Он все глубже прятал руки, сдерживая свое волнение, но все-таки оно чувствовалось матерью и передавалось ей. Глаза у него стали узкими, точно концы ножей. Снова шагая по комнате, он говорил холодно и гневно:
- Вы посмотрите, какой ужас! Кучка глупых людей, защищая свою пагубную власть над народом, бьет, душит, давит всех. Растет одичание, жестокость становится законом жизни - подумайте! Одни бьют и звереют от безнаказанности, заболевают сладострастной жаждой истязаний - отвратительной болезнью рабов, которым дана свобода проявлять всю силу рабьих чувств и скотских привычек. Другие отравляются местью, третьи, забитые до отупения, становятся немы и слепы. Народ развращают, весь народ!
Он остановился и замолчал, стиснув зубы.
- Невольно сам звереешь в этой звериной жизни! - тихо сказал он.
Но, овладев своим возбуждением, почти спокойно, с твердым блеском в глазах, взглянул в лицо матери, залитое безмолвными слезами.
- Нам, однако, нельзя терять времени, Ниловна! Давайте, дорогой товарищ, попробуем взять себя в руки…
Грустно улыбаясь, он подошел к ней и, наклонясь, спросил, пожимая ее руку:
- Где ваш чемодан?
- В кухне! - ответила она.
- У наших ворот стоят шпионы - такую массу бумаги мы не сумеем вынести из дому незаметно, - а спрятать негде, а я думаю, они снова придут сегодня ночью. Значит, как ни жаль труда - мы сожжем все это.
- Что? - спросила мать.
- Все, что в чемодане.
Она поняла его, и - как ни грустно было ей - чувство гордости своею удачей вызвало на лице у нее улыбку.
- Ничего там нет, ни листика! - сказала она и, постепенно оживляясь, начала рассказывать о своей встрече с Чумаковым. Николай слушал ее, сначала беспокойно хмуря брови, потом о удивлением и наконец вскричал, перебивая рассказ:
- Слушайте, - да это отлично! Вы удивительно счастливый человек…
Стиснув ее руку, он тихо воскликнул:
- Вы так трогаете вашей верой в людей… я, право, люблю вас, как мать родную!..
Она с любопытством, улыбаясь, следила за ним, хотела понять - отчего он стал такой яркий и живой?
- Вообще - чудесно! - потирая руки, говорил он и смеялся тихим, ласковым смехом. - Я, знаете, последние дни страшно хорошо жил - все время с рабочими, читал, говорил, смотрел. И в душе накопилось такое - удивительно здоровое, чистое. Какие хорошие люди, Ниловна! Я говорю о молодых рабочих - крепкие, чуткие, полные жажды все понять. Смотришь на них и видишь - Россия будет самой яркой демократией земли!
Он утвердительно поднял руку, точно давал клятву, и, помолчав, продолжал:
- Я сидел тут, писал и - как-то окис, заплесневел на книжках и цифрах. Почти год такой жизни - это уродство. Я ведь привык быть среди рабочего народа, и, когда отрываюсь от него, мне делается неловко, - знаете, натягиваюсь я, напрягаюсь для этой жизни. А теперь снова могу жить свободно, буду с ними видеться, заниматься. Вы понимаете - буду у колыбели новорожденных мыслей, пред лицом юной, творческой энергии. Это удивительно просто, красиво и страшно возбуждает, - делаешься молодым и твердым, живешь богато!
Он засмеялся смущенно и весело, и его радость захватывала сердце матери, понятная ей.
- А потом - ужасно вы хороший человек! - воскликнул Николай. - Как вы ярко рисуете людей, как хорошо их видите!.. Николай сел рядом с ней, смущенно отвернув в сторону радостное лицо и приглаживая волосы, но скоро повернулся и, глядя на мать, жадно слушал ее плавный, простой и яркий рассказ.
- Удивительная удача! - воскликнул он. - У вас была полная возможность попасть в тюрьму, и - вдруг! Да, видимо, пошевеливается крестьянин, - это естественно, впрочем! Эта женщина - удивительно четко вижу я ее!.. Нам нужно пристроить к деревенским делам специальных людей. Людей! Их не хватает нам… Жизнь требует сотни рук…
- Вот бы Паше-то выйти на волю. И - Андрюше! - тихонько сказала она.
Он взглянул на нее и опустил голову.
- Видите ли, Ниловна, это вам тяжело будет слышать, но я все-таки скажу: я хорошо знаю Павла - из тюрьмы он не уйдет! Ему нужен суд, ему нужно встать во весь рост, - он от этого не откажется. И не надо! Он уйдет из Сибири.
