- Успокойтесь, мамаша! - остановил ее Павел.
- Погоди, Павел! - крикнула мать, порываясь к столу. - Зачем вы людей хватаете?
- Это вас не касается, - молчать! - крикнул офицер, вставая. - Введите арестованного Весовщикова!
И начал читать какую-то бумагу, подняв ее к лицу. Ввели Николая.
- Шапку снять! - крикнул офицер, прервав чтение. Рыбин подошел к Власовой и, толкнув ее плечом, тихонько сказал:
- Не горячись, мать…
- Как же я сниму шапку, если меня за руки держат? - спросил Николай, заглушая чтение протокола. Офицер бросил бумагу на стол.
- Подписать!
Мать смотрела, как подписывают протокол, ее возбуждение погасло, сердце упало, на глаза навернулись слезы обиды, бессилия. Этими слезами она плакала двадцать лет своего замужества, но последние годы почти забыла их разъедающий вкус; офицер посмотрел на нее и, брезгливо сморщив лицо, заметил:
- Вы преждевременно ревете, сударыня! Смотрите, вам не хватит слез впоследствии!
Снова озлобляясь, она сказала:
- У матери на все слез хватит, на все! Коли у вас есть мать - она это знает, да!
Офицер торопливо укладывал бумаги в новенький портфель с блестящим замком.
- Марш! - скомандовал он.
- До свиданья, Андрей, до свиданья, Николай! - тепло и тихо говорил Павел, пожимая товарищам руки.
- Вот именно - до свиданья! - усмехаясь, повторил офицер. Весовщиков тяжело сопел. Его толстая шея налилась кровью, глаза сверкали жесткой злобой. Хохол блестел улыбками, кивал головой и что-то говорил матери, она крестила его и тоже говорила:
- Бог видит правых…
Наконец толпа людей в серых шинелях вывалилась в сени и, прозвенев шпорами, исчезла. Последним вышел Рыбин, он окинул Павла внимательным взглядом темных глаз, задумчиво сказал:
- Н-ну, прощайте!
И, покашливая в бороду, неторопливо вышел в сени.
Заложив руки за спину, Павел медленно ходил по комнате, перешагивая через книги и белье, валявшееся па полу, говорил угрюмо:
- Видишь, - как это делается?..
Недоуменно рассматривая развороченную комнату, мать тоскливо прошептала:
- Зачем Николай грубил ему?..
- Испугался, должно быть, - тихо сказал Павел.
- Пришли, схватили, увели, - бормотала мать, разводя руками.
Сын остался дона, сердце ее стало биться спокойнее, а мысль стояла неподвижно перед фактом и не могла обнять его.
- Насмехается этот желтый, грозит…
- Хорошо, мать! - вдруг решительно сказал Павел. - Давай, уберем все это…
Он сказал ей «мать» и «ты», как говорил только тогда, когда вставал ближе к ней. Она подвинулась к нему, заглянула в его лицо и тихонько спросила:
- Обидели тебя?
- Да! - ответил он. - Это тяжело! Лучше бы с ними… Ей показалось, что у него на глазах слезы, и, желая утешить, смутно чувствуя его боль, она, вздохнув, сказала:
- Погоди, возьмут и тебя!..
- Возьмут! - отозвался он. Помолчав, мать грустно заметила:
- Экий ты, Паша, суровый! Хоть бы ты когда-нибудь утешил меня! А то - я скажу страшно, а ты еще страшнее. Он взглянул на нее, подошел и тихо проговорил:
- Не умею я, мама! Надо тебе привыкнуть к этому. Она вздохнула и, помолчав, заговорила, сдерживая дрожь страха:
- А может, они пытают людей? Рвут тело, ломают косточки? Как подумаю я об этом, Паша, милый, страшно!..
- Они душу ломают… Это больнее - когда душу грязными руками…
11
На другой день стало известно, что арестованы Букин, Самойлов, Сомов и еще пятеро. Вечером забегал Федя Мазин - у него тоже был обыск, и, довольный этим, он чувствовал себя героем.
- Боялся, Федя? - спросила мать.
Он побледнел, лицо его заострилось, ноздри дрогнули.
- Боялся, что ударит офицер! Он - чернобородый, толстый, пальцы у него в шерсти, а на носу - черные очки, точно - безглазый. Кричал, топал ногами! В тюрьме сгною, говорит! А меня никогда не били, ни отец, ни мать, я - один сын, они меня любили.
