Городской голова сидел, закинув ногу на ногу, бесшумно барабанил пальцами по колену и сосредоточенно наблюдал за движениями пальцев. Только волостной старшина, утвердив живот на коленях и заботливо поддерживая его руками, сидел, наклонив голову, и, казалось, один вслушивался в однообразное журчание голосов, да старичок, воткнутый в кресло, торчал в нем неподвижно, как флюгер в безветренный день. Продолжалось это долго, и снова оцепенение скуки ослепило людей…
- Объявляю… - сказал старичок и, раздавив тонкими губами следующие слова, встал.
Шум, вздохи, тихие восклицания, кашель и шарканье ног наполнили зал. Подсудимых увели, уходя, они, улыбаясь, кивали головами родным и знакомым, а Иван Гусев негромко крикнул кому-то:
- Не робей, Егор!..
Мать и Сизов вышли в коридор.
- Чай пить в трактир пойдешь? - заботливо и задумчиво спросил ее старик. - Полтора часа время у нас!
- Не хочу.
- Ну, и я не пойду. Нет, - каковы ребята, а? Сидят вроде того, как будто они только и есть настоящие люди, а остальные все - ни при чем! Федька-то, а?
К ним подошел отец Самойлова, держа шапку в руке. Он угрюмо улыбался и говорил:
- Мой-то Григорий? От защитника отказался и разговаривать не хочет. Первый он, слышь, выдумал это. Твой-то, Пелагея, стоял за адвокатов, а мой говорит - не желаю! И тогда четверо отказались…
Рядом с ним стояла жена. Часто моргая глазами, она вытирала нос концом платка. Самойлов взял бороду в руку и продолжал, глядя в пол:
- Ведь вот штука! Глядишь на них, чертей, понимаешь - зря они все это затеяли, напрасно себя губят. И вдруг начинаешь думать - а может, их правда? Вспомнишь, что на фабрике они все растут да растут, их то и дело хватают, а они, как ерши в реке, не переводятся, нет! Опять думаешь - а может, и сила за ними?
- Трудно нам, Степан Петров, понять это дело! - сказал Сизов.
- Трудно - да! - согласился Самойлов.
Его жена, сильно потянув воздух носом, заметила:
- Здоровы все, окаянные…
И, не сдержав улыбки на широком, дряблом лице, продолжала:
- Ты, Ниловна, не сердись, - давеча я тебе бухнула, что, мол, твой виноват. А пес их разберет, который виноват, если по правде говорить! Вон что про нашего-то Григория жандармы со шпионами говорили. Тоже, постарался, - рыжий бес!
Она, видимо, гордилась своим сыном, быть может, не понимая своего чувства, но ее чувство было знакомо матери, и она ответила на ее слова доброй улыбкой, тихими словами:
- Молодое сердце всегда ближе к правде…
По коридору бродили люди, собирались в группы, возбужденно и вдумчиво разговаривая глухими голосами. Почти никто не стоял одиноко - на всех лицах было ясно видно желание говорить, спрашивать, слушать. В узкой белой трубе между двух стен люди мотались взад и вперед, точно под ударами сильного ветра, и, казалось, все искали возможности стать на чем-то твердо и крепко.
Старший брат Букина, высокий и тоже выцветший, размахивал руками, быстро вертясь во все стороны, и доказывал:
- Волостной старшина Клепанов в этом деле не на месте…
- Молчи, Константин! - уговаривал его отец, маленький старичок, и опасливо оглядывался.
- Нет, я скажу! Про него идет слух, что он в прошлом году приказчика своего убил из-за его жены. Приказчикова жена с ним живет - это как понимать? И к тому же он известный вор…
- Ах ты, батюшки мои, Константин!
- Верно! - сказал, Самойлов. - Верно! Суд - не очень правильный…
Букин услыхал его голос, быстро подошел, увлекая за собой всех, и, размахивая руками, красный от возбуждения, закричал:
- За кражу, за убийство - судят присяжные, простые люди, - крестьяне, мещане, - позвольте! А людей, которые против начальства, судит начальство, - как так? Ежели ты меня обидишь, а я тебе дам в зубы, а ты меня за это судить будешь, - конечно, я окажусь виноват, а первый обидел кто - ты? Ты!
