Иван Гончаров "Обрыв". Часть 5 Глава 05

   Она не выдержала, простилась с гостями и сделала Тушину никому не заметный знак — следовать за собой.
   — У себя я вас принять не могу, — сказала она, — а вот пойдемте сюда в аллею и походим немного.
   — Не сыро ли: вы нездоровы…
   — Ничего, ничего, пойдемте… — торопила она.
   Он взглянул на часы, сказал, что через час уедет, велел вывести лошадей из сарая на двор, взял свой бич с серебряной рукояткой, накинул на руку мекинтош и пошел за Верой в аллею.
   — Я прямо начну, Иван Иванович, — сказала Вера, дрожа внутренно, — что с вами сегодня? Вы как будто… у вас есть что-то на уме…
   Она замолчала, кутая лицо в мантилью и пожимая плечами от дрожи.
   Он молча шел подле нее, о чем-то думая, а она боялась поднять на него глаза.
   — Вы нездоровы сегодня, Вера Васильевна, — сказал он задумчиво, — я лучше отложу до другого раза. Вы не ошиблись, я хотел поговорить с вами…
   — Нет, Иван Иванович, сегодня! — торопливо перебила она, — что у вас такое? я хочу знать… Мне хотелось бы самой поговорить с вами… может быть, я опоздала… Не могу стоять, я сяду, — прибавила она, садясь на скамью.
   Он не заметил ни ее ужаса и тоски, ни ее слов, что она тоже готовилась «поговорить с ним». Он был поглощен своей мыслью. А ее жгла догадка, что он узнал всё и сейчас даст ей удар ножа, как Райский.
   — Ах, пусть! скорей бы только все удары разом!.. — шептала она.
   — Говорите же! — сказала потом, мучась про себя вопросами: как и где мог он узнать?
   — Сегодня я шел сюда…
   — Что же, говорите! — почти крикнула она.
   — Не могу, Вера Васильевна, воля ваша!
   Он прошел шага два от нее дальше.
   — Не казните меня! — едва шептала она.
   — Я люблю вас… — начал он, вдруг воротясь к ней.
   — Ну, я знаю. И я вас тоже… что за новость! Что же дальше?.. Вы… слышали что-нибудь…
   — Где? что? — спрашивал он, оглядываясь кругом и думая, что она слышит какой-нибудь шум. — Я ничего не слышу.
   Он заметил ее волнение, и вдруг у него захватило дух от радости. «Она проницательна, угадала давно мою тайну и разделяет чувство… волнуется, требует откровенного и короткого слова…»
   Всё это быстро пронеслось у него в голове.
   — Вы так благородны, прекрасны, Вера Васильевна… так чисты…
   — Ах! — вскрикнула она отчаянным голосом, хотела встать и не могла, — вы ругаетесь надо мной… ругайтесь — возьмите этот бич, я стою!.. Но вы ли это, Иван Иванович!
   Она с горьким изумлением и мольбой сложила перед ним руки.
   Он в страхе глядел на нее.
   «Она больна!» — подумал он.
   — Вы нездоровы, Вера Васильевна, — с испугом и волнением сказал он ей, — простите меня, что я не вовремя затеял.
   — Разве не всё равно: днем раньше, днем позже — но всё скажете же… говорите же разом, сейчас!.. И я скажу: затем я позвала вас сюда, в аллею…
   Его опять бросило в противную сторону.
   — Ужели это правда? — едва сдерживаясь от радости, сказал он.
   — Что — правда? — спросила она, вслушиваясь в этот внезапный, радостный тон. — Вы что-то другое хотите сказать, а не то, что я думала… — покойнее прибавила она.
   — Нет, то самое… я полагаю…
   — Скажите же, перестаньте мучить меня!
   — Я вас люблю…
   Она поглядела на него и ждала.
   — Мы старые друзья, — сказала она, — и я вас…
   — Нет, Вера Васильевна, люблю еще — как женщину…
   Она вдруг выпрямилась и окаменела, почти не дыша.
   — Как первую женщину в целом мире! Если б я смел мечтать, что вы хоть отчасти разделяете это чувство… нет, это много, я не стою… если одобряете его, как я надеялся… если не любите другого, то… будьте моей лесной царицей, моей женой, — и на земле не будет никого счастливее меня!.. Вот что хотел я сказать — и долго не смел! Хотел отложить это до ваших именин, но не выдержал и приехал, чтобы сегодня в семейный праздник, в день рождения вашей сестры…
   Она всплеснула руками над головой.
   — Иван Иванович! — простонала она, падая к нему на руки.
   «Нет, — это не радость! — сверкнуло в нем — и он чувствовал, что волосы у него встают на голове, — так не радуются!»
   Он посадил ее на скамью.
   — Что с вами, Вера Васильевна? вы или больны, или у вас большое горе!.. — овладев собой, почти покойно спросил он.
   — Большое, Иван Иванович, я умру!
   — Что с вами, говорите, ради Бога, что такое случилось? Вы сказали, что хотели говорить со мной: стало быть, я нужен… Нет такого дела, которого бы я не сделал! приказывайте, забудьте мою глупость… Что надо… что надо сделать?
   — Ничего не надо, — шептала она, — мне надо сказать вам… Бедный Иван Иванович, и вы!.. За что вы будете пить мою чашу? Боже мой! — говорила она, глядя сухими глазами на небо, — ни молитвы, ни слез у меня нет! ниоткуда облегчения и помощи никакой!
   — Что вы, Вера Васильевна! что это, друг мой, за слова, что за глубокое отчаяние?
   — Зачем еще этот удар? Довольно их без него! Знаете ли вы, кого любите? — говорила она, глядя на него точно спящими, безжизненными глазами, едва выговаривая слова.
   Он молчал, делая и отвергая догадки. Он бросил мекинтош и отирал пот с лица. Он из этих слов видел, что его надежды разлетелись вдребезги, понял, что Вера любит кого-то… Другого ничего он не видел, не предполагал. Он тяжело вздохнул и сидел неподвижно, ожидая объяснения.
   — Бедный друг мой! — сказала она, взяв его за руку.
   У него сердце сжалось от этих простых слов: он почувствовал, что он в самом деле «бедный». Ему было жаль себя, а еще больше жаль Веры.
   — Благодарю вас! — прошептал он, еще не зная, но предчувствуя одно: что она ему принадлежать не может.
   — Простите, — продолжал потом, — я ничего не знал, Вера Васильевна. Внимание ваше дало мне надежду. Я дурак — и больше ничего… Забудьте мое предложение и по-прежнему давайте мне только права друга… если стою, — прибавил он, и голос на последнем слове у него упал. — Не могу ли я помочь? Вы, кажется, ждали от меня услуги?
   — Стоите ли! А я стою?
   — Вы, Вера Васильевна, всегда будете стоять для меня так высоко…
   — Я упала, бедный Иван Иваныч, с этой высоты, и никто уж не поднимет меня… Хотите знать, куда я упала? Пойдемте, вам сейчас будет легче…
   Она тихо, шатаясь и опираясь ему на руку, привела его к обрыву.
   — Знаете вы это место?
   — Да, знаю: там похоронен самоубийца…
   — Там похоронена и ваша «чистая» Вера: ее уж нет больше… Она на дне этого обрыва…
   Она была бледна и говорила с каким-то решительным отчаянием.
   — Что такое вы говорите? Я ничего не понимаю… Объясните, Вера Васильевна, — прошептал он, обмахивая лицо платком.
   Она привстала, оперлась ему рукой на плечо, остановилась, собираясь с силами, потом склонила голову, минуты в три, шепотом, отрывисто сказала ему несколько фраз и опустилась на скамью. Он побледнел.
   Его вдруг пошатнуло. Он как будто потерял равновесие и сел на скамью. Вера и в сумерки увидела, как он был бледен.
   — А я думал… — сказал он с странной улыбкой, будто стыдясь своей слабости и вставая медленно и тяжело со скамьи, — что меня только медведь свалит с ног!
   Потом подошел к ней.
   — Кто он и где он? — шепнул он.
   Она вздрогнула от этого вопроса. Так изумителен, груб и неестествен был он в устах Тушина. Ей казалось непостижимо, как он посягает, без пощады женского, всякому понятного чувства, на такую откровенность, какой женщины не делают никому. «Зачем? — втайне удивлялась она, — у него должны быть какие-нибудь особые причины — какие?»
   — Марк Волохов! — смело сказала она, осилив себя.
   Он остолбенел на минуту. Потом вдруг схватил свой бич за рукоятку обеими руками и с треском изломал его в одну минуту о колено в мелкие куски, с яростью бросив на землю щепки дерева и куски серебра.
   — То же будет и с ним! — прорычал он, нагибаясь к ее лицу, трясясь и ощетинясь, как зверь, готовый скакнуть на врага.
   — Он там теперь? — спросил он, указывая на обрыв. Только слышалось его тяжелое дыхание. Она с изумлением глядела на него и отступила за скамью.
   — Мне страшно, Иван Иванович, пощадите меня! уйдите! — шептала она в ужасе, протягивая обе руки, как бы защищаясь от него.
   — Прежде убью его, потом… уйду! — говорил он, едва владея собой.
   — Это вы для меня сделаете, чтоб облегчить меня или… для себя?
   Он молчал, глядя в землю. Потом стал ходить большими шагами взад и вперед.
   — Что же мне делать, научите, Вера Васильевна? — спросил он, всё еще трясясь от раздражения.
   — Прежде всего успокойтесь и скажите, за что вы хотите убить его и хочу ли я этого?
   — Он враг ваш и, следовательно, мой… — чуть слышно прибавил он.
   — Врагов разве убивают?
   Он потупил голову, увидал разбросанные обломки бича у ног, наклонился, будто стыдясь, собрал их и сунул в карман мекинтоша.
   — Я не жалуюсь на него: помните это. Я одна… виновата… а он прав… — едва договорила она с такой горечью, с такой внутренней мукой, что Тушин вдруг взял ее за руку.
   — Вера Васильевна — вы ужасно страдаете!
   Она молчала. А он с участием и удивлением глядел на нее.
   — Я ничего не понимаю, — сказал он, — «не виноват», «не жалуюсь»: в таком случае — о чем хотели поговорить со мной? зачем вы звали меня сюда, в аллею?..
   — Я хотела, чтоб вы знали всё…
   Она, отворотясь, молча глядела к обрыву. И он поглядел туда, потом на нее, и всё стоял перед ней, с вопросом в глазах.
   — Послушайте, Вера Васильевна, не оставляйте меня в потемках. Если вы нашли нужным доверить мне тайну… — Он на этом слове с страшным усилием перемог себя, — которая касалась вас одной, то объясните всю историю…
   — Ваше нынешнее лицо, особенные взгляды, которые вы обращали ко мне, — я не поняла их. Я думала, вы знаете всё, хотела допроситься, что у вас на уме… Я поторопилась… Но всё равно, рано или поздно — я сказала бы вам… Сядьте, выслушайте меня и потом оттолкните!
   Он, положив локти на колени и спрятав лицо в ладони, слушал ее.
   Она передала ему в коротких словах историю. Он встал, минуты три ходил взад и вперед, потом остановился перед ней.
   — Вы простили его? — спросил он.
   — За что? Вы видите, что… я одна виновата…
   — И… простились с ним или… надеетесь, что он опомнится и воротится?
   Она покачала головой.
   — Между нами нет ничего общего… Мы разошлись давно. Я никогда не увижу его.
   — Теперь я только начинаю немного понимать, и то не всё, — сказал, подумавши, Тушин и вздохнул, как вол, которого отпрягли. — Я думал, что вы нагло обмануты…
   — Нет, нет…
   — И зовете меня на помощь; думал, что пришла пора медведю «сослужить службу», и чуть было не оказал вам в самом деле «медвежьей услуги», — добавил он, вынимая из кармана и показывая ей обломок бича. — От этого я позволил себе сделать вам дерзкий вопрос об имени… Простите меня, ради Бога, и скажите и остальное: зачем вы открыли мне это?
   — Я не хотела, чтоб вы думали обо мне лучше, чем я есть… и уважали меня…
   — Как же вы это сделаете? Я не перестану думать о вас, что думал всегда, и не уважать не могу.
   Какой-то луч блеснул у ней в глазах и тотчас же потух.
   — Вы хотите принудить себя уважать меня. Вы добры и великодушны: вам жаль бедную, падшую… и вы хотите поднять ее… Я понимаю ваше великодушие, Иван Иванович, но не хочу его. Мне нужно, чтоб вы знали и… не отняли руки, когда я подам вам свою.
   Она подала ему руку, он поцеловал ее. Он с нетерпением и грустью слушал ее.
   — Вера Васильевна! — сказал он сдержанным, почти оскорбленным тоном, — я насильно уважать никого не могу. Тушин не лжет. Если я кому-нибудь кланяюсь с уважением, — то и уважаю, или не поклонюсь. Я кланяюсь вам по-прежнему, а люблю — извините, к слову пришлось, — еще больше прежнего, потому что… вы несчастливы. У вас большое горе, такое же, как у меня! Вы потеряли надежду на счастье… Напрасно только вы сказали мне вашу тайну… — прибавил он с унынием, почти с отчаянием. — Если б я узнал ее и не от вас, я бы уважать вас не перестал. Этой тайны вы не обязаны поверять никому. Она принадлежит вам одной, и никто не смеет судить вас…
   Он едва договорил и с трудом вздохнул, скрадывая тяжесть этого вздоха от Веры. Голос у него дрожал против воли. Видно было, что эта «тайна», тяжесть которой он хотел облегчить для Веры, давила теперь не одну ее, но и его самого. Он страдал — и хотел во что бы то ни стало скрыть это от нее…
   — Всё равно: я должна была сказать вам ее сегодня же, когда вы сделали предложение… Обмануть я вас не могла.
   Он отрицательно покачал головой.
   — На мое предложение вы могли отвечать мне коротким «нет». Но как вы удостоиваете меня особой дружбы, то объяснили бы ласково, с добротой, чтоб позолотить это «нет», что вы любите другого, — вот и всё. Я не спросил бы даже — кого. А тайну… должны были сберечь про себя; тут не было бы никакого обмана. Вот если б вы, любя другого, приняли мое предложение… из страха или других целей… это был бы обман, «падение», пожалуй, «потеря чести». Но вы этого никогда бы не сделали. А то… — Он головой кивнул на обрыв и шепотом добавил, будто про себя, — несчастье… ошибка…
   Он едва говорил, перемогая с медвежьей силой внутреннюю муку, чтоб она не заметила, что было в нем самом.
   — Несчастье! — шептал он, — он уйдет прав из обрыва, а вы виноваты! Где же правда?..
   — Всё равно: я сказала бы вам, Иван Иванович. Это не для вас нужно было, а для меня самой… Вы знаете… как я дорожила вашей дружбой: скрыть от вас — это было бы мукой для меня. Теперь мне легче — я могу смотреть прямо вам в глаза, я не обманула вас…
   Она не могла говорить от прихлынувших слез и зажала лицо платком. Он чуть не заплакал сам, но только вздрогнул, наклонился и опять поцеловал у ней руку.
   — Вот это другое дело: благодарю вас, благодарю! — торопливо говорил он, скрадывая волнение. — Вы делаете мне большое добро, Вера Васильевна. Я вижу, что дружба ваша ко мне не пострадала от другого чувства, значит, она сильна. Это большое утешение! Я буду счастлив и этим… со временем, когда мы успокоимся оба…
   — Ах, Иван Иванович, если б можно было вычеркнуть этот год жизни…
   — Забыть его скорей: это и будет всё равно что вычеркнуть…
   — А где взять забвения и силы перенести?
   — У друзей, — шепнул он, — и в том числе… у меня…
   Она вздохнула будто свободнее — будто опять глотнула свежего воздуха, чувствуя, что подле нее воздвигается какая-то сила, встает, в лице этого человека, крепкая, твердая гора, которая способна укрыть ее в своей тени и каменными своими боками оградить — не от бед страха, не от физических опасностей, а от первых, горячих натисков отчаяния, от дымящейся еще язвы страсти, от горького разочарования.
   — Я верю вашей дружбе, Иван Иванович. Благодарю вас, — говорила она, утирая слезы. — Мне немного легче… и было бы еще легче, если б… не бабушка.
   — Она еще не знает? — спросил он и вдруг замолчал, почувствовав, что в вопросе его был упрек.
   Он потупил голову, представляя себе, как это поразит Татьяну Марковну, но остерегался обнаружить перед Верой свою боязнь.
   — Сегодня, вы видите, гости: нельзя. Завтра она всё узнает… Прощайте, Иван Иваныч: я ужасно страдаю — пойду и лягу.
   Он глядел на Веру долго.
   «Боже мой! какой слепой дурак этот Волохов — или какая… бестия!» — думал он с дрожью ярости.
   — Не прикажете ли чего-нибудь? не нужно ли вам… — спросил он.
   — Да, попросите Наташу приехать завтра или послезавтра ко мне.
   — А мне можно побывать на той неделе? — спросил он робко, — узнать, успокоились ли вы…
   — Успокойтесь сами, Иван Иваныч, — и прощайте теперь. Я едва держусь на ногах…
   Он простился с ней и так погнал лошадей с крутой горы, что чуть сам не сорвался с обрыва. По временам он, по привычке, хватался за бич, но вместо его под руку попадали ему обломки в кармане; он разбросал их по дороге. Однако он опоздал переправиться за Волгу, ночевал у приятеля в городе и уехал к себе рано утром.