Максим Горький. Мать. Страница 138
А брат Букина, взмахивая руками, убеждал младшего брата:
- Именно - справедливость! И больше ничего! Младший Букин отвечал:
- Ты скворца береги…
- Будет цел!..
А Сизов держал племянника за руку и медленно говорил:
- Так, Федор, значит, поехал ты…
Федя наклонился и прошептал ему что-то на ухо, плутовато улыбаясь. Конвойный солдат тоже улыбнулся, но тотчас же сделал суровое лицо и крякнул.
Мать говорила с Павлом, как и другие, о том же - о платье, о здоровье, а в груди у нее толкались десятки вопросов о Саше, о себе, о нем. Но подо всем этим лежало и медленно разрасталось чувство избытка любви к сыну, напряженное желание нравиться ему, быть ближе его сердцу. Ожидание страшного умерло, оставив по себе только неприятную дрожь при воспоминании о судьях да где-то в стороне темную мысль о них. Чувствовала она в себе зарождение большой, светлой радости, не понимала ее и смущалась. Видя, что хохол говорит со всеми, понимая, что ему нужна ласка более, чем Павлу, она заговорила с ним:
- Не понравился мне суд!
- А почему, ненько? - благодарно улыбаясь, воскликнул хохол. - Стара мельница, а - не бездельница…
- И не страшно, и не понятно людям - чья же правда? - нерешительно сказала она.
- Ого, чего вы захотели! - воскликнул Андрей. - Да разве здесь о правде тягаются?..
Вздохнув и улыбаясь, она сказала:
- Я ведь думала, что - страшно…
- Суд идет!
Все быстро кинулись на места.
Упираясь одною рукою о стол, старший судья, закрыв лицо бумагой, начал читать ее слабо жужжавшим, шмелиным голосом.
- Приговаривает! - сказал Сизов вслушиваясь. Стало тихо. Все встали, глядя на старика. Маленький, сухой, прямой, он имел что-то общее с палкой, которую держит невидимая рука. Судьи тоже стояли: волостной - наклонив голову на плечо и глядя в потолок, голова - скрестив на груди руки, предводитель дворянства - поглаживая бороду. Судья с больным лицом, его пухлый товарищ и прокурор смотрели в сторону подсудимых. А сзади судей, с портрета, через их головы, смотрел царь, в красном мундире, с безразличным белым лицом, и по лицу его ползало какое-то насекомое.
- На поселение! - облегченно вздохнув, сказал Сизов. - Ну, кончено, слава тебе, господи! Говорилось - каторга! Ничего, мать! Это ничего!
- Я ведь - знала, - ответила она усталым голосом.
- Все-таки! Теперь уж верно! А то кто их знает? - Он обернулся к осужденным, которых уже уводили, и громко сказал:
- До свиданья, Федор! И - все! Дай вам бог! Мать молча кивала головой сыну и всем. Хотелось заплакать, но было совестно.
- Именно - справедливость! И больше ничего! Младший Букин отвечал:
- Ты скворца береги…
- Будет цел!..
А Сизов держал племянника за руку и медленно говорил:
- Так, Федор, значит, поехал ты…
Федя наклонился и прошептал ему что-то на ухо, плутовато улыбаясь. Конвойный солдат тоже улыбнулся, но тотчас же сделал суровое лицо и крякнул.
Мать говорила с Павлом, как и другие, о том же - о платье, о здоровье, а в груди у нее толкались десятки вопросов о Саше, о себе, о нем. Но подо всем этим лежало и медленно разрасталось чувство избытка любви к сыну, напряженное желание нравиться ему, быть ближе его сердцу. Ожидание страшного умерло, оставив по себе только неприятную дрожь при воспоминании о судьях да где-то в стороне темную мысль о них. Чувствовала она в себе зарождение большой, светлой радости, не понимала ее и смущалась. Видя, что хохол говорит со всеми, понимая, что ему нужна ласка более, чем Павлу, она заговорила с ним:
- Не понравился мне суд!
- А почему, ненько? - благодарно улыбаясь, воскликнул хохол. - Стара мельница, а - не бездельница…
- И не страшно, и не понятно людям - чья же правда? - нерешительно сказала она.
- Ого, чего вы захотели! - воскликнул Андрей. - Да разве здесь о правде тягаются?..
Вздохнув и улыбаясь, она сказала:
- Я ведь думала, что - страшно…
- Суд идет!
Все быстро кинулись на места.
Упираясь одною рукою о стол, старший судья, закрыв лицо бумагой, начал читать ее слабо жужжавшим, шмелиным голосом.
- Приговаривает! - сказал Сизов вслушиваясь. Стало тихо. Все встали, глядя на старика. Маленький, сухой, прямой, он имел что-то общее с палкой, которую держит невидимая рука. Судьи тоже стояли: волостной - наклонив голову на плечо и глядя в потолок, голова - скрестив на груди руки, предводитель дворянства - поглаживая бороду. Судья с больным лицом, его пухлый товарищ и прокурор смотрели в сторону подсудимых. А сзади судей, с портрета, через их головы, смотрел царь, в красном мундире, с безразличным белым лицом, и по лицу его ползало какое-то насекомое.
- На поселение! - облегченно вздохнув, сказал Сизов. - Ну, кончено, слава тебе, господи! Говорилось - каторга! Ничего, мать! Это ничего!
- Я ведь - знала, - ответила она усталым голосом.
- Все-таки! Теперь уж верно! А то кто их знает? - Он обернулся к осужденным, которых уже уводили, и громко сказал:
- До свиданья, Федор! И - все! Дай вам бог! Мать молча кивала головой сыну и всем. Хотелось заплакать, но было совестно.
27
Она вышла из суда и удивилась, что уже ночь над городом, фонари горят на улице и звезды в небе. Около суда толпились кучки людей, в морозном воздухе хрустел снег, звучали молодые голоса, пересекая друг друга. Человек в сером башлыке заглянул в лицо Сизова и торопливо спросил:
- Какой приговор?
- Поселение.
- Всем?
- Всем.
- Спасибо! Человек отошел.
- Видишь? - сказал Сизов. - Спрашивают…
Вдруг их окружило человек десять юношей и девушек, и быстро посыпались восклицания, привлекавшие людей. Мать и Сизов остановились. Спрашивали о приговоре, о том, как держались подсудимые, кто говорил речи, о чем, и во всех вопросах звучала одна п та же нота жадного любопытства, - искреннее и горячее, оно возбуждало желание удовлетворить его.
- Господа! Это мать Павла Власова! - негромко крикнул кто-то, и не сразу, но быстро все замолчали.
- Позвольте пожать вам руку!
Чья-то крепкая рука стиснула пальцы матери, чей-то голос взволнованно заговорил:
- Ваш сын будет примером мужества для всех нас…
- Да здравствует русский рабочий! - раздался звонкий крик. Крики росли, умножались, вспыхивали там и тут, отовсюду бежали люди, сталкиваясь вокруг Сизова и матери. Запрыгали по воздуху свистки полиции, но трели их не заглушали криков.
- Какой приговор?
- Поселение.
- Всем?
- Всем.
- Спасибо! Человек отошел.
- Видишь? - сказал Сизов. - Спрашивают…
Вдруг их окружило человек десять юношей и девушек, и быстро посыпались восклицания, привлекавшие людей. Мать и Сизов остановились. Спрашивали о приговоре, о том, как держались подсудимые, кто говорил речи, о чем, и во всех вопросах звучала одна п та же нота жадного любопытства, - искреннее и горячее, оно возбуждало желание удовлетворить его.
- Господа! Это мать Павла Власова! - негромко крикнул кто-то, и не сразу, но быстро все замолчали.
- Позвольте пожать вам руку!
Чья-то крепкая рука стиснула пальцы матери, чей-то голос взволнованно заговорил:
- Ваш сын будет примером мужества для всех нас…
- Да здравствует русский рабочий! - раздался звонкий крик. Крики росли, умножались, вспыхивали там и тут, отовсюду бежали люди, сталкиваясь вокруг Сизова и матери. Запрыгали по воздуху свистки полиции, но трели их не заглушали криков.