Иван Гончаров "Обрыв". Часть 5 Глава 21
XXI
На другой день Райский утром рано предупредил Крицкую запиской, что он просит позволения прийти к ней в половине первого часа и получил в ответ: «Charmée, j’attends»[150] и т. д.
Шторы у ней были опущены, комнаты накурены. Она в белой кисейной блузе, перехваченной поясом, с широкими кружевными рукавами, с желтой далией на груди, слегка подрумяненная, встретила его в своем будуаре. Там, у дивана, накрыт был стол, и рядом стояли два прибора.
— Мой прощальный визит! — сказал он, кланяясь ей и останавливая на ней сладкий взгляд.
— Как прощальный! — с испугом перебила она, — я слушать не хочу! Вы едете теперь, когда мы… Не может быть! Вы пошутили: жестокая шутка! Нет, нет, скорей засмейтесь, возьмите назад ужасные слова!..
— Что это у вас? — радостно произнес он, вдруг уставив глаза на стол, — свежая икра!
Она сунула свою руку ему под руку и подвела к столу, на котором стоял полный, обильный завтрак. Он оглядывал одно блюдо за другим. В двух хрустальных тарелках была икра.
— Я знаю, что вы любите… да, любите…
— Икру? Даже затрясся весь, как увидал! А это что? — с новым удовольствием заговорил он, приподнимая крышки серебряных блюд, одну за другой. — Какая вы кокетка, Полина Карповна: даже котлетки без папильоток не можете кушать! Ах, и трюфли — «роскошь юных лет»! — petits-fours, bouchées de dames! Ах! что вы хотите со мной делать? — обратился он к ней, потирая от удовольствия руки. — Какие замыслы у вас?
— Вот, вот чего я жду: этой улыбки, шутки, смеха — да! Не поминайте об отъезде. Прочь печаль! Vive l’amour et la joie![151]
«Эге! какой “abandon!”[152] — даже страшновато…» — подумал он опасливо.
— Садитесь, сядем рядом, сюда! — пригласила она и, взяв его за руку, усадила рядом с собой, шаловливо завесив его салфеткой, как делают с детьми и стариками.
Он машинально повиновался, с вожделением поглядывая на икру. Она подвинула ему тарелку, и он принялся удовлетворять утренний, свежий аппетит. Она сама положила ему котлетку и налила шампанского в граненый стакан, а себе в бокал, и кокетливо брала в рот маленькие кусочки пирожного, любуясь им.
После жареной дичи и двух стаканов шампанского, причем они чокались, глядя близко друг другу в глаза, она — лукаво и нежно, он — вопросительно и отчасти боязливо, они наконец прервали молчание.
— Что вы скажете? — спросила она выразительно, будто ожидая чего-то особенного.
— Ах, какая икра! Я еще опомниться не могу!
— Вижу… вижу! — сказала она лукаво. — Снимите маску, полноте притворяться…
— Ах! — вздохнул он, отпивая из стакана.
— Enfin la glace est rompue?[153] На чьей стороне победа? Кто предвидел, кто предсказывал? A votre santé![154]
— A la votre![155]
Они чокнулись.
— Помните… тот вечер, когда «природа, говорили вы, празднует любовь…»
— Помню! — шепнул он мрачно, — он решил всё!..
— Да, не правда ли? я знала! Могла ли удержать в своих слабых сетях бедная девочка… une nullité, cette pauvre petite fille, qui n’a que sa figure?..[156] Ни опытности, ни блеска, дикая!..
— Нет, не могла! Я вырвался…
— И нашли то… что давно искали: признайтесь!
Он медлил.
— Buvez — et du courage![157]
Она придвинула ему стакан. Он допил его, она сейчас наполнила его опять.
— Признайтесь…
— Признаюсь.
— Что тогда случилось там… в роще?.. Вы были так взволнованы. Скажите… удар?..
— Да, удар и… разочарование.
— Могло ли быть иначе: вы — и она, деревенская девочка!
Она гордо оправилась, взглянула на себя в зеркало и выправила кружево на рукавах.
— Что же там было? — спросила она, стараясь придать небрежность тону.
— Это не моя тайна! — сказал он, будто опомнившись.
— Oh, je respecte les secrets de famille…[158] Пейте же!
Она придвинула стакан. Он отпил глотка два.
— Ах! — вздохнул он на всю комнату. — Нельзя ли отворить форточку?.. Мне тяжело, больно!
— Oh, je vous comprends! — Она бросилась отворять форточку. — Voilà des sels, du vinaigre de toilette…[159]
— Нет, благодарю! — говорил он, махая платком себе в лицо.
— Как вы были тогда страшны! Я кстати подоспела, не правда ли? Может быть, без меня вы воротились бы в пропасть, на дно обрыва! Что там было, в роще?.. а?
— Ах, не спрашивайте!
— Buvez donc![160]
Он лениво отпил глоток.
— Там, где я думал… — говорил он, будто про себя, — найти счастье… я услыхал…
— Что? — шепотом спросила она, притаив дыхание.
— Ах! — шумно вздохнул он, — отворить бы двери!
— Там был… Тушин — да?
Он молча кивнул головой и выпил глоток вина.
Злая радость наполнила черты ее лица.
— Dites tout.[161]
— Она гуляла задумчиво одна… — тихо говорил он, а Полина Карповна, играя цепочкой его часов, подставляла свое ухо к его губам. — Я шел по ее следам, хотел наконец допроситься у ней ответа… она сошла несколько шагов с обрыва, как вдруг навстречу ей вышел…
— Он?
— Он.
— Я это знала, оттого и пошла в сад… О, я знала, qu’il у a du louche![162] что же он?
— Здравствуйте, говорит, Вера Васильевна! здоровы ли вы?..
— Лицемер! — сказала Крицкая.
— Она испугалась…
— Притворно!
— Нет, испугалась непритворно, а я спрятался — и слушаю. «Откуда вы? — спрашивает она, — как сюда попали?» «Я, говорит, сегодня приехал на два дня, чтобы завтра, в день рожденья вашей сестры… Я выбрал этот день…»
— Eh bien?[163]
— Eh bien! «решите, говорит, Вера Васильевна: жить мне или нет!»
— Où le sentiment va-t-il se nicher![164] — в этом дубе! — заметила Полина Карповна.
— «Иван Иванович!» — сказала Вера умоляющим голосом. «Вера Васильевна! — перебил он, — решите, идти мне завтра к Татьяне Марковне и просить вашей руки или кинуться в Волгу?..»
— Так и сказал?
— Как напечатал!
— Mais il est ridicule![165] что же она: «ах, ох?!»
— «Нет, Иван Иванович, дайте мне (это она говорит) — самой решить, могу ли я отвечать вам таким же полным, глубоким чувством, какое питаете вы ко мне. Дайте полгода, год срока, и тогда я скажу — или “нет”, или то “да”, какое…» Ах! какая духота у вас здесь! нельзя ли сквозного ветра? («Не будет ли сочинять? кажется, довольно?» — подумал Райский и взглянул на Полину Карповну).
На лице у ней было полнейшее разочарование.
— C’est tout?[166] — спросила она.
— Oui! — сказал он со свистом. — Тушин, однако, не потерял надежду, сказал, что на другой день, в рожденье Марфиньки, приедет узнать ее последнее слово и пошел опять с обрыва через рощу, а она проводила его… Кажется, на другой день надежды его подогрелись, а мои исчезли навсегда…
— И всё! А тут бог знает что наговорили… и про нее, и про вас! Не пощадили даже и Татьяну Марковну, эту почтенную, можно сказать, святую!.. Какие есть на свете ядовитые языки!.. Этот отвратительный Тычков…
— Что такое про бабушку? — спросил тихо Райский, в свою очередь притаив дыхание и навострив ухо.
Он слышал от Веры намек на любовь, слышал кое-что от Василисы: но у какой женщины не было своего романа? Что могли воскресить из праха за сорок лет? какую-нибудь ложь, сплетню? Надо узнать — и так или иначе — зажать рот Тычкову.
— Что такое про бабушку? — тихо и вкрадчиво повторил он.
— Ah, c’est dégoûtant.[167] Никто не верит, все смеются над Тычковым, что он унизился расспрашивать помешавшуюся от пьянства нищую… Я не стану повторять…
— Я вас прошу… — нежно шептал он.
— Вы хотите? — шептала и она, склонясь к нему, — я всё сделаю — всё…
— Ну, ну?.. — торопил он.
— Эта баба — вон она тут на паперти у Успенья всегда стоит — рассказывала, что будто Тит Никоныч любил Татьяну Марковну, а она его…
— Я это знаю, слышал… — нетерпеливо перебил он, — тут еще беды нет…
— А за нее сватался покойный граф Сергей Иваныч…
— Знаю и это, она не хотела — он женился на другой, а ей не позволили выйти за Тита Никоныча. Вот и вся история. Ее Василиса знает…
— Mais non! не всё тут… Конечно, я не верю… это быть не может! Татьяна Марковна!
— Что же пьяная баба еще рассказывает? — допытывался Райский.
— Что… в одну ночь граф подстерег rendez-vous Татьяны Марковны с Ватутиным в оранжерее… Но такое решительное rendez-vous… Нет, нет… — Она закатилась смехом. — Татьяна Марковна! Кто поверит!
Райский вдруг стал серьезно слушать. У него проснулись какие-то соображения в голове и захватило дух от этой сплетни.
— Дальше? — тихо спросил он.
— Граф дал пощечину Титу Никонычу…
— Это ложь! — вскочив с места, перебил Райский. — Тит Никоныч джентльмен… Он не вынес бы этого…
— И я говорю «ложь»! — проворно согласилась Крицкая. — Он и не вынес… — продолжала она. — Он сбил с ног графа, душил его за горло, схватил откуда-то между цветами кривой садовничий нож и чуть не зарезал его…
Райский изменился в лице.
— Ну? — спросил он, едва дыша от нетерпения.
— Татьяна Марковна остановила его за руку: «Ты, говорит, дворянин, а не разбойник — у тебя есть шпага!» — и развела их. Драться было нельзя, чтоб не огласить ее. Соперники дали друг другу слово: граф — молчать обо всем, а тот — не жениться… Вот отчего Татьяна Марковна осталась в девушках… Не подло ли распускать такую… гнусную клевету!
Райский от волнения вздохнул всей грудью.
— Видите, что это… ложь! — сказал он, — кто мог видеть и слышать их?
— Садовник спал там где-то в углу и будто всё видел и слышал. Он молчал, боялся, был крепостной… А эта пьяная баба, его вдова, от него слышала — и болтает… Разумеется, вздор — кто поверит! я первая говорю: ложь, ложь! эта святая, почтенная Татьяна Марковна!.. — Крицкая закатилась опять смехом и вдруг сдержалась. — Но что с вами? Allons donc, oubliez tout! Vive la joie![168] — сказала она. — Что вы нахмурились? перестаньте. Я велю еще подать вина!
— Нет, нет, я боюсь…
— Чего, скажите?.. — томно спросила она.
— Дурно сделается… я не привык пить! — сказал он и встал с места. И она встала.
— Прощайте, навсегда…
— Куда! Нет, нет!
— Я бегу от этих опасных мест, от обрывов, от пропастей!.. Прощайте, прощайте!..
Он схватил шляпу и быстро ушел. Она осталась как окаменелая, потом проворно позвонила.
— Коляску мне! — сказала она вошедшей девушке, — и одеваться — я еду с визитами!
Райский вышел от нее, и всё вылетело у него из головы: осталась — одна «сплетня»! Он чувствовал в рассказе пьяной бабы — в этой сплетне — истину…
У него в руках был ключ от прошлого, от всей жизни бабушки.
Ему ясно всё: отчего она такая? откуда эта нравственная сила, практическая мудрость, знание жизни, сердца? отчего она так скоро овладела доверием Веры и успокоила ее, а сама так взволновалась? И Вера, должно быть, знает всё…
Образ старухи стал перед ним во всей полноте.
Думая только дать другое направление слухам о Вере, о себе и о Тушине, он нечаянно наткнулся на забытую, но живую страницу своей фамильной хроники, другую драму, не опасную для ее героев — ей минула сорокалетняя давность, но глубоко поглотившую его самого.
Он понял теперь бабушку. Он вошел к ней с замирающим от волнения сердцем, забыл отдать отчет о том, как он передал Крицкой рассказ о прогулке Веры в обрыве, и впился в нее жадными глазами.
— Борюшка! — с изумлением сказала она, отступая от него, — что это, друг мой, от тебя, как из бочки, вином разит…
Она посмотрела на него с минуту пристально, увидела этот его вонзившийся в нее глубоко выразительный взгляд, сама взглянула было вопросительно — и вдруг отвернулась к нему спиной.
Она поняла, что он узнал «сплетню» о ней самой.
Шторы у ней были опущены, комнаты накурены. Она в белой кисейной блузе, перехваченной поясом, с широкими кружевными рукавами, с желтой далией на груди, слегка подрумяненная, встретила его в своем будуаре. Там, у дивана, накрыт был стол, и рядом стояли два прибора.
— Мой прощальный визит! — сказал он, кланяясь ей и останавливая на ней сладкий взгляд.
— Как прощальный! — с испугом перебила она, — я слушать не хочу! Вы едете теперь, когда мы… Не может быть! Вы пошутили: жестокая шутка! Нет, нет, скорей засмейтесь, возьмите назад ужасные слова!..
— Что это у вас? — радостно произнес он, вдруг уставив глаза на стол, — свежая икра!
Она сунула свою руку ему под руку и подвела к столу, на котором стоял полный, обильный завтрак. Он оглядывал одно блюдо за другим. В двух хрустальных тарелках была икра.
— Я знаю, что вы любите… да, любите…
— Икру? Даже затрясся весь, как увидал! А это что? — с новым удовольствием заговорил он, приподнимая крышки серебряных блюд, одну за другой. — Какая вы кокетка, Полина Карповна: даже котлетки без папильоток не можете кушать! Ах, и трюфли — «роскошь юных лет»! — petits-fours, bouchées de dames! Ах! что вы хотите со мной делать? — обратился он к ней, потирая от удовольствия руки. — Какие замыслы у вас?
— Вот, вот чего я жду: этой улыбки, шутки, смеха — да! Не поминайте об отъезде. Прочь печаль! Vive l’amour et la joie![151]
«Эге! какой “abandon!”[152] — даже страшновато…» — подумал он опасливо.
— Садитесь, сядем рядом, сюда! — пригласила она и, взяв его за руку, усадила рядом с собой, шаловливо завесив его салфеткой, как делают с детьми и стариками.
Он машинально повиновался, с вожделением поглядывая на икру. Она подвинула ему тарелку, и он принялся удовлетворять утренний, свежий аппетит. Она сама положила ему котлетку и налила шампанского в граненый стакан, а себе в бокал, и кокетливо брала в рот маленькие кусочки пирожного, любуясь им.
После жареной дичи и двух стаканов шампанского, причем они чокались, глядя близко друг другу в глаза, она — лукаво и нежно, он — вопросительно и отчасти боязливо, они наконец прервали молчание.
— Что вы скажете? — спросила она выразительно, будто ожидая чего-то особенного.
— Ах, какая икра! Я еще опомниться не могу!
— Вижу… вижу! — сказала она лукаво. — Снимите маску, полноте притворяться…
— Ах! — вздохнул он, отпивая из стакана.
— Enfin la glace est rompue?[153] На чьей стороне победа? Кто предвидел, кто предсказывал? A votre santé![154]
— A la votre![155]
Они чокнулись.
— Помните… тот вечер, когда «природа, говорили вы, празднует любовь…»
— Помню! — шепнул он мрачно, — он решил всё!..
— Да, не правда ли? я знала! Могла ли удержать в своих слабых сетях бедная девочка… une nullité, cette pauvre petite fille, qui n’a que sa figure?..[156] Ни опытности, ни блеска, дикая!..
— Нет, не могла! Я вырвался…
— И нашли то… что давно искали: признайтесь!
Он медлил.
— Buvez — et du courage![157]
Она придвинула ему стакан. Он допил его, она сейчас наполнила его опять.
— Признайтесь…
— Признаюсь.
— Что тогда случилось там… в роще?.. Вы были так взволнованы. Скажите… удар?..
— Да, удар и… разочарование.
— Могло ли быть иначе: вы — и она, деревенская девочка!
Она гордо оправилась, взглянула на себя в зеркало и выправила кружево на рукавах.
— Что же там было? — спросила она, стараясь придать небрежность тону.
— Это не моя тайна! — сказал он, будто опомнившись.
— Oh, je respecte les secrets de famille…[158] Пейте же!
Она придвинула стакан. Он отпил глотка два.
— Ах! — вздохнул он на всю комнату. — Нельзя ли отворить форточку?.. Мне тяжело, больно!
— Oh, je vous comprends! — Она бросилась отворять форточку. — Voilà des sels, du vinaigre de toilette…[159]
— Нет, благодарю! — говорил он, махая платком себе в лицо.
— Как вы были тогда страшны! Я кстати подоспела, не правда ли? Может быть, без меня вы воротились бы в пропасть, на дно обрыва! Что там было, в роще?.. а?
— Ах, не спрашивайте!
— Buvez donc![160]
Он лениво отпил глоток.
— Там, где я думал… — говорил он, будто про себя, — найти счастье… я услыхал…
— Что? — шепотом спросила она, притаив дыхание.
— Ах! — шумно вздохнул он, — отворить бы двери!
— Там был… Тушин — да?
Он молча кивнул головой и выпил глоток вина.
Злая радость наполнила черты ее лица.
— Dites tout.[161]
— Она гуляла задумчиво одна… — тихо говорил он, а Полина Карповна, играя цепочкой его часов, подставляла свое ухо к его губам. — Я шел по ее следам, хотел наконец допроситься у ней ответа… она сошла несколько шагов с обрыва, как вдруг навстречу ей вышел…
— Он?
— Он.
— Я это знала, оттого и пошла в сад… О, я знала, qu’il у a du louche![162] что же он?
— Здравствуйте, говорит, Вера Васильевна! здоровы ли вы?..
— Лицемер! — сказала Крицкая.
— Она испугалась…
— Притворно!
— Нет, испугалась непритворно, а я спрятался — и слушаю. «Откуда вы? — спрашивает она, — как сюда попали?» «Я, говорит, сегодня приехал на два дня, чтобы завтра, в день рожденья вашей сестры… Я выбрал этот день…»
— Eh bien?[163]
— Eh bien! «решите, говорит, Вера Васильевна: жить мне или нет!»
— Où le sentiment va-t-il se nicher![164] — в этом дубе! — заметила Полина Карповна.
— «Иван Иванович!» — сказала Вера умоляющим голосом. «Вера Васильевна! — перебил он, — решите, идти мне завтра к Татьяне Марковне и просить вашей руки или кинуться в Волгу?..»
— Так и сказал?
— Как напечатал!
— Mais il est ridicule![165] что же она: «ах, ох?!»
— «Нет, Иван Иванович, дайте мне (это она говорит) — самой решить, могу ли я отвечать вам таким же полным, глубоким чувством, какое питаете вы ко мне. Дайте полгода, год срока, и тогда я скажу — или “нет”, или то “да”, какое…» Ах! какая духота у вас здесь! нельзя ли сквозного ветра? («Не будет ли сочинять? кажется, довольно?» — подумал Райский и взглянул на Полину Карповну).
На лице у ней было полнейшее разочарование.
— C’est tout?[166] — спросила она.
— Oui! — сказал он со свистом. — Тушин, однако, не потерял надежду, сказал, что на другой день, в рожденье Марфиньки, приедет узнать ее последнее слово и пошел опять с обрыва через рощу, а она проводила его… Кажется, на другой день надежды его подогрелись, а мои исчезли навсегда…
— И всё! А тут бог знает что наговорили… и про нее, и про вас! Не пощадили даже и Татьяну Марковну, эту почтенную, можно сказать, святую!.. Какие есть на свете ядовитые языки!.. Этот отвратительный Тычков…
— Что такое про бабушку? — спросил тихо Райский, в свою очередь притаив дыхание и навострив ухо.
Он слышал от Веры намек на любовь, слышал кое-что от Василисы: но у какой женщины не было своего романа? Что могли воскресить из праха за сорок лет? какую-нибудь ложь, сплетню? Надо узнать — и так или иначе — зажать рот Тычкову.
— Что такое про бабушку? — тихо и вкрадчиво повторил он.
— Ah, c’est dégoûtant.[167] Никто не верит, все смеются над Тычковым, что он унизился расспрашивать помешавшуюся от пьянства нищую… Я не стану повторять…
— Я вас прошу… — нежно шептал он.
— Вы хотите? — шептала и она, склонясь к нему, — я всё сделаю — всё…
— Ну, ну?.. — торопил он.
— Эта баба — вон она тут на паперти у Успенья всегда стоит — рассказывала, что будто Тит Никоныч любил Татьяну Марковну, а она его…
— Я это знаю, слышал… — нетерпеливо перебил он, — тут еще беды нет…
— А за нее сватался покойный граф Сергей Иваныч…
— Знаю и это, она не хотела — он женился на другой, а ей не позволили выйти за Тита Никоныча. Вот и вся история. Ее Василиса знает…
— Mais non! не всё тут… Конечно, я не верю… это быть не может! Татьяна Марковна!
— Что же пьяная баба еще рассказывает? — допытывался Райский.
— Что… в одну ночь граф подстерег rendez-vous Татьяны Марковны с Ватутиным в оранжерее… Но такое решительное rendez-vous… Нет, нет… — Она закатилась смехом. — Татьяна Марковна! Кто поверит!
Райский вдруг стал серьезно слушать. У него проснулись какие-то соображения в голове и захватило дух от этой сплетни.
— Дальше? — тихо спросил он.
— Граф дал пощечину Титу Никонычу…
— Это ложь! — вскочив с места, перебил Райский. — Тит Никоныч джентльмен… Он не вынес бы этого…
— И я говорю «ложь»! — проворно согласилась Крицкая. — Он и не вынес… — продолжала она. — Он сбил с ног графа, душил его за горло, схватил откуда-то между цветами кривой садовничий нож и чуть не зарезал его…
Райский изменился в лице.
— Ну? — спросил он, едва дыша от нетерпения.
— Татьяна Марковна остановила его за руку: «Ты, говорит, дворянин, а не разбойник — у тебя есть шпага!» — и развела их. Драться было нельзя, чтоб не огласить ее. Соперники дали друг другу слово: граф — молчать обо всем, а тот — не жениться… Вот отчего Татьяна Марковна осталась в девушках… Не подло ли распускать такую… гнусную клевету!
Райский от волнения вздохнул всей грудью.
— Видите, что это… ложь! — сказал он, — кто мог видеть и слышать их?
— Садовник спал там где-то в углу и будто всё видел и слышал. Он молчал, боялся, был крепостной… А эта пьяная баба, его вдова, от него слышала — и болтает… Разумеется, вздор — кто поверит! я первая говорю: ложь, ложь! эта святая, почтенная Татьяна Марковна!.. — Крицкая закатилась опять смехом и вдруг сдержалась. — Но что с вами? Allons donc, oubliez tout! Vive la joie![168] — сказала она. — Что вы нахмурились? перестаньте. Я велю еще подать вина!
— Нет, нет, я боюсь…
— Чего, скажите?.. — томно спросила она.
— Дурно сделается… я не привык пить! — сказал он и встал с места. И она встала.
— Прощайте, навсегда…
— Куда! Нет, нет!
— Я бегу от этих опасных мест, от обрывов, от пропастей!.. Прощайте, прощайте!..
Он схватил шляпу и быстро ушел. Она осталась как окаменелая, потом проворно позвонила.
— Коляску мне! — сказала она вошедшей девушке, — и одеваться — я еду с визитами!
Райский вышел от нее, и всё вылетело у него из головы: осталась — одна «сплетня»! Он чувствовал в рассказе пьяной бабы — в этой сплетне — истину…
У него в руках был ключ от прошлого, от всей жизни бабушки.
Ему ясно всё: отчего она такая? откуда эта нравственная сила, практическая мудрость, знание жизни, сердца? отчего она так скоро овладела доверием Веры и успокоила ее, а сама так взволновалась? И Вера, должно быть, знает всё…
Образ старухи стал перед ним во всей полноте.
Думая только дать другое направление слухам о Вере, о себе и о Тушине, он нечаянно наткнулся на забытую, но живую страницу своей фамильной хроники, другую драму, не опасную для ее героев — ей минула сорокалетняя давность, но глубоко поглотившую его самого.
Он понял теперь бабушку. Он вошел к ней с замирающим от волнения сердцем, забыл отдать отчет о том, как он передал Крицкой рассказ о прогулке Веры в обрыве, и впился в нее жадными глазами.
— Борюшка! — с изумлением сказала она, отступая от него, — что это, друг мой, от тебя, как из бочки, вином разит…
Она посмотрела на него с минуту пристально, увидела этот его вонзившийся в нее глубоко выразительный взгляд, сама взглянула было вопросительно — и вдруг отвернулась к нему спиной.
Она поняла, что он узнал «сплетню» о ней самой.