца и остановилась на минуту перевести дух.
   Он бросился за ней.
   — Ни шагу дальше — не смейте! — сказала она, едва переводя дух и держась за ручку двери. — Идите домой!
   — Марфа Васильевна! ангел, друг…
   — Как вы смеете меня так называть: что я — сестра вам или кузина!
   — Ангел! прелесть… вы всё для меня! Ей-богу…
   — Я закричу, Николай Андреич. Подите домой! — повелительно прибавила она, не переставая дрожать.
   — Послушайте, скажите, отчего вы стали не такие… с некоторых пор дичитесь меня, не ходите одни со мной?..
   — Мы не дети: пора перестать шалить, — говорила она, — и то бабушка…
   — Что бабушка?
   — Ничего. Вы слышали, что сейчас читали в книге о Ричарде и Кунигунде: что им за это было? Как же вы позволили себе…
   — Этого ничего не было, Марфа Васильевна! Эту книгу сочинил, должно быть, Нил Андреич…
   — Идите домой! Бог знает, что люди говорят о нас…
   — Вы разлюбили меня, Марфа Васильевна? — уныло сказал он и даже не поерошил, против обыкновения, волос.
   — А разве я вас любила? — с бессознательным кокетством спросила она. — Кто вам сказал, какие глупости! С чего вы взяли, я вот бабушке скажу!
   — Я и сам скажу!
   — Что вы скажете? Ничего вы не можете сказать про меня! — задорно и отчасти с беспокойством говорила она. — Что вы это сегодня выдумали! Нашло на вас?..
   — Да, нашло. Выслушайте меня, ангел Марфа Васильевна… На коленях прошу…
   Он встал на колени.
   — Уйду, если станете говорить. Дайте мне только оправиться, а то я перепугаю всех; я вся дрожу… Сейчас же к бабушке!
   Он встал, решительно подошел к ней, взял ее за руку и почти насильно увел в аллею.
   — Я не хочу, не пойду… вы дерзкий! забываетесь… — говорила она, стараясь нейти за ним и вырывая у него руку, и против воли шла. — Что вы делаете, как смеете! Пустите, я закричу!.. Не хочу слушать вашего соловья!
   — Не соловья, а меня слушайте! — сказал он нежно, но решительно. — Я не мальчик теперь — я тоже взрослый: выслушайте меня, Марфа Васильевна!
   Она вдруг перестала вырываться, оставила ему свою руку, которую он продолжал держать, и с бьющимся сердцем и напряженным любопытством послушно окаменела на месте.
   — Вы или бабушка правду сказали: мы больше не дети, и я виноват только тем, что не хотел замечать этого, хоть сердце мое давно заметило, что вы не дитя…
   Она было рванула опять свою руку, но он с тихой силой удержал ее.
   — Вы взрослая и потому не бойтесь выслушать меня: я говорю не ребенку. Вы были так резвы, молоды, так милы, что я забывал с вами мои лета и думал, что еще мне рано — да мне, по летам, может быть, рано говорить, что я…
   — Я уйду: вы что-то опять страшное хотите сказать — как в роще… Пустите! — говорила шепотом Марфинька и дрожала, и рука ее дрожала. — Уйду, не стану слушать, я скажу бабушке всё…
   — Непременно, Марфа Васильевна, и сегодня же вечером. Поэтому не бойтесь выслушать меня. Я так сроднился, сблизился с вами, что если нас вдруг разлучить теперь… Вы хотите этого, скажите?
   Она молчала.
   — Марфа Васильевна, хотите расстаться?
   Она молчала, только сделала какое-то движение в темноте.
   — Если хотите, расстанемтесь, вот теперь же… — уныло говорил он. — Я знаю, что будет со мной: я попрошусь куда-нибудь в другое место, уеду в Петербург, на край света, если мне скажут это — не Татьяна Марковна, не маменька моя — они, пожалуй, наскажут, но я их не послушаю, — а если скажете вы. Я сейчас же с этого места уйду и никогда не ворочусь сюда! Я знаю, что уж любить больше в жизни никогда не буду… ей-богу, не буду… Марфа Васильевна!
   Она молчала.
   — Вы скажите только слово, можно мне любить вас? Если нет — я уеду — вот прямо из сада и никогда…
   Вдруг Марфинька заплакала навзрыд и крепко схватила его за руку, когда он сделал шаг от нее.
   — Видите, видите! разве вы не ангел! Не правду я говорил, что вы любите меня? Да, любите, любите, любите! — кричал он, ликуя, — только не так, как я вас… нет!
   — Как вы смеете… говорить мне это? — сказала она, обливаясь слезами, — это ничего, что я плачу. Я и о котенке плачу, и о птичке плачу. Теперь плачу от соловья: он растревожил меня, да темнота. При свечке или днем — я умерла бы, а не заплакала бы… Я вас любила, может быть, да не знала этого…
   — И я почти не знал, что люблю вас… Всё соловей наделал: он открыл наш секрет. Мы так и скажем на него, Марфа Васильевна… И я бы днем ни за какие сокровища не сказал вам… ей-богу, не сказал бы…
   — А теперь я вас ненавижу, презираю, — сказала она. — Вы противный, вы заставили меня плакать, а сами рады, что я плачу: вам весело…
   — Весело! и вам весело, ей-богу, весело — вы так только… Дай Бог здоровья соловью!
   — Вы гадкий, нечестный!
   — Нет, нет, — перебил он и торопливо поерошил голову, — не говорите этого. Лучше назовите меня дураком, но я честный, честный, честный! — Я никому не позволю усомниться… Никто не смеет!
   — А я смею! — задорно сказала Марфинька. — Вы нечестный: вы заставили бедную девушку высказать поневоле, чего она никому, даже Богу, отцу Василью, не высказала бы… А теперь, Боже мой, какой срам!
   И этот «божий младенец», по выражению Татьяны Марковны, опять залился искренними слезами раскаяния.
   — Нечестно! нечестно! — твердила она в тоске, — я вас уже теперь не люблю. Что скажут, что подумают обо мне? я пропала…
   — Друг мой, ангел!..
   — Опять вы за свое?
   — Вспомните, что вы не дитя! — уговаривал ее Викентьев.
   — Как вы странно говорите! — вдруг остановила она его, перестав плакать, — вы никогда не были таким, я вас никогда таким не видала! Разве вы такой, как давеча были, когда с головой ушли в рожь, перепела передразнивали, а вчера за моим котенком на крышу лазили? Давно ли на мельнице нарочно выпачкались в муке, чтоб рассмешить меня? Отчего вы вдруг не такой стали?
   — Какой же я стал, Марфа Васильевна?
   — Дерзкий — смеете говорить мне такие глупости в глаза…
   — А вы сами разве такая, какие были недавно, еще сегодня вечером? Разве вам приходило в голову стыдиться или бояться меня? приходили вам на язык такие слова, как теперь? И вы тоже изменились!
   — Отчего же это вдруг случилось?
   — Соловей всё объяснил нам: мы оба выросли и созрели сию минуту, вот там, в роще… Мы уж не дети…
   — Оттого и нечестно было говорить мне, что вы сказали. Вы поступили, как ветреник, — нечестно дразнить девушку, вырвать у ней секрет…
   — Не век же ему оставаться секретом: когда-нибудь и кому-нибудь сказали бы его…
   Она подумала.
   — Да, сказала бы, бабушке на ушко, и потом спрятала бы голову под подушку на целый день. А здесь… одни — Боже мой! — досказала она, кидая взгляд ужаса на небо. — Я боюсь теперь показаться в комнату: какое у меня лицо — бабушка сейчас заметит…
   — Ангел! прелесть! — говорил он, нагибаясь к ее руке, — да будет благословенна темнота, роща и соловей!
   — Прочь, прочь! — повторила она, убегая снова на крыльцо, — вы опять за дерзости! А я думала, что честнее и скромнее вас нет в свете, и бабушка думала то же. А вы…
   — Как же было честно поступить мне? Кому мне сказать свой секрет?
   — На другое ушко бабушке, и у ней спросить, люблю ли я вас?
   — Вы ей нынче всё скажете.
   — Это всё не то будет. Я уж виновата перед ней, что слушала вас, расплакалась. Она огорчится, не простит мне никогда, — а всё вы…
   — Простит, Марфа Васильевна! обоих простит. Она любит меня…
   — Вам кажется, что все вас любят: какое сокровище!
   — Она даже говорит, что любит меня как сына…
   — Это она так, оттого что вы кушаете много, а она всех таких любит, даже и Опенкина!
   — Нет, я знаю, что она меня любит — и если только простит мне мою молодость, так позволит нам жениться!..
   — Какой ужас! До чего вы договорились!
   Она хотела уйти.
   — Марфа Васильевна! сойдите сюда, не бойтесь меня, я буду как статуя…
   Она медлила, потом вдруг сама сошла к нему со ступеней крыльца, взяла его за руку и поглядела ему в лицо с строгой важностью.
   — Ваша маменька знает о том, что вы мне говорите теперь здесь? — спросила она, — а? знает? говорите, да или нет?
   — Нет еще… — тихо сказал он.
   — Нет! — со страхом повторила она.
   Несколько минут они молчали.
   — Как же вы смели говорить мне это? — спросила она потом. — Даже до свадьбы договорились, a maman ваша не знает! Честно ли это, сами скажите!
   — Узнает завтра.
   — А если не благословит?
   — Я не послушаюсь!
   — А я послушаюсь — и без ее согласия не сделаю ни шагу, как без согласия бабушки. И если не будет этого согласия, ваша нога не будет в доме здесь, помните это, m-r Викентьев, — вот что!
   Она быстро отвернулась от него плечом и пошла прочь.
   — Я уверен в ней, как в себе… в ее согласии.
   — И надо было после ее согласия заставить меня плакать!..
   — Ужели вы так уйдете, не простите меня за это увлечение?..
   — Мы не дети, чтоб увлекаться и прощать. Грех сделан…
   — Все грешны: простите, — сегодня в ночь я буду в Колчине, а к обеду завтра здесь — и с согласием. Простите… дайте руку!
   — Тогда… может быть… — сказала она, подумавши, потом поглядела на него и подала было руку.
   И только он потянулся к ней, она в ужасе отдернула.
   — Боже мой! Что еще скажет бабушка! Ступайте прочь, прочь — и помните, что если maman ваша будет ва бранить, а меня бабушка не простит, вы и глаз не кажите, — я умру со стыда, а вы на всю жизнь останетесь нечестны!
   Она ушла, и он проворно бросился вон из сада.
   «Господи! Господи! что скажет бабушка! — думала Марфинька, запершись в своей комнате и трясясь, как в лихорадке. — Что мы наделали! — мучилась она мысленно. — И как я перескажу… что мне будет за это… Не сказать ли прежде Верочке… Нет, нет — бабушке! Кто там теперь у ней?..»
   Она волновалась, крестилась, глядя на образ, пока Яков пришел звать ее к ужину.
   — Не хочу! — сказала она из-за двери.
   Марина пришла.
   — Не хочу! — с тоской повторила она. — Что бабушка делает?
   — Барыня не ужинали, спать ложатся, — сказала Марина.
   Марфинька едва дождалась, пока затихло всё в доме, и, как мышь, прокралась к бабушке.
   Долго шептали они, много раз бабушка крестила и целовала Марфиньку, пока наконец та заснула на ее плече. Бабушка тихо сложила ее голову на подушку, потом уже встала и молилась в слезах, призывая благословение на новое счастье и новую жизнь своей внучки. Но еще жарче молилась она о Вере. С мыслью о ней она подолгу склоняла седую голову к подножию креста и шептала горячую молитву.
   Ложась осторожно подле спящей Марфиньки, бабушка перекрестила ее опять, а сама подумала:
   «Добро бы Вера, а то — Марфинька, как Кунигунда… тоже в саду!.. Точно на смех вышло: это “судьба” забавляется!..»