Иван Гончаров "Обрыв". Часть 3 Глава 21

   Райский пришел домой злой, не ужинал, не пошутил с Марфинькой, не подразнил бабушку и ушел к себе. И на другой день он сошел такой же мрачный и недовольный.
   Погода была еще мрачнее. Шел мелкий, непрерывный дождь. Небо покрыто было не тучами, а каким-то паром. На окрестности лежал туман.
   Вера была тоже невесела. Она закутана была в большой платок, и на вопрос бабушки, что с ней, отвечала, что у ней был ночью озноб.
   Посыпались расспросы, упреки, что не разбудила, предложения — напиться липового цвета и поставить горчишники. Вера решительно отказалась, сказав, что чувствует себя теперь совсем здоровою.
   Все трое сидели молча, зевали или перекидывались изредка вопросом и ответом.
   — Вы были тоже на острове? — спросила Вера Райского.
   — Да — ты почем знаешь?
   — Я слышала, как Егор жаловался кому-то на дворе, что платье всё в глине да в тине у вас, — насилу отчистил: «Должно быть, на острове был», — говорил он.
   — Ты всё слышишь! — заметил он. — Я был не один: Марк был, еще жена Козлова…
   — Вот нашел с кем гулять! У ней есть провожатый, — сказала бабушка, — m-r Шарль.
   — И он был.
   Опять замолчали и уже собирались разойтись, как вдруг явилась Марфинька.
   — Ах, бабушка, как я испугалась! страшный сон видела! — сказала она, еще не поздоровавшись. — Как бы не забыть!
   — Какой такой, расскажи? Что это ты бледна сегодня?
   — Рассказывай скорей! — говорил Райский. — Давайте сны рассказывать, кто какой видел. И я вспомнил свой сон: странный такой! Начинай, Марфинька! Сегодня скука, слякоть — хоть сказки давайте сказывать!
   — Сейчас, сейчас, погодите: через пять минут приедет Николай Андреич, я при нем расскажу.
   — Уж и через пять минут! — сказала бабушка, — почем ты знаешь? Дожидайся! Он еще спит!
   — Нет, приедет — я ему велела! — кокетливо возразила Марфинька. — Нынче крестят девочку в деревне, у Фомы: я обещала прийти, а он меня проводит…
   — Так ты для деревенских крестин новое барежевое платье надела, да еще в этакий дождь! Кто тебя пустит? скинь, сударыня!
   — Скину, бабушка, я надела только примерить.
   — Ведь уж примеривали!
   — Оставьте ее, бабушка, она жениху хочет показаться в новом платье.
   Марфинька покраснела.
   — Вот вы какие: я совсем не для того! — с досадой сказала она, что угадали, — пойду, сейчас скину…
   Райский удержал ее за руку; она вырвалась, и только отворила дверь, как навстречу ей явился Викентьев и распростер руки, чтоб не пустить ее.
   — Идите скорей — зачем опоздали? — говорила она, краснея от радости и отбиваясь, когда он хотел непременно поцеловать у ней руку.
   — Что это у вас за гадкая привычка целовать в ладонь? — заметила она, отнимая у него руку, — всю руку изломаете!
   — Ладонь такая тепленькая у вас, душистая, позвольте…
   — Подите прочь! Вы еще с бабушкой не поздоровались!
   Он поцеловал у бабушки руку, потом комически раскланялся с Райским и с Верой.
   — Рассказывайте, что видели во сне, — сказал ему Райский, — скорее, скорее!
   — Нет, я прежде расскажу! — перебила Марфинька.
   — Ах нет, позвольте, я видел отличный сон, — торопился сказать Викентьев, — будто я…
   — Нет, дайте мне рассказать, — говорила Марфинька.
   — Позвольте, Марфа Васильевна, а то забуду, — силился он переговорить ее, — ей-богу, я было и забыл совсем: будто я иду…
   Она зажала ему рот рукой.
   — По порядку, по порядку! — командовал Райский, — слово за Марфинькой: Марфа Васильевна, извольте!
   — Я будто, бабушка… Послушай, Верочка, какой сон! Слушайте, говорят вам, Николай Андреич, что вы не посидите!.. На дворе будто ночь лунная, светлая, так пахнет цветами, птицы поют…
   — Ночью? — сказал Викентьев.
   — Соловьи всё ночью поют! — заметила бабушка, взглянув на них обоих.
   Марфинька покраснела.
   — Вот теперь сбили с толку — я и не стану рассказывать!
   — Нет, нет, говори, говорите! — сказали все, кроме Веры.
   — Ну, вот птицы…
   — Птицы не поют ночью…
   — Опять вы, Николай Андреич! не стану — вам говорят! А вот он ночью, бабушка, — живо заговорила она, указывая на Викентьева, — храпит…
   — Ты почем знаешь?
   — Марина сказывала — она от Семена слышала…
   — Это от золотухи: надо пить аверину траву, — заметила Татьяна Марковна.
   — Я боюсь, кто храпит. Если б знала прежде, так бы…
   Она вдруг замолчала.
   — Что ж ты остановилась? — спросил Райский, — можно свадьбу расстроить. В самом деле, если он тебе будет мешать спать по ночам…
   Марфинька покраснела, как вишня, и бросилась вон.
   — Полно тебе, Борюшка! видишь, она договорилась до чего, да и сама не рада!
   Викентьев догнал Марфиньку и привел назад.
   — Я буду на ночь нос ватой затыкать, Марфа Васильевна, — сказал он.
   Марфиньку усадили и заставили рассказывать сон.
   — Вот будто я тихонько вошла в графский дом, — начала она, — прямо в галерею, где там статуи стоят. Вошла я и притаилась, и смотрю, как месяц освещал их все, а я стою в темном углу: меня не видать, а я их всех вижу. Только я стою, не дышу, всё смотрю на них. Все переглядела — и Геркулеса с палицей, и Диану, и потом Венеру, и еще эту с совой, Минерву… И старика, которого змеи сжимают… как бишь его зовут… Только вдруг!.. (Марфинька сделала испуганное лицо и оглядывалась по сторонам) — и теперь даже страшно — так живо представилось…
   — Ну, что вдруг? — спросила бабушка.
   — Страшно, бабушка. Вдруг будто статуи начали шевелиться. Сначала одна тихо-тихо повернула голову и посмотрела на другую, а та тоже тихо разогнула и не спеша протянула к ней руку: это Диана с Минервой. Потом медленно приподнялась Венера — и не шагая… какой ужас!.. подвинулась, как мертвец, плавно к Марсу, в каске… Потом змеи, как живые, поползли около старика! Он перегнул голову назад, у него лицо стали дергать судороги, как у живого, я думала, сейчас закричит! И другие все плавно стали двигаться друг к другу, некоторые подошли к окну и смотрели на месяц… Глаза у всех каменные, зрачков нет… Ух!
   Она вздрогнула.
   — Да это поэтический сон — я его запишу! — сказал Райский.
   — Побежали дети в разные стороны, — продолжала Марфинька, — и всё тихо, не перебирая ногами… Статуи как будто советовались друг с другом, наклоняли головы, шептались… Нимфы взялись за руки и кружились, глядя на месяц… — Я вся тряслась от страха. — Сова встрепенулась крыльями и носом почесала себе грудь… Марс обнял Венеру, она положила ему голову на плечо, они стояли, все другие ходили или сидели группами. Только Геркулес не двигался. Вдруг и он поднял голову, потом начал тихо выпрямляться, плавно подниматься с своего места. Большой такой, до потолка! Он обвел всех глазами, потом взглянул в мой угол… и вдруг задрожал, весь выпрямился, поднял руку: все в один раз взглянули туда же, на меня — на минуту остолбенели, потом все кучей бросились прямо ко мне…
   — Ну, что же вы, Марфа Васильевна? — спросил Викентьев.
   — Как я закричу!
   — Ну?
   — Ну и проснулась — и с полчаса всё тряслась, хотела кликнуть Федосью, да боялась пошевелиться — так до утра и не спала. Уж пробило семь, как я заснула.
   — Прелесть — сон, Марфинька! — сказал Райский. — Какой грациозный, поэтический! Ты ничего не прибавила?
   — Ах, братец, да где же мне всё это выдумать! Я так всё вижу и теперь, что нарисовала бы, если б умела…
   — Надо морковного соку выпить, — заметила бабушка, — это кровь очищает.
   — Ну, теперь позвольте мне… — начал Викентьев торопливо, — я будто иду по горе, к собору, а навстречу мне будто Нил Андреич, на четвереньках, голый…
   — Полно тебе, что это, сударь, при невесте!.. — остановила его Татьяна Марковна.
   — Ей-богу, правда…
   — Это нехорошо, не к добру…
   — Говорите, говорите! — одобрял Райский.
   — А верхом на нем будто Полина Карповна, тоже…
   — Перестанешь ли молоть? — сказала Татьяна Марковна, едва удерживаясь от смеху.
   — Сейчас кончу. Сзади будто Марк Иванович погоняет Тычкова поленом, а впереди Опенкин, со свечой, и музыка…
   Все захохотали.
   — Всё сочинил, бабушка, сейчас сочинил, не верьте ему! — сказала Марфинька.
   — Ей-богу, нет! и все будто, завидя меня, бросились, как ваши статуи, ко мне, я от них: кричал, кричал, даже Семен пришел будить меня, — ей-богу, правда, спросите Семена!..
   — Ну, тебе, батюшка, ужо на ночь дам ревеню или постного масла с серой. У тебя глисты, должно быть. И ужинать не надо.
   — Я напомню ужо бабушке: вот вам! — сказала Марфинька Викентьеву.
   — Ну, Вера, скажи свой сон — твоя очередь! — обратился Райский к Вере.
   — Что такое я видела? — старалась она припомнить, — да, молнию, гром гремел — и, кажется, всякий удар падал в одно место…
   — Какая страсть! — сказала Марфинька, — я бы закричала.
   — Я была где-то на берегу, — продолжала Вера, — у моря: передо мной какой-то мост, в море. Я побежала по мосту, — добежала до половины: смотрю, другой половины нет, ее унесла буря…
   — Всё? — спросил Райский.
   — Всё.
   — И этот сон хорош: и тут поэзия!
   — Я не вижу обыкновенно снов или забываю их, — сказала она, — а сегодня у меня был озноб: вот вам и поэзия!
   — Да ведь всё дело в ознобе и жаре: худо, когда ни того ни другого нет.
   — А вы, братец? теперь вам говорить! — напомнила ему Марфинька.
   — Вообразите, я всю ночь летал.
   — Как летали?
   — Так: будто крылья явились.
   — Это бывает к росту, — сказала бабушка, — кажется, тебе уж некстати бы…
   — Я сначала попробовал полететь по комнате, — продолжал он, — отлично! Вы все сидите в зале, на стульях, а я, как муха, под потолок залетел. Вы на меня кричать, пуще всех бабушка. Она даже велела Якову ткнуть меня половой щеткой, но я пробил головой окно, вылетел и взвился над рощей… Какая прелесть, какое новое, чудесное ощущение! Сердце бьется, кровь замирает, глаза видят далеко. Я то поднимусь, то опущусь — и, когда однажды поднялся очень высоко, вдруг вижу, из-за куста в меня целится из ружья Марк…
   — Этот всем снится; вот сокровище далось: как пугало, — сказала Татьяна Марковна.
   — Я его вчера видел с ружьем — на острове: он и приснился. Я ему стал кричать изо всей мочи, во сне, — продолжал Райский, — а он будто не слышит, всё целится… наконец…
   — Ну, братец, — ах, это интересно…
   — Ну, я и — проснулся!
   — Только? ах, как жаль! — сказала Марфинька.
   — А тебе хотелось, чтоб он меня застрелил?
   — Чего доброго: от него станется и наяву, — ворчала бабушка. — А что он, отдал тебе восемьдесят рублей?
   — Нет, бабушка, я и не спрашивал.
   — Все вы мало Богу молитесь, ложась спать, — сказала она, — вот что! А как погляжу, так всем надо горькой соли дать, чтоб чепуха не лезла в голову.
   — А вы, бабушка, видели какой-нибудь сон? расскажите. Теперь ваша очередь! — обратился к ней Райский.
   — Стану я пустяки болтать!
   — Расскажите, бабушка! — пристала и Марфинька.
   — Бабушка, позвольте, я расскажу за вас, что вы видели? — вызвался Викентьев.
   — А ты почем знаешь бабушкины сны?
   — Я угадаю.
   — Ну, угадывай.
   — Вам снилось, — начал он, — что мужики отвезли хлеб на базар, продали и пропили деньги. Это во-первых…
   Все засмеялись.
   — Какой отгадчик! — сказала бабушка.
   — Во-вторых, что Яков, Егор, Прохор и Мотька, пьяные, забрались на сеновал, закурили трубки и наделали пожар…
   — Типун тебе, право, болтун этакий! Поди, я уши надеру!
   — В-третьих, что все девки и бабы, в один вечер, съели всё варенье, яблоки, растаскали сахар, кофе…
   Опять смех.
   — Что Савелий до смерти убил Марину…
   — Полно, тебе говорят!.. — унимала сердито Татьяна Марковна.
   — И наконец, — торопливо досказывал он, так что на зубах вскочил пузырь, — что земская полиция в деревне велела делать мостовую и тротуары, а в доме поставили роту солдат…
   — Вот я же тебя, я же тебя — на, на, на! — говорила бабушка, встав с места и поймав Викентьева за ухо. — А еще жених — болтает вздор какой!
   — А ловко, мастерски подобрал! — поощрял Райский. Марфинька смеялась до слез, и даже Вера улыбалась. Бабушка села опять.
   — Это вам только лезет в голову такая бестолочь! — сказала она.
   — Видите же и вы какие-нибудь сны, бабушка? — заметил Райский.
   — Вижу, да не такие безобразные и страшные, как вы все.
   — Ну что, например, видели сегодня?
   Бабушка стала припоминать.
   — Видела что-то, постойте… Да: поле видела, на нем будто лежит… снег.
   — А еще? — спросил Райский.
   — А на снегу щепка…
   — И всё?
   — Чего ж еще? И слава Богу, кричать и метаться не нужно!