Проскакав разлужье, галопом поднявшись на пригорок к широкому дубу, одиноко и великолепно красовавшемуся на нем, он спрыгнул с седла, привязал жеребца к ветке дуба и упал в нагретую листву под ним, закрыв помутившиеся от слез глаза. Уже и ястреба прилетели! Он взглянул вверх — да, вон он, высоко, высоко стоит в этом прелестном небе, повис, дрожит, распластав острые крылышки, весь трепещет, остро смотрит вниз… Если бы револьвер! Один удар как раз в сердце, вот тут, через эту синюю поддевку, — и всему конец!
* * *
В середине апреля, теплым и неподвижным утром, он подъехал к раскрытому окну учительницы, крикнул, неловко усмехаясь:
— Уже окно выставили?
Она тотчас показалась в окне — праздничная, необычная для деревни: в шелковой белой блузке, в черной шляпке с черной сквозной вуалькой до половины лица, за которой восточно сияли ее черные глаза.
— Здравствуйте, — радостно картавя, сказала она, — а я в город еду.
— Можно узнать зачем? — спросил он, глядя на нее вверх с седла.
— А это секрет!
Она улыбалась, блестя влажными зубами, которые как будто не совсем умещались в ее молодых губах.
— А меня с собой возьмете?
— Вас? У вас там тоже секреты?
— Нет, серьезно. Можно мне с вами? Мне дома так скучно — все один да один…
— Бедный! А что на деревне начнут говорить?
Голова у него слегка замутилась от этих слов, от близости, будто бы вдруг образовавшейся между ними.
— Пожалуйста, возьмите, — сказал он с наивной, совсем мальчишеской улыбкой, почувствовав, как это будет чудно — сидеть с ней вдвоем, наедине, сперва в тарантасе, потом в вагоне.
Она загадочно посмотрела на него, еще более увеличивая эту внезапную близость между ними.
— Ну, так и быть, возьму, — сказала она, точно уже получив какую-то власть над ним.
— Так я заеду за вами?
— Да я уж мужика наняла.
— Ну вот, мужика! Такая нарядная, и вдруг на телеге! Кого вы наняли? Терентия? Я заеду к нему, откажу и дам полтинник. Он с ума сойдет от радости.
— Да нет, это все как-то так неожиданно, странно… Вдруг едем вместе…
— То-то и хорошо, что вместе! Нет, я непременно заеду.
Она не сумела сдержать себя:
— Ну так смотрите же, не опоздайте, поезд идет ровно в пять.
Он весело засмеялся:
— Так что же вы так рано оделись?
Она прелестно смутилась, трогательно ответила:
— Да Терентий сказал, что после обеда ему нельзя ехать, ему нынче надо еще свинью куда-то везти. Отомчу вас, говорит, вернусь и еще с свиньей управиться поспею.
— Это замечательно! Отомчу вас, потом свинью! А вам ждать на станции целых пять часов?
— Что ж, я бы посидела до поезда в дамской комнате…
— И все из-за свиньи!
Тут засмеялась и она, необыкновенно звонко, с наслаждением. Он дернул лошадь ближе к окну, схватил ее руку и прижал к своим губам.
— Это уже мародерство! — сказала она, особенно прелестно картавя.
«Боже мой! — думал он, скача домой. — Неужели наконец освобождение?»
У своего крыльца он помедлил слезать с лошади, глядя в сад, слушая. Все мягко туманилось, в саду блаженно, изысканно выводили свои сладкие переливы черные дрозды. Разноцветные девки ходили с граблями и метлами по аллее, расчищая ее, наметая в кучу прошлогоднюю листву, на деревне протяжно, истомно перекликались петухи… Но когда он вошел в дом, ему сразу бросилась в глаза валявшаяся на лавке открытка, — с почты приехали без него. Он схватил ее: да, от нее! Всегда так — бросишь ждать, мучиться — и вдруг вот оно! Но на обороте открытки оказалось только два пошлых слова: «Привет из Москвы!» и даже без подписи. Насмешка или просто глупость? Он в клочки разорвал открытку, прошел в кабинет и с отвращением к себе, к своей жалкой любви, к своим мукам и воспоминаниям, ничком лег на тахту. Нет, освобождения нет и не будет. Заменить ее все-таки никто не может…
* * *
В дороге опять нашел на него обман — счастье сидеть плечом к плечу с нарядной, пахнущей духами девушкой, уже как будто втайне соглашающейся с ним на что-то самое дивное в мире.
