Иван Гончаров "Обрыв". Часть 5 Глава 16

   Немного погодя воротилась Татьяна Марковна, пришел Райский. Татьяна Марковна и Тушин не без смущения встретились друг с другом. И им было неловко: он знал, что ей известно его объяснение с Верой, — а ей мучительно было, что он знает роман и «грех» Веры.
   Из глаз его выглядывало уныние, в ее разговорах сквозило смущение за Веру и участие к нему самому. Они говорили даже о простых предметах как-то натянуто, но к обеду взаимная симпатия превозмогла, они оправились и глядели прямо друг другу в глаза, доверяя взаимным чувствам и характерам. Они даже будто сблизились между собой и в минуты молчания высказывали один другому глазами то, что могли бы сказать о происшедшем словами, если б это было нужно.
   До обеда Вера оставалась с Татьяной Марковной, стараясь или, скорее, опасаясь узнать о мере, какую она могла принять, чтоб Марк не ожидал ее в беседке. Она решилась не отходить от нее и после обеда, чтоб она не поддалась желанию сама сойти с обрыва на свидание.
   Но Татьяна Марковна до обеда не упомянула о вчерашнем разговоре, а после обеда, когда Райский ушел к себе, а Тушин, надев пальто, пошел куда-то «по делу», она заняла всю девичью чисткою серебряных чайников, кофейников, подносов и т. д., назначаемых в приданое Марфиньке.
   Вера успокоилась с этой стороны и мысленно перенеслась с Тушиным в беседку, думая с тоской и с замиранием сердца от страха о том: «Не вышло бы чего-нибудь! Если б этим кончилось! Что там теперь делается!»
   А там, без четверти в пять часов, пробирался к беседке Тушин. Он знал местность, но, видно, давно не был и забыл, потому что глядел направо, налево, брал то в ту, то в другую сторону, по едва заметной тропинке, и никак не мог найти беседки. Он остановился там, где кусты были чаще и гуще, припоминая, что беседка была где-то около этого места.
   Он стоял, оглядываясь во все стороны, и с беспокойством смотрел на часы. Стрелка подвигалась к пяти часам, а он не видал ни беседки, ни Марка.
   Вдруг издали до него дошел шум торопливых шагов, и между кустами сосняка и ельника являлась и пропадала фигура.
   «Кажется, он!..» — думал Тушин, и раза два дохнул всей грудью, как усталый конь, покачал взад и вперед стоящую рядом молодую ель, потом опустил обе руки в карманы пальто и стал как вкопанный.
   Марк точно выпрыгнул из засады на это самое место, где был Тушин, и, оглядываясь с изумлением вокруг, заметил его и окаменел.
   Они поглядели друг на друга с минуту, потом дотронулись до фуражек. Волохов всё озирался с недоумением вокруг.
   — Где же беседка? — спросил он наконец вслух.
   — Я тоже ее ищу и не знаю, в которой она стороне!
   — Как «в которой стороне»! Мы стоим на ее месте: она еще вчера утром тут была…
   Оба молчали, не зная, что сталось с беседкой. А с ней сталось вот что. Татьяна Марковна обещала Вере, что Марк не будет «ждать ее в беседке», и буквально исполнила обещание. Через час после разговора ее с Верой Савелий, взяв человек пять мужиков с топорами, спустился в обрыв, и они разнесли беседку часа в два, унеся с собой бревна и доски на плечах. А бабы и ребятишки, по ее же приказанию, растаскали и щепы.
   На другой день утром сама барыня взяла садовника, да опять Савелья, и еще двоих людей, и велела место, где была беседка, поскорее сровнять, утоптать, закрыть дерном и пересадить туда несколько молодых сосен и елей.
   «Задним умом крепка! — упрекала она мысленно себя. — Если б я сломала беседку тотчас, когда Верочка сказала мне всё… тогда, может быть, злодей догадался бы и не писал ей проклятых писем!»
   «Злодей» действительно догадался.
   «Старуха узнала: это она! — подумал он. — Вера поступила благонравно: всё открыла ей!»
   Он обернулся к Тушину, кивнул ему и хотел идти, но заметил его пристальный, точно железный взгляд.
   — Вы что тут делали, гуляли, что ли? — спросил он. — Что вы так смотрите на меня? Вы здесь в гостях наверху?
   — Да, в гостях. Я не гулять пришел, а видеться с вами, — сказал Тушин сухо, но учтиво.
   — Со мной! — оборотясь живо к нему, отозвался Волохов и вопросительно глядел на него. «Что это: не узнал ли и он? Он, кажется, претендент на Веру. Не драму ли затевает этот лесной Отелло: “крови”, “крови”, что ли, ему надо!» — успел подумать Марк.
   — С вами, — повторил Тушин, — у меня есть поручение к вам.
   — От кого? От старухи?
   — От какой старухи?
   — От Бережковой! От какой!
   — Нет.
   — Так от Веры? — почти с испугом спросил он.
   — От Веры Васильевны, хотите вы сказать?
   — Ну, пожалуй, Васильевны. Что она, здорова ли? что велела передать мне?..
   Тушин молча подал ему записку. Марк пробежал ее глазами, сунул небрежно в карман пальто, потом снял фуражку и начал пальцами драть голову, одолевая не то неловкость своего положения перед Тушиным, не то ощущение боли, огорчения или злой досады.
   — Вы… всё знаете? — спросил он.
   — Позвольте не отвечать на этот вопрос, а спросить вас: скажете вы что-нибудь в ответ?
   «Стану я тебе давать ответ! — подумал Марк, — не дам!»
   — Ничего не скажу, — холодно отвечал он вслух.
   — Но исполните, конечно, ее просьбу: не тревожить ее больше, не напоминать о себе… не писать, не посещать этих мест…
   — Вам что за дело? Вы объявлены ее женихом, что спрашиваете?..
   — Для этого не нужно быть женихом, а просто другом, чтоб исполнить поручение.
   — Если буду писать и посещать — тогда что? — запальчиво заговорил Волохов, как будто напрашиваясь на дерзость.
   — Не знаю, как примет это Вера Васильевна. Если опять даст мне новое поручение, я опять сделаю, что ей будет нужно.
   — Какой вы послушный и почтительный друг! — сказал с злой иронией Марк.
   Тушин поглядел на него с минуту серьезно.
   — Да, вы правы: я такой друг ей… Не забывайте, господин Волохов, — прибавил он, — что вы говорите не с Тушиным теперь, а с женщиной. Я стал в ее положение и не выйду из него, что бы вы ни сказали. Я думал, что и для вас довольно ее желания, чтобы вы не беспокоили ее больше. Она только что поправляется от серьезной болезни…
   Марк молча ходил взад и вперед по лужайке и, при последних словах, подошел к Тушину.
   — Что с ней было? — спросил он почти мягко.
   Тушин молчал.
   — Извините меня, я горячусь: знаю, что это глупо! Но ведь вы видите, что и я — как в горячке.
   — Очень жалею; стало быть, вам самим нужен покой… Вы дадите какой-нибудь ответ на эту записку?
   Марку не хотелось отвечать ему.
   — Я сам отвечу, напишу…
   — Она положительно отказывается от этого — и я могу дать вам слово, что она не может поступить иначе… Она больна — и ее здоровье требует покоя, а покой явится, когда вы не будете напоминать о себе. Я передаю, что мне сказано, и говорю то, что видел сам…
   — Послушайте, вы ей желаете добра? — начал Волохов.
   — Конечно.
   — Вы видите, что она меня любит, она вам сказала…
   — Нет, этого я не вижу, и она мне не говорила о любви, а дала вот эту записку и просила подтвердить, что она не может и не желает более видеться с вами и получать писем.
   — Какая нелепость — мучаться и мучать другого! — сказал Марк, вскапывая ногой свежую, нанесенную только утром землю около дерева. — Вы могли бы избавить ее от этой пытки, от нездоровья, от упадка сил… от всего — если вы… друг ей! Старуха сломала беседку, но не страсть: страсть сломает Веру… Вы же сами говорите, что она больна…
   — Я не говорил, что она больна от страсти…
   — От чего же расстроена?
   — От того, что вы пишете к ней, ждете в беседке, грозите прийти сами. Она не переносит этого — и только это поручила передать.
   — Она только говорит так, а сама…
   — Она говорит всегда правду.
   — Почему она дала это поручение вам? — вдруг спросил Марк.
   Тушин молчал.
   — Она вам доверяет, стало быть, вы можете объяснить ей, как дико противиться счастью. Ведь она не найдет его там, у себя… Вы посоветовали бы ей не мучать себя и другого и постарались бы поколебать эту бабушкину мораль… Притом я предлагаю ей…
   — Если б вы умели понять ее, — остановил его Тушин, — то давно бы знали, что она из тех, кому «объяснять» нечего и «советовать» нельзя. А колебать «бабушкину мораль» я не нахожу нужным, потому что разделяю эту мораль.
   — Вот как! Вы удивительный дипломат, отлично исполняете поручения! — раздражительно сказал Марк.
   Тушин молчал, наблюдая за ним и покойно ожидая, что он волей или неволей, а даст ответ.
   Это молчаливое спокойствие бесило Марка. Сломанная беседка и появление Тушина в роли посредника показали ему, что надежды его кончаются, что Вера не колеблется больше, что она установилась на своем намерении не видеться с ним никогда.
   В него тихо проникло ядовитое сознание, что Вера страдает, действительно, не от страсти к нему, — иначе она не открылась бы бабушке и еще менее Тушину. Он знал и прежде ее упрямство, которого не могла сломать даже страсть, и потому почти с отчаянием сделал последнюю уступку, решаясь жениться и остаться еще на неопределенное время, но отнюдь не навсегда, тут, в этом городе, а пока длится его страсть. Он верил в непогрешимость своих понятий о любви и предвидел, что рано или поздно она кончится для обоих одинаково, что они будут «виснуть один другому на шею, пока виснется», а потом…
   Он отдалялся от этого «потом», надеясь, что со временем Вера не устоит и сама на морали бабушки, когда настанет охлаждение.
   Теперь и эта его жертва — предложение жениться — оказалась напрасною. Ее не приняли. Он не опасен и даже не нужен больше. Его отсылают. Он терпел в эту минуту от тех самых мучений, над которыми издевался еще недавно, не веря им. «Не логично!» — думал он.
   — Я не знаю, что я сделаю, — сказал он всё еще гордо, — и не могу дать ответа на ваше дипломатическое поручение. В беседку, конечно, не приду, потому что ее нет…
   — И писем не будете писать, — давал за него ответ Тушин, — потому что их не передадут. В дом тоже не придете — вас не примут…
   — Кто: вы? — злобно отозвался Марк, — что же вы, стеречь станете?
   — Стану, если Вера Васильевна захочет. Впрочем, здесь есть хозяйка дома и… люди. Но я полагаю, что вы сами не нарушите приличий и спокойствия женщины…
   — Черт знает, что за нелепость! — рычал Марк, — выдумали люди себе кандалы… лезут в мученики!..
   Ему всё еще хотелось удержаться в позиции и удалиться с некоторым достоинством, сохраняя за собой право не давать ответа. Но Тушин уже знал, что другого ответа быть не может. Марк чувствовал это и стал отступать постепенно.
   — Я еду скоро, — сказал он, — через неделю… Не может ли Вера… Васильевна видеться со мной на одну минуту?..
   — Не может положительно: она больна.
   — Лечат, что ли, ее?
   — Ей одно лекарство: чтоб вы не напоминали о себе…
   — Я ведь не совсем доверяю вам, — едко перебил Марк, — вы, кажется… неравнодушны к ней — и…
   Тушин опять покачал ель, но молчал. Он входил в положение Марка и понимал, какое чувство горечи или бешенства должно волновать его, и потому не отвечал злым чувством на злобные выходки, сдерживая себя, а только тревожился тем, что Марк, из гордого упрямства, чтоб не быть принуждену уйти, или по остатку раздраженной страсти, еще сделает попытку написать или видеться и встревожит Веру. Ему хотелось положить совсем конец этим покушениям.
   — Если мне не верите — то у вас есть доказательство, — сказал он.
   — Расписка — да. Это ничего не значит. Страсть — это море. Сегодня буря, завтра штиль… Может быть, уж она теперь жалеет, что послала вас…
   — Не думаю: она бы предвидела это и не послала бы. Вы, как я вижу, вовсе не знаете ее. Впрочем, я передал вам всё — и вы, конечно, уважите ее желания… Я не настаиваю более на ответе…
   — Ответа никакого! Я уеду…
   — Это именно тот ответ, который нужен ей…
   — Не ей, а вам да, может быть, романтику Райскому и старухе…
   — Да, пожалуй, и нам, и — может быть — целому городу! Я позволю себе только поручиться Вере Васильевне, что ответ ваш будет вами буквально исполнен. Прощайте.
   — Прощайте… рыцарь…
   — Что? — спросил, немного нахмурившись, Тушин.
   Марк, бледный, смотрел в сторону. Тушин дотронулся до фуражки и ушел, а Марк всё еще стоял на месте.