— Ладно, вы меня найдете в парикмахерской, — сказал Гарри. — Пойду побреюсь.
— Хорошо, — отозвался Друэ и тотчас же направился к лифту, поскрипывая изящными ботинками.
Мотылек по-прежнему порхал, не зная забот.
В купе пульмановского вагона, мчавшегося сквозь метель к Нью-Йорку, сидели трое.
— Первый звонок к обеду! — возвестил официант вагона-ресторана, проходя по коридору и сверкая белоснежным кителем.
— Я больше не хочу играть, — сказала черноволосая красавица, чей высокомерный вид был порожден богатством, и капризным жестом отодвинула карты.
— Может быть, пойдем обедать? — предложил ей молодой муж, одетый по последней моде.
— Нет, есть мне еще не хочется, — ответила жена. — Но играть надоело.
— Джессика, — сказала ее мать, разодетая так, как только допускал ее возраст, — поправь булавку в галстуке! Она все время выползает.
Джессика поправила булавку и, проведя рукой по пышным волосам, взглянула на оправленные в бриллианты часики.
Муж любовался ею, ибо красота всегда имеет над нами власть, как бы она ни была холодна.
— Ну, нам недолго еще терпеть такую погоду! — сказал он. — Через две недели мы будем в Риме!
Миссис Герствуд улыбнулась, уютно устраиваясь в углу купе. Приятно сознавать себя тещей богатого молодого человека, состояние финансов которого она лично проверила.
— А ты думаешь, что пароход отойдет вовремя? — спросила Джессика. — Такая погода не может помешать?
— О нет! — успокоил ее муж. — Для парохода это не имеет никакого значения.
Мимо купе прошел светловолосый молодой человек, сынок какого-то банкира из Чикаго. Он давно уже приглядывался к надменной красавице. Даже сейчас он не постеснялся пристально посмотреть на нее, и Джессика это отлично заметила. Искусно изображая равнодушие, она медленно повернула к окну свою прелестную головку. Но это отнюдь не было вызвано скромностью, присущей молодой жене. Просто ее тщеславие было вполне удовлетворено.
А в это время в одном из переулков, выходивших на Бауэри, перед грязным четырехэтажным зданием, чью некогда темно-желтую окраску сажа и дожди превратили в нечто неописуемое, стояла толпа бездомных и среди них — Герствуд. Толпа нарастала постепенно. Сначала перед запертой деревянной дверью топтались два-три человека в полинявших и мятых фетровых шляпах; не в меру широкие пиджаки отяжелели от талого снега, воротники были подняты. Штаны с бахромой, больше похожие на мешки, свисали над огромными дырявыми башмаками. Они не делали попыток войти и только грузно переступали с ноги на ногу, глубоко засунув руки в карманы и поглядывая то на прохожих, то на зажигавшиеся фонари. С каждой минутой очередь все возрастала. Тут были и седобородые старики с ввалившимися глазами, и люди сравнительно молодые, но изнуренные болезнями, и люди средних лет. Полных не было вовсе. У одного лицо было совсем бескровное, у другого — красное, как кирпич. У того были худые, сутулые плечи, этот ковылял на деревянной ноге, третий был живой скелет, на котором болталась одежда.
