И среди этих восторгов, будто не свой, а чужой, праздно как-то, кусая войлок желтой бородки, неуклюже топтался земский деятель, наступая на дамские шлейфы, одиноко слонялся средь пар и потом уходил в свою комнату.
Дотанцовывал
Как обычно, сегодня пробирались порою чрез зал гостинные посетители – снисходительно в зал они продвигались у стен; в грудь им брызгали дерзкие веера, их хлестали покрытые стеклярусом юбки, лица их обдувал жаркий ветер разлетевшихся пар; но они пробирались бесшумно.
Толстоватый мужчина с неприятно изрытым оспой лицом пересек сперва этот зал; донельзя оттопырился отворот его сюртука, оттого что он сюртуком перетянул свой живот почтенных размеров: это был редактор консервативной газеты из либеральных поповичей. В гостиной он приложился к пухленькой ручке Любовь Алексеевны, сорокапятилетней дамы с одутловатым лицом, упадающим на корсетом подпертую грудь своим двойным подбородком. Глядя из зала через две проходные комнаты, можно было видеть издали его стоянье в гостиной. Там вдали горел лазоревый шар электрической люстры; там в лазоревом трепетном свете грузно как-то стоял редактор консервативной газеты на своих слоновьих ногах, выясняясь туманно в виснущих хлопьях табачного синеватого дыма.
И едва Любовь Алексеевна задала ему какой-то невинный вопрос, как толстенный редактор и этот вопрос повернул в вопрос большого значения:
– «Не говорите – нет-с! Да, ведь, так они мыслят потому, что все они идиоты. Я берусь это с точностью доказать».
– «Но, ведь, муж мой, Коко…»
– «Это все жидовско-масонские плутни, сударыня: организация, централизация…»
– «Между ними все же есть светские очень милые люди и при том – люди нашего общества», – вставила робко хозяйка.
– «Да, но общество наше не знает, в чем сила крамолы».
– «А по-вашему?»
– «Сила крамолы – в Чарльстоуне…»
– «Почему же в Чарльстоуне?»
– «Потому что там проживает глава всей крамолы».
– «Кто же этот глава?»
– «Антипапа…» – рявкнул редактор.
– «То есть, как – антипапа?»
– «Э, да, видно, вы ничего не читали».
– «Ах, как все это интересно: расскажите, пожалуйста».
Так разахалась Любовь Алексеевна, приглашая рябого редактора погрузиться в мягкое кресло; и он сказал, погружаясь:
– «Да-с, да-с, господа!»
Издали, из гостиной, чрез две проходные комнаты было им видно, как из зала в открытую дверь бились блески и трепеты. Раздавалось громовое.
– «Рррэкюлэ!..»
– «Баланса, во дам!..»
И опять.
– «Рррэкюлэ…»
Николай Петрович Цукатов протанцевал свою жизнь; теперь уже Николай Петрович эту жизнь дотанцовывал; дотанцовывал легко, безобидно, не пошло; ни одно облачко не омрачало души; душа его была чиста и невинна, как вот эта солнцем горевшая лысина или как этот вот гладко выбритый подбородок меж бак, будто глянувший промеж облака месяц.
