Матери хотелось плакать. Не желая, чтобы сын видел ее слезы, она вдруг забормотала:
- Ай, батюшки, - забыла я…
И вышла в сени. Там, ткнувшись головой в угол, она дала простор слезам своей обиды и плакала молча, беззвучно, слабея от слез так, как будто вместе с ними вытекала кровь из сердца ее.
А сквозь неплотно закрытую дверь на нее ползли глухие звуки спора.
- Ты что ж, - любуешься собой, мучая ее? - спрашивал хохол.
- Ты не имеешь права так говорить! - крикнул Павел.
- Хорош был бы я товарищ тебе, если бы молчал, видя твои глупые, козлиные прыжки! Ты зачем это сказал? Понимаешь?
- Нужно всегда твердо говорить и да и нет!
- Это ей?
- Всем! Не хочу ни любви, ни дружбы, которая цепляется за ноги, удерживает…
- Герой! Утри нос! Утри и - пойди, скажи все это Сашеньке. Это ей надо было сказать…
- Я сказал!..
- Так? Врешь! Ей ты говорил ласково, ей говорил - нежно, я не слыхал, а - знаю! А перед матерью распустил героизм… Пойми, козел, - героизм твой стоит грош!
Власова начала быстро стирать слезы со своих щек. Она испугалась, что хохол обидит Павла, поспешно отворила дверь и, входя в кухню, дрожащая, полная горя и страха, громко заговорила:
- У-у, холодно! А - весна…
Бесцельно перекладывая в кухне с места на место разные вещи, стараясь заглушить пониженные голоса в комнате, она продолжала громче:
- Все переменилось, - люди стали горячее, погода холоднее. Бывало, в это время тепло стоит, небо ясное, солнышко… В комнате замолчали. Она остановилась среди кухни, ожидая.
- Слышал? - раздался тихий вопрос хохла. - Это надо понять, - черт! Тут - богаче, чем у тебя…
- Чайку попьете? - вздрагивающим голосом спросила она. И, не ожидая ответа, чтобы скрыть эту дрожь, воскликнула:
- Что это, как озябла я!
К ней медленно вышел Павел. Он смотрел исподлобья, с улыбкой, виновато дрожавшей на его губах.
- Прости меня, мать! - негромко сказал он. - Я еще мальчишка, - дурак…
- Не тронь ты меня! - тоскливо крикнула она, прижимая его голову к своей груди. - Не говори ничего! Господь с тобой, - твоя жизнь - твое дело! Но - не задевай сердца! Разве может мать не жалеть? Не может… Всех жалко мне! Все вы - родные, все - достойные! И кто пожалеет вас, кроме меня?.. Ты идешь, за тобой - другие, все бросили, пошли… Паша!
Билась в груди ее большая, горячая мысль, окрыляла сердце вдохновенным чувством тоскливой, страдальческой радости, но мать не находила слов и в муке своей немоты, взмахивая рукой, смотрела в лицо сына глазами, горевшими яркой и острой болью…
- Ладно, мама! Прости, - вижу я! - бормотал он, опуская голову, и с улыбкой, мельком взглянув на нее, прибавил, отвернувшись, смущенный, но обрадованный:
- Этого я не забуду, - честное слово! Она отстранила его от себя и, заглядывая в комнату, сказала Андрею просительно-ласково:
- Андрюша! Вы не кричите на него! Вы, конечно, старше… Стоя спиной к ней и не двигаясь, хохол странно и смешно зарычал:
- У-У-у! Буду орать на него! Да еще и бить буду!
Она медленно шла к нему, протягивая руку, и говорила:
- Милый вы мой человек…
Хохол обернулся, наклонил голову, точно бык, и, стиснув за спиной руки, прошел мимо нее в кухню. Оттуда раздался его голос, сумрачно насмешливый:
- Уйди, Павел, чтобы я тебе голову не откусил! Это я шучу, ненько, вы не верьте! Вот я поставлю самовар. Да! Угли же у нас… Сырые, ко всем чертям их!
Он замолчал. Когда мать вышла в кухню, он сидел на полу, раздувая самовар. Не глядя на нее, хохол начал снова:
- Вы не бойтесь, - я его не тропу! Я мягкий, как пареная репа! И я… эй, ты, герой, не слушай, - я его люблю! Но я - жилетку его не люблю! Он, видите, надел новую жилетку, и она ему очень нравится, вот он ходит, выпуча живот, и всех толкает: а посмотрите, какая у меня жилетка! Она хорошая - верно, но - зачем толкаться? И без того тесно.
Павел, усмехнувшись, спросил:
- Долго будешь ворчать? Дал мне одну трепку, - довольно бы!
