Иван Гончаров "Обрыв". Часть 5 Глава 21

   На другой день Райский утром рано предупредил Крицкую запиской, что он просит позволения прийти к ней в половине первого часа и получил в ответ: «Charmée, j’attends»^[150] и т. д.
   Шторы у ней были опущены, комнаты накурены. Она в белой кисейной блузе, перехваченной поясом, с широкими кружевными рукавами, с желтой далией на груди, слегка подрумяненная, встретила его в своем будуаре. Там, у дивана, накрыт был стол, и рядом стояли два прибора.
   — Мой прощальный визит! — сказал он, кланяясь ей и останавливая на ней сладкий взгляд.
   — Как прощальный! — с испугом перебила она, — я слушать не хочу! Вы едете теперь, когда мы… Не может быть! Вы пошутили: жестокая шутка! Нет, нет, скорей засмейтесь, возьмите назад ужасные слова!..
   — Что это у вас? — радостно произнес он, вдруг уставив глаза на стол, — свежая икра!
   Она сунула свою руку ему под руку и подвела к столу, на котором стоял полный, обильный завтрак. Он оглядывал одно блюдо за другим. В двух хрустальных тарелках была икра.
   — Я знаю, что вы любите… да, любите…
   — Икру? Даже затрясся весь, как увидал! А это что? — с новым удовольствием заговорил он, приподнимая крышки серебряных блюд, одну за другой. — Какая вы кокетка, Полина Карповна: даже котлетки без папильоток не можете кушать! Ах, и трюфли — «роскошь юных лет»! — petits-fours, bouchées de dames! Ах! что вы хотите со мной делать? — обратился он к ней, потирая от удовольствия руки. — Какие замыслы у вас?
   — Вот, вот чего я жду: этой улыбки, шутки, смеха — да! Не поминайте об отъезде. Прочь печаль! Vive l’amour et la joie!^[151]
   «Эге! какой “abandon!”^[152] — даже страшновато…» — подумал он опасливо.
   — Садитесь, сядем рядом, сюда! — пригласила она и, взяв его за руку, усадила рядом с собой, шаловливо завесив его салфеткой, как делают с детьми и стариками.
   Он машинально повиновался, с вожделением поглядывая на икру. Она подвинула ему тарелку, и он принялся удовлетворять утренний, свежий аппетит. Она сама положила ему котлетку и налила шампанского в граненый стакан, а себе в бокал, и кокетливо брала в рот маленькие кусочки пирожного, любуясь им.
   После жареной дичи и двух стаканов шампанского, причем они чокались, глядя близко друг другу в глаза, она — лукаво и нежно, он — вопросительно и отчасти боязливо, они наконец прервали молчание.
   — Что вы скажете? — спросила она выразительно, будто ожидая чего-то особенного.
   — Ах, какая икра! Я еще опомниться не могу!
   — Вижу… вижу! — сказала она лукаво. — Снимите маску, полноте притворяться…
   — Ах! — вздохнул он, отпивая из стакана.
   — Enfin la glace est rompue?^[153] На чьей стороне победа? Кто предвидел, кто предсказывал? A votre santé!^[154]
   — A la votre!^[155]
   Они чокнулись.
   — Помните… тот вечер, когда «природа, говорили вы, празднует любовь…»
   — Помню! — шепнул он мрачно, — он решил всё!..
   — Да, не правда ли? я знала! Могла ли удержать в своих слабых сетях бедная девочка… une nullité, cette pauvre petite fille, qui n’a que sa figure?..^[156] Ни опытности, ни блеска, дикая!..
   — Нет, не могла! Я вырвался…
   — И нашли то… что давно искали: признайтесь!
   Он медлил.
   — Buvez — et du courage!^[157]
   Она придвинула ему стакан. Он допил его, она сейчас наполнила его опять.
   — Признайтесь…
   — Признаюсь.
   — Что тогда случилось там… в роще?.. Вы были так взволнованы. Скажите… удар?..
   — Да, удар и… разочарование.
   — Могло ли быть иначе: вы — и она, деревенская девочка!
   Она гордо оправилась, взглянула на себя в зеркало и выправила кружево на рукавах.
   — Что же там было? — спросила она, стараясь придать небрежность тону.
   — Это не моя тайна! — сказал он, будто опомнившись.
   — Oh, je respecte les secrets de famille…^[158] Пейте же!
   Она придвинула стакан. Он отпил глотка два.
   — Ах! — вздохнул он на всю комнату. — Нельзя ли отворить форточку?.. Мне тяжело, больно!
   — Oh, je vous comprends! — Она бросилась отворять форточку. — Voilà des sels, du vinaigre de toilette…^[159]
   — Нет, благодарю! — говорил он, махая платком себе в лицо.
   — Как вы были тогда страшны! Я кстати подоспела, не правда ли? Может быть, без меня вы воротились бы в пропасть, на дно обрыва! Что там было, в роще?.. а?
   — Ах, не спрашивайте!
   — Buvez donc!^[160]
   Он лениво отпил глоток.
   — Там, где я думал… — говорил он, будто про себя, — найти счастье… я услыхал…
   — Что? — шепотом спросила она, притаив дыхание.
   — Ах! — шумно вздохнул он, — отворить бы двери!
   — Там был… Тушин — да?
   Он молча кивнул головой и выпил глоток вина.
   Злая радость наполнила черты ее лица.
   — Dites tout.^[161]
   — Она гуляла задумчиво одна… — тихо говорил он, а Полина Карповна, играя цепочкой его часов, подставляла свое ухо к его губам. — Я шел по ее следам, хотел наконец допроситься у ней ответа… она сошла несколько шагов с обрыва, как вдруг навстречу ей вышел…
   — Он?
   — Он.
   — Я это знала, оттого и пошла в сад… О, я знала, qu’il у a du louche!^[162] что же он?
   — Здравствуйте, говорит, Вера Васильевна! здоровы ли вы?..
   — Лицемер! — сказала Крицкая.
   — Она испугалась…
   — Притворно!
   — Нет, испугалась непритворно, а я спрятался — и слушаю. «Откуда вы? — спрашивает она, — как сюда попали?» «Я, говорит, сегодня приехал на два дня, чтобы завтра, в день рожденья вашей сестры… Я выбрал этот день…»
   — Eh bien?^[163]
   — Eh bien! «решите, говорит, Вера Васильевна: жить мне или нет!»
   — Où le sentiment va-t-il se nicher!^[164] — в этом дубе! — заметила Полина Карповна.
   — «Иван Иванович!» — сказала Вера умоляющим голосом. «Вера Васильевна! — перебил он, — решите, идти мне завтра к Татьяне Марковне и просить вашей руки или кинуться в Волгу?..»
   — Так и сказал?
   — Как напечатал!
   — Mais il est ridicule!^[165] что же она: «ах, ох?!»
   — «Нет, Иван Иванович, дайте мне (это она говорит) — самой решить, могу ли я отвечать вам таким же полным, глубоким чувством, какое питаете вы ко мне. Дайте полгода, год срока, и тогда я скажу — или “нет”, или то “да”, какое…» Ах! какая духота у вас здесь! нельзя ли сквозного ветра? («Не будет ли сочинять? кажется, довольно?» — подумал Райский и взглянул на Полину Карповну).
   На лице у ней было полнейшее разочарование.
   — C’est tout?^[166] — спросила она.
   — Oui! — сказал он со свистом. — Тушин, однако, не потерял надежду, сказал, что на другой день, в рожденье Марфиньки, приедет узнать ее последнее слово и пошел опять с обрыва через рощу, а она проводила его… Кажется, на другой день надежды его подогрелись, а мои исчезли навсегда…
   — И всё! А тут бог знает что наговорили… и про нее, и про вас! Не пощадили даже и Татьяну Марковну, эту почтенную, можно сказать, святую!.. Какие есть на свете ядовитые языки!.. Этот отвратительный Тычков…
   — Что такое про бабушку? — спросил тихо Райский, в свою очередь притаив дыхание и навострив ухо.
   Он слышал от Веры намек на любовь, слышал кое-что от Василисы: но у какой женщины не было своего романа? Что могли воскресить из праха за сорок лет? какую-нибудь ложь, сплетню? Надо узнать — и так или иначе — зажать рот Тычкову.
   — Что такое про бабушку? — тихо и вкрадчиво повторил он.
   — Ah, c’est dégoûtant.^[167] Никто не верит, все смеются над Тычковым, что он унизился расспрашивать помешавшуюся от пьянства нищую… Я не стану повторять…
   — Я вас прошу… — нежно шептал он.
   — Вы хотите? — шептала и она, склонясь к нему, — я всё сделаю — всё…
   — Ну, ну?.. — торопил он.
   — Эта баба — вон она тут на паперти у Успенья всегда стоит — рассказывала, что будто Тит Никоныч любил Татьяну Марковну, а она его…
   — Я это знаю, слышал… — нетерпеливо перебил он, — тут еще беды нет…
   — А за нее сватался покойный граф Сергей Иваныч…
   — Знаю и это, она не хотела — он женился на другой, а ей не позволили выйти за Тита Никоныча. Вот и вся история. Ее Василиса знает…
   — Mais non! не всё тут… Конечно, я не верю… это быть не может! Татьяна Марковна!
   — Что же пьяная баба еще рассказывает? — допытывался Райский.
   — Что… в одну ночь граф подстерег rendez-vous Татьяны Марковны с Ватутиным в оранжерее… Но такое решительное rendez-vous… Нет, нет… — Она закатилась смехом. — Татьяна Марковна! Кто поверит!
   Райский вдруг стал серьезно слушать. У него проснулись какие-то соображения в голове и захватило дух от этой сплетни.
   — Дальше? — тихо спросил он.
   — Граф дал пощечину Титу Никонычу…
   — Это ложь! — вскочив с места, перебил Райский. — Тит Никоныч джентльмен… Он не вынес бы этого…
   — И я говорю «ложь»! — проворно согласилась Крицкая. — Он и не вынес… — продолжала она. — Он сбил с ног графа, душил его за горло, схватил откуда-то между цветами кривой садовничий нож и чуть не зарезал его…
   Райский изменился в лице.
   — Ну? — спросил он, едва дыша от нетерпения.
   — Татьяна Марковна остановила его за руку: «Ты, говорит, дворянин, а не разбойник — у тебя есть шпага!» — и развела их. Драться было нельзя, чтоб не огласить ее. Соперники дали друг другу слово: граф — молчать обо всем, а тот — не жениться… Вот отчего Татьяна Марковна осталась в девушках… Не подло ли распускать такую… гнусную клевету!
   Райский от волнения вздохнул всей грудью.
   — Видите, что это… ложь! — сказал он, — кто мог видеть и слышать их?
   — Садовник спал там где-то в углу и будто всё видел и слышал. Он молчал, боялся, был крепостной… А эта пьяная баба, его вдова, от него слышала — и болтает… Разумеется, вздор — кто поверит! я первая говорю: ложь, ложь! эта святая, почтенная Татьяна Марковна!.. — Крицкая закатилась опять смехом и вдруг сдержалась. — Но что с вами? Allons donc, oubliez tout! Vive la joie!^[168] — сказала она. — Что вы нахмурились? перестаньте. Я велю еще подать вина!
   — Нет, нет, я боюсь…
   — Чего, скажите?.. — томно спросила она.
   — Дурно сделается… я не привык пить! — сказал он и встал с места. И она встала.
   — Прощайте, навсегда…
   — Куда! Нет, нет!
   — Я бегу от этих опасных мест, от обрывов, от пропастей!.. Прощайте, прощайте!..
   Он схватил шляпу и быстро ушел. Она осталась как окаменелая, потом проворно позвонила.
   — Коляску мне! — сказала она вошедшей девушке, — и одеваться — я еду с визитами!
   Райский вышел от нее, и всё вылетело у него из головы: осталась — одна «сплетня»! Он чувствовал в рассказе пьяной бабы — в этой сплетне — истину…
   У него в руках был ключ от прошлого, от всей жизни бабушки.
   Ему ясно всё: отчего она такая? откуда эта нравственная сила, практическая мудрость, знание жизни, сердца? отчего она так скоро овладела доверием Веры и успокоила ее, а сама так взволновалась? И Вера, должно быть, знает всё…
   Образ старухи стал перед ним во всей полноте.
   Думая только дать другое направление слухам о Вере, о себе и о Тушине, он нечаянно наткнулся на забытую, но живую страницу своей фамильной хроники, другую драму, не опасную для ее героев — ей минула сорокалетняя давность, но глубоко поглотившую его самого.
   Он понял теперь бабушку. Он вошел к ней с замирающим от волнения сердцем, забыл отдать отчет о том, как он передал Крицкой рассказ о прогулке Веры в обрыве, и впился в нее жадными глазами.
   — Борюшка! — с изумлением сказала она, отступая от него, — что это, друг мой, от тебя, как из бочки, вином разит…
   Она посмотрела на него с минуту пристально, увидела этот его вонзившийся в нее глубоко выразительный взгляд, сама взглянула было вопросительно — и вдруг отвернулась к нему спиной.
   Она поняла, что он узнал «сплетню» о ней самой.