- Дети начали стыдиться родителей, говорю! - повторил он и шумно вздохнул. - Тебя Павел не постыдится никогда. А я вот стыжусь отца. И в дом этот его… не пойду я больше. Нет у меня отца… и дома нет! Отдали меня под надзор полиции, а то я ушел бы в Сибирь… Я бы там ссыльных освобождал, устраивал бы побеги им…
Чутким сердцем мать понимала, что этому человеку тяжело, но его боль не возбуждала в ней сострадания.
- Да, уж если так… то лучше уйти! - говорила она, чтобы не обидеть его молчанием.
Из кухни вышел Андрей и, смеясь, сказал:
- Что ты проповедуешь, а? Мать встала, говоря:
- Надо поесть чего-нибудь приготовить…
Весовщиков пристально посмотрел на хохла и вдруг заявил:
- Я так полагаю, что некоторых людей надо убивать!
- Угу! А для чего? - спросил хохол.
- Чтобы их не было…
Хохол, высокий и сухой, покачиваясь на ногах, стоял среди комнаты и смотрел на Николая сверху вниз, сунув руки в карманы, а Николай крепко сидел на стуле, окруженный облаками дыма, и на его сером лице выступили красные пятна.
- Исаю Горбову я башку оторву, - увидишь!
- За что? - спросил хохол.
- Не шпионь, не доноси. Через него отец погиб, через него он теперь в сыщики метит, - с угрюмой враждебностью глядя на Андрея, говорил Весовщиков.
- Вот что! - воскликнул хохол. - Но - тебя за это кто обвинит? Дураки!..
- И дураки и умники - одним миром мазаны! - твердо сказал Николай. - Вот ты умник и Павел тоже, - а я для вас разве такой же человек, как Федька Мазин, или Самойлов, или оба вы друг для друга? Не ври, я не поверю, все равно… и все вы отодвигаете меня в сторону, на отдельное место…
- Болит у тебя душа, Николай! - тихо и ласково сказал хохол, садясь рядом с ним.
- Болит. И у вас - болит… Только - ваши болячки кажутся вам благороднее моих. Все мы сволочи друг другу, вот что я скажу. А что ты мне можешь сказать? Ну-ка?
Он уставился острыми глазами в лицо Андрея и ждал, оскалив зубы. Его пестрое лицо было неподвижно, а по толстым губам пробегала дрожь, точно он ожег их чем-то горячим.
- Ничего я тебе не скажу! - заговорил хохол, тепло лаская враждебный взгляд Весовщикова грустной улыбкой голубых глаз. - Я знаю - спорить с человеком в такой час, когда у него в сердце все царапины кровью сочатся, - это только обижать его; я знаю, брат!
- Со мной нельзя спорить, я не умею! - пробормотал Николай, опуская глаза.
- Я думаю, - продолжал хохол, - каждый из нас ходил голыми ногами по битому стеклу, каждый в свой темный час дышал вот так, как ты…
- Ничего ты не можешь мне сказать! - медленно проговорил Весовщиков. - У меня душа волком воет!..
- И не хочу! Только я знаю - это пройдет у тебя. Может, не совсем, а пройдет!
Он усмехнулся и продолжал, хлопнув Николая по плечу:
- Это, брат, детская болезнь, вроде кори. Все мы ею болеем, сильные - поменьше, слабые - побольше. Она тогда одолевает вашего брата, когда человек себя - найдет, а жизни и своего места в ней еще не видит. Кажется тебе, что ты один на земле такой хороший огурчик и все съесть тебя хотят. Потом, пройдет немного времени, увидишь ты, что хороший кусок твоей души и в других грудях не хуже - тебе станет легче. И немножко совестно - зачем на колокольню лез, когда твой колокольчик такой маленький, что и не слышно его во время праздничного звона? Дальше увидишь, что твой звон в хору слышен, а в одиночку - старые колокола топят его в своем гуле, как муху в масле. Ты понимаешь, что я говорю?
- Может быть - понимаю! - кивнув головой, сказал Николай. - Только я - не верю!
Хохол засмеялся, вскочил на ноги, шумно забегал.
- Вот и я тоже не верил. Ах ты, - воз!
- Почему - воз? - сумрачно усмехнулся Николай, глядя на хохла.
- А - похож.
Вдруг Весовщиков громко засмеялся, широко открыв рот.
- Что ты? - удивленно спросил хохол, остановившись против него.
- А я подумал - вот дурак будет тот, кто тебя обидит! - заявил Николай, двигая головой.
- Да чем меня обидишь? - произнес хохол, пожимая плечами.
