А никто другой, как Марк Волохов, этот пария, циник, ведущий бродячую, цыганскую жизнь, занимающий деньги, стреляющий в живых людей, объявивший, как Карл Мор, по словам Райского, войну обществу, живущий под присмотром полиции, — словом, отверженец, «Варавва»!
И как Вера, это изящное создание, взлелеянное под крылом бабушки, в уютном, как ласточкино гнездо, уголке, этот перл, по красоте, всего края, на которую робко обращались взгляды лучших женихов, перед которой робели смелые мужчины, не смея бросить на нее нескромного взгляда, рискнуть любезностью или комплиментом, — Вера, покорившая даже самовластную бабушку, Вера, на которую ветерок не дохнул, — вдруг идет тайком на свидание с опасным, подозрительным человеком! Где она сошлась и познакомилась с ним, когда ему загражден доступ во все дома?
Очень просто и случайно. В конце прошлого лета, перед осенью, когда поспели яблоки и пришла пора собирать их, Вера сидела однажды вечером в маленькой беседке из акаций, устроенной над забором, близ старого дома, и глядела равнодушно в поле, потом вдаль на Волгу, на горы. Вдруг она заметила, что в нескольких шагах от нее, в фруктовом саду, ветви одной яблони нагибаются через забор.
Она наклонилась и увидела покойно сидящего на заборе человека, судя по платью и по лицу, не простолюдина, не лакея, а по летам — не школьника. Он держал в руках несколько яблок и готовился спрыгнуть.
— Что вы тут делаете? — вдруг спросила она.
Он поглядел на нее с минуту.
— Вы видите, лакомлюсь.
Он закусил одно яблоко.
— Не хотите ли? — говорил он, подвигаясь к ней по забору и предлагая ей другое.
Она отступила от забора на шаг и глядела на него с любопытством, но без страха.
— Кто вы такой? — сказала она строго, — и зачем лазите по чужим заборам?
— Кто я такой — до того вам нужды нет. А зачем лазаю по заборам — я уж вам сказал: за яблоками.
— И вам не совестно? Вы, кажется, не мальчик.
— Чего совеститься?
Он усмехнулся.
— Брать тихонько чужие яблоки! — упрекнула она.
— Они мои, а не чужие:
вы воруете их у меня!
Она молчала, продолжая смотреть на него с любопытством.
— Вы, верно, не читали Прудона, — сказал он и взглянул на нее пристально. — Да какая вы красавица! — вдруг прибавил он потом, как в скобках. — Что Прудон говорит: не знаете?
— La propriété c’est le vol,
[121] — сказала она.
— Читали! — с удивлением произнес он, глядя на нее во все глаза.
Она отрицательно покачала головой.
— Ну, слышали: эта божественная истина обходит весь мир. Хотите, принесу Прудона? Он у меня есть.
— Вы не мальчик, — повторила она, — а воруете чужие яблоки и верите, что это не воровство, потому что господин Прудон сказал…
Он быстро взглянул на нее.
— Вы верите же тому, что вам сказали в пансионе или институте… или… Да скажите: вы кто? Это сад Бережковой — вы не внучка ли ее? Мне говорили, что у ней есть две внучки, красавицы…
— Что вам за дело, кто я, — и я скажу?
— Ну так вы верите же в истины, что преподала вам бабушка…
— Я верю тому, что меня убеждает.
Он снял фуражку и поклонился.
— И я тоже. Так вы считаете преступным, что я беру эти яблоки…
— Неприличным.
— И убеждены в этом?
— Да.
— Я хоть не убежден, но уступаю вам: возьмите остальные четыре яблока! — сказал он, подавая их ей.
— Я их дарю вам.
Он опять снял фуражку, иронически поклонился ей и закусил другое яблоко.
— Вы красавица, — повторил он, — вдвойне красавица. И хороши собой, и умны. Жаль, если украсите собой существование какого-нибудь идиота. Вас отдадут, бедную…
— Пожалуйста, без сожалений! Не отдадут: я — не яблоко…
— Кстати о яблоках: в благодарность за подарок, я вам принесу книг. Вы любите читать?
— Прудона?
— Да, с братией. У меня всё новое есть. Только вы не показывайте там бабушке или тупоумным вашим гостям. Я хотя и не знаю вас, а верю, что вы не связываетесь с ними…
— Почему вы знаете? вы пять минут видите меня…
— Шила в мешке не утаишь. Сразу видно — свободный ум, — стало быть, вы живая, а не мертвая: это главное. А остальное всё придет, нужен случай. Хотите, я…
— Ничего не хочу; «свободный ум» — сами говорите, а уж хотите завладеть им. Кто вы и с чего взяли учить?
Он с удивлением поглядел на нее.
— Ни книг не носите, ни сами больше не ходите сюда, — сказала она, отходя от забора. — Здесь сторож есть: он поймает вас — нехорошо!
— Вот опять понесло от вас бабушкой, городом и постным маслом! А я думал, что вы любите поле и свободу. Вы не боитесь ли меня? Кто я такой, как вы думаете?
— Не знаю: семинарист, должно быть, — сказала она небрежно.
Он засмеялся.
— Почему вы думаете?
— Они неопрятны, бедно одеты, всегда голодны… Подите на кухню: я велю вас накормить.
— Покорно благодарю. Кроме этого, вы ничего другого в семинаристах не заметили?
— Я ни с одним не знакома и мало видела их. Они такие неотесанные, говорят смешно…
— Это наши настоящие миссионеры, нужды нет, что говорят смешно… «Немощные и худородные» — именно те, кого нужно. Они пока сослепа лезут на огонь, да усердно…
— На какой огонь?
— На свет: к новой науке, к новой жизни… Разве вы ничего не знаете, не слыхали? Какая же вы…
— Что же семинаристы?
— Их держат в потемках, умы питают мертвечиной и вдобавок порют нещадно; вот кто позадорнее из них, да еще из кадет, — этих вовсе не питают, а только порют — и падки на новое, рвутся из всех сил — из потемок к свету… Народ молодой, здоровый, свежий, просит воздуха и пищи, а нам таких и надо…
— Кому
нам?
— Кому? сказать? Новой, грядущей силе…
— Так вы — «новая, грядущая сила»? — спросила она, глядя на него с любопытством и иронией. — Да кто вы такой? Или имя ваше — тайна?
— Имя? Вы не испугаетесь?
— Не знаю, может быть: говорите.
— Марк Волохов. Ведь это всё равно здесь, в этом промозглом углу, что Пугачев или Стенька Разин.
Она опять с любопытством поглядела на него.
— Вот вы кто! — сказала она. — Вы, кажется, хвастаетесь своим громким именем! Я слышала уж о вас. Вы стреляли в Нила Андреича и травили одну даму собакой…
Это «новая сила»? Уходите — да больше не являйтесь сюда…
— А то бабушке пожалуетесь?
— Непременно. Прощайте!
Она сошла с беседки и не слыхала его последних слов. А он жадно следил за ней глазами.
— Вот если б это яблоко украсть! — проговорил он, прыгая на землю.
Однако она бабушке не сказала ни слова, а рассказала только своей приятельнице, Наталье Ивановне, обязав ее тоже никому не говорить.
