Иван Гончаров "Обрыв". Часть 4 Глава 06

   Марфинька первая, Викентьев второй, и с ними дворовые собаки, выскочили встретить его, и все, до Пашутки включительно, обрадовались ему почти до слез, так что и ему, несмотря на хмель страсти, едва не заплакалось от этой теплоты сердечного приема.
   «Ах, зачем мне мало этого счастья — зачем я не бабушка, не Викентьев, не Марфинька: зачем я — Вера в своем роде?» — думал он и боязливо искал Веру глазами.
   — А Вера уехала вчера! — сказала Марфинька с особенной живостью, заметив, конечно, что он тоскливо оглядывался вокруг себя.
   — Да, Вера Васильевна уехала, — повторил и Викентьев.
   — Барышни нет! — сказали и люди, хотя он их и не спрашивал.
   Ему бы радоваться, а у него сердце упало.
   «И весело им, что уехала, улыбаются: им это ничего!» — думал он, проходя к Татьяне Марковне в кабинет.
   — Как я ждала тебя, хотела эстафету посылать! — сказала она с тревожным лицом, выслав Пашутку вон и затворяя кабинет.
   Он испугался, ожидая какой-нибудь вести о Вере.
   — Что такое случилось?
   — Твой друг, Леонтий Иванович…
   — Ну?
   — Болен.
   — Бедный! Что с ним? Я сейчас поеду… Опасно?
   — Погоди, я велю лошадь заложить, а пока скажу от чего: в городе уж все знают. Я только для Марфиньки секретничаю. А Вера уж узнала от кого-то…
   — Что с ним случилось?
   — Жена уехала… — шепотом сказала Татьяна Марковна, нахмурившись, — он и слег. Кухарка его третьего дня и вчера два раза прибегала за тобой…
   — Куда уехала?
   — С французом, с Шарлем укатила! Того вдруг вызвали в Петербург зачем-то. Ну вот и она… «Меня, говорит, кстати проводит до Москвы m-r Charles». И как схитрила: «Хочу, говорит, повидаться с родными в Москве» — и выманила у мужа вид для свободного проживания.
   — Ну так что ж за беда? — сказал Райский, — ее сношения с Шарлем не секрет ни для кого, кроме мужа: посмеются еще, а он ничего не узнает. Она воротится…
   — Ты не дослушал. Письмо с дороги прислала мужу, где просит забыть ее, говорит, чтоб не ждал, не воротится, что не может жить с ним, зачахнет здесь…
   Райский пожал плечами.
   — Ах, Боже мой! Ах, дура! — горевал он. — Бедный Леонтий! Мало ей самой было негласного скандала — нет, захотела публичного!.. Сейчас поеду; ах, как мне жаль его!
   — И мне жаль, Борюшка. Я хотела сама съездить к нему — у него честная душа, он — как младенец! Бог дал ему ученость, да остроты не дал… закопался в свои книги! У кого он там на руках?.. Да вот что: если за ним нет присмотру, перевези его сюда — в старом доме пусто, кроме Вериной комнаты… Мы его там пока поместим… Я на случай велела приготовить две комнаты.
   — Что вы за женщина, бабушка! я только что подумал, а вы уж и велели!..
   Он пошел на минуту к себе. Там нашел он письма из Петербурга, между ними одно от Аянова, своего приятеля и партнера Надежды Васильевны и Анны Васильевны Пахотиных, в ответ на несколько своих писем к нему, в которых просил известий о Софье Беловодовой, а потом забыл.
   Он вскрыл письмо и увидал, что Аянов пишет, между прочим, о ней, отвечая на его письмо.
   «Когда опомнился! — подумал он, — тогда у меня еще было свежо воспоминание о ней, а теперь я и лицо ее забыл! Теперь даже Секлетея Бурдалахова интереснее для меня, потому только, что напоминает Веру!»
   Он не читал писем, не вскрыл журналов и поехал к Козлову. Ставни серого домика были закрыты, и Райский едва достучался, чтоб отперли ему двери.
   Он прошел прихожую, потом залу и остановился у кабинета, не зная, постучать или войти прямо.
   Дверь вдруг тихо отворилась, перед ним явился Марк Волохов, в женском капоте и в туфлях Козлова, нечесаный, с невыспавшимся лицом, бледный, худой, с злыми глазами, как будто его всего передернуло.
   — Насилу вас принесла нелегкая! — сказал он с досадой, вполголоса, — где вы пропадали? Я другую ночь почти не сплю совсем… Днем тут ученики вертелись, а по ночам он один…
   — Что с ним?
   — Что: разве вам не сказали? Ушла коза-то! Я обрадовался, когда услыхал, шел поздравить его, гляжу — а на нем лица нет! Глаза помутились, никого не узнаёт. Чуть горячка не сделалась, теперь, кажется, проходит. Чем бы плакать от радости, урод убивается горем! Я лекаря было привел, он прогнал, а сам ходит как шальной… Теперь он спит, не мешайте. Я уйду домой, а вы останьтесь, чтоб он чего не натворил над собой в припадке тупоумной меланхолии. Никого не слушает — я уж хотел побить его…
   Он плюнул с досады.
   — На кухарку положиться нельзя — она идиотка. Вчера дала ему принять зубного порошка вместо настоящего. Завтра вечером я сменю вас… — прибавил он.
   Райский с изумлением поглядел на Марка и подал ему руку.
   — За что такая милость, — спросил Марк желчно, не давая руки.
   — Благодарю, что не кинули моего бедного товарища…
   — Ах, очень приятно! — сказал Марк, шаркая обеими туфлями и крепко тряся за руку Райского, — я давно искал случая услужить вам…
   — Что это, Волохов, вы, как клоун в цирке, всё выворачиваете себя наизнанку!..
   — А вы всё рисуетесь в жизни и рисуете жизнь! — ядовито отвечал Волохов. — Ну на кой черт мне ваша благодарность? Разве я для нее или для кого-нибудь другого пришел к Козлову, а не для него самого?
   — Ну хорошо, Марк Иванович, Бог с вами и с вашими манерами! Сила не в них и не в моей «рисовке»! Вы сделали доброе дело…
   — Опять похвала!
   — Опять. Это моя манера говорить — что мне нравится, что нет. Вы думаете, что быть грубым — значит быть простым и натуральным, а я думаю, чем мягче человек, тем он больше человек. Очень жалею, если вам не нравится этот мой «рисунок», но дайте мне свободу рисовать жизнь по-своему!
   — Хорошо, сахарничайте, как хотите! — сквозь зубы проворчал Марк.
   — Леонтья я перевезу к себе: там он будет как в своей семье, — продолжал Райский, — и если горе не пройдет, то он и останется навсегда в тихом углу…
   — Вот теперь дайте руку, — сказал Марк серьезно, схватив его за руку, — это дело, а не слова! Козлов рассохнется и служить уже не может. Он останется без угла и без куска… Славная мысль вам в голову пришла!
   — Не мне, а женщине пришла эта мысль, и не в голову, а в сердце, — заключил Райский, — и потому теперь я не приму вашей руки… Бабушка выдумала это…
   — Экая здоровая старуха, эта ваша бабушка! — заметил Марк, — я когда-нибудь к ней на пирог приду! Жаль, что старой дури набито в ней много!.. Ну, я пойду, а вы присматривайте за Козловым, — если не сами, так посадите кого-нибудь. Вон третьего дня ему мочили голову и велели на ночь сырой капустой обложить. Я заснул нечаянно, а он, в забытьи, всю капусту с головы потаскал да съел… Прощайте! я не спал и не ел сам. Авдотья меня тут какой-то бурдой из кофе потчевала…
   — А вот что: не хотите ли подождать? Я сейчас кучера пошлю домой за ужином, — сказал Райский.
   — Нет, я поужинаю ужо дома.
   — Может быть… у вас денег нет?.. — робко предложил Райский и хотел достать бумажник.
   Марк вдруг засмеялся своим холодным смехом.
   — Нет, нет — у меня теперь есть деньги… — сказал он, глядя загадочно на Райского. — Да я еще в баню до ужина пойду. Я весь выпачкался, не одевался и не раздевался почти. Я, видите ли, живу теперь не у огородника на квартире, а у одной духовной особы. Сегодня там баню топят: я схожу в баню, потом поужинаю и лягу уж на всю ночь.
   — Вы похудели — и как будто нездоровы! — заметил Райский, — глаза у вас…
   Марк вдруг нахмурился, и лицо у него сделалось еще злее прежнего.
   — А вы на мой взгляд еще нездоровее! — сказал он. — Посмотритесь в зеркало: желтые пятна, глаза ввалились совсем…
   — У меня разные беспокойства…
   — И у меня тоже, — сухо заметил Волохов. — Прощайте.
   Он ушел, а Райский тихо отворил дверь к Леонтью и подошел на цыпочках к постели.
   — Кто тут? — спросил слабо Козлов.
   — Здравствуй, Леонтий, — это я! — сказал Райский, взяв за руку Козлова и садясь в кресло подле постели.
   Козлов долго всматривался, потом узнал Райского, проворно спустил ноги с постели и сел, глядя на него.
   — А тот ушел? Я притворился спящим. Тебя давно не видать, — заговорил Леонтий слабым голосом, с промежутками. — А я всё ждал — не заглянет ли, думаю. Лицо старого товарища, — продолжал он, глядя близко в глаза Райскому и положив свою руку ему на плечо, — теперь только одно не противно мне…
   — Меня не было в городе, — отвечал Райский, — я сейчас только воротился и узнал, что ты болен…
   — Врут, я не болен. Я притворился… — сказал он, опуская голову на грудь, и замолчал. Через несколько минут он поднял голову и рассеянно глядел на Райского.
   — Что бишь такое я хотел сказать тебе?..
   Он встал и пошел неровными шагами по кабинету.
   — Ты бы лег, Леонтий, — заметил Райский, — ты болен…
   — Я не болен, — почти с досадой отвечал Козлов. — Что это вы все, точно сговорились, наладили: болен да болен. А Марк и лекаря привел, и сидит тут, точно боится, что я кинусь в окно или зарежусь…
   — Ты, однако, слаб, насилу ходишь, — право, ляг…
   — Да, слаб, это правда, — наклонясь через спинку стула к Райскому и обняв его за шею, шептал Леонтий. Он положил ему щеку на голову, и Райский вдруг почувствовал у себя на лбу и на щеках горячие слезы. Леонтий плакал.
   — Это слабость, да… — всхлипывая, говорил Леонтий, — но я не болен… я не в горячке… врут они… не понимают… Я и сам не понимал ничего… Вот как увидел тебя… так слезы льются, сами прорвались… Не ругай меня, как Марк, и не смейся надо мной, как все они смеются… эти учителя, товарищи… Я вижу у них злой смех на лицах, у этих сердобольных посетителей!..
   Райского самого душили слезы, но он не дал им воли, чтоб не растравлять еще больше тоски Леонтья.
   — Я понимаю и уважаю твои слезы, Леонтий! — сказал он, насилу одолевая себя.
   — Ты добрый, старый товарищ… ты и в школе не смеялся надо мной… Ты знаешь, отчего я плачу? Ты ничего не знаешь, что со мной случилось?..
   Райский молчал.
   — Вот я тебе покажу… — Он пошел к бюро, вынул из ящика письмо и подал ему.
   Райский пробежал глазами письмо от Ульяны Андреевны, о котором уж слышал от бабушки.
   — Уничтожь его, — советовал он, — пока оно цело, ты не успокоишься…
   — Как можно! — с испугом сказал Леонтий, выхватывая письмо и пряча его опять в ящик. — Ведь это единственные ее строки ко мне: других у меня нет. Это одно только и осталось у меня на память от нее… — добавил он, глотая слезы.
   — Да, такое чувство заслуживало лучшей доли… — тихо сказал Райский. — Но, друг Леонтий, прими это как болезнь, как величайшее горе… Но всё же не поддавайся ему — жизнь еще длинна, ты не стар…
   — Жизнь кончилась, — перебил Леонтий, — если…
   — Если что?
   — Если она… не воротится… — шепнул он.
   — Как, ты хотел бы… ты принял бы ее теперь!..
   — Ах, Борис, и ты не понимаешь! — почти с отчаянием произнес Козлов, хватаясь за голову и ходя по комнате. — Боже мой! Твердят, что я болен, сострадают мне, водят лекарей, сидят по ночам у постели — и все-таки не угадывают моей болезни и лекарства, какое нужно, а лекарство одно…
   Райский молчал.
   Козлов подошел к нему большими шагами, взял его за плеча и, сильно тряся, шептал в отчаянии:
   — Ее нет — вот моя болезнь! Я не болен, я умер, и настоящее мое, и будущее — всё умерло, потому что ее нет! Поди, вороти ее, приведи сюда — и я воскресну!.. А он спрашивает, принял ли бы я ее! Как же ты роман пишешь, а не умеешь понять такого простого дела!..
   Райский видел, что Козлов взглянул наконец и на близкую ему жизнь тем же сознательным и верным взглядом, каким глядел на жизнь древних, и что утешить его нечем.
   — Теперь я понимаю, — заметил он, — но я не знал, что ты так любил ее. Ты сам шутил, бывало: говорил, что привык к ней, что изменяешь ей для своих греков и римлян…
   Козлов горько улыбнулся.
   — Врал, хвастал, не понимал ничего, Борис, — сказал он, — и не случись этого… я никогда бы и не понял. Я думал, что я люблю древних людей, древнюю жизнь, а я просто любил… живую женщину; и любил и книги, и гимназию, и древних, и новых людей, и своих учеников… и тебя самого… и этот город, вот с этим переулком, забором и с этими рябинами — потому только — что ее любил! А теперь это всё опротивело: я бы готов хоть к полюсу уехать… Да, я это недавно узнал: вот как тут корчился на полу и читал ее письмо…
   Райский вздохнул.
   — А ты спрашиваешь, принял ли бы я ее! Боже мой! Как принял бы — и как любил бы — она бы узнала это теперь… — добавил он.
   У него опять закапали слезы.
   — Знаешь что, Леонтий, я к тебе с просьбой от Татьяны Марковны, — сказал Райский.
   Леонтий ходил взад и вперед, пошатываясь, шлепая туфлями, с всклокоченной головой, и не слушал его.
   — Бабушка просит тебя переехать к нам, — продолжал Райский, — ты здесь один пропадешь с тоски.
   Козлов услыхал и понял, но в ответ только махнул рукой.
   — Спасибо ей: она святая женщина! Что я буду таким уродом носить свое горе по чужим углам!..
   — Это не чужой угол, Леонтий: мы с тобой братья. Наше родство сильнее родства крови…
   — Да, да, виноват, горе одолело меня! — ложась в постель, говорил Козлов, и взяв за руку Райского, — прости за эгоизм. После… после… я сам притащусь, попрошусь смотреть за твоей библиотекой… когда уж надежды не будет…
   — А у тебя есть надежда?
   — А что? — вдруг шепотом спросил Козлов, быстро садясь на постели и подвигая лицо к Райскому, — ты думаешь, что нет надежды?..
   Райский молчал, не желая ни лишать его этой соломинки, ни манить его ею напрасно.
   — Я, право, не знаю, Леонтий, что сказать. Я так мало следил за твоей женою, давно не видал… не знаю хорошо ее характера.
   — Да, ты не хотел немного заняться ею… Я знаю, ты дал бы ей хороший урок… Может быть, этого бы и не было…
   Он вздохнул глубоко.
   — Нет, ты знаешь ее, — прибавил он, — ты мне намекал на француза, да я не понял тогда… мне в голову не приходило… — Он замолчал. — А если он бросит ее? — почти с радостью вдруг сказал он немного погодя, и в глазах у него на минуту мелькнул какой-то луч. — Может быть, она вспомнит… может быть…
   — Может быть… — нерешительно сказал Райский.
   — Постой… что это?.. Кто-то будто едет сюда… — заговорил Леонтий, привставая и глядя в окно. Потом опустился и повесил голову.
   Мимо окон проехала телега, где мужик, в чувашской рубашке, с красными обшивками, стоя махал вожжой.
   — Я всё жду… всё думаю, не опомнится ли? — мечтал он, — и ночью пробовал вставать, да этот разбойник Марк, точно железной ручищей, повалит меня и велит лежать. «Не воротится, говорит, лежи смирно!» Боюсь я этого Марка.
   Он вопросительно поглядывал на Райского.
   — А ты как думаешь? — шептал он, — ты лучше знаешь женщин — что он смыслит! Есть надежда… или…
   — Если и есть, то во всяком случае не теперь, — сказал Райский, — разве после когда-нибудь…
   Козлов глубоко вздохнул, медленно улегся на постели и положил руки с локтями себе на голову.
   — Завтра я перевезу тебя к нам, — сказал ему Райский, — а теперь прощай! Ужо к ночи я или приду сам, или пришлю кого-нибудь побыть с тобой.
   Леонтий не смотрел и не слыхал, что Райский говорил и как он вышел.
   Райский воротился домой, отдал отчет бабушке о Леонтье, сказавши, что опасности нет, но что никакое утешение теперь не поможет. Оба они решили послать на ночь Якова смотреть за Козловым, причем бабушка отправила целый ужин, чаю, рому, вина — и Бог знает чего еще.
   — Зачем это? он ничего не ест, бабушка, — сказал Райский.
   — А как тот… опять придет?
   — Кто тот?
   — Ну, кто — Маркушка: я чаю, есть хочет. Ведь ты говоришь, что застал его там…
   — Ах, бабушка! я сейчас поеду и скажу Марку…
   — Сохрани тебя Господи! — удержала она его, — на смех поднимет…
   — Нет — поклонится. Это не Нил Андреич, он понимает вас…
   — Не надо мне его поклонов, а чтоб был сыт — и Бог с ним! Он пропащий! А что… о восьмидесяти рублях не поминает?
   Райский махнул рукой, ушел к себе в комнату и стал дочитывать письмо Аянова и другие полученные им письма из Петербурга, вместе с журналами и газетами.