Остановясь на секунду, она воскликнула:
- Я знаю, как сказать! Оттуда я проеду прямо в слободу, там у меня знакомый есть, Сизов, - так я скажу, что, мол, прямо из суда пришла к нему, горе, мол, привело. А у него тоже горе - племянника осудили. Он покажет так же. Видите?
Чувствуя, что они уступят силе ее желания, стремясь скорее побудить их к этому, она говорила все более настойчиво. И они уступили.
- Что ж, поезжайте! - неохотно согласился доктор. Людмила молчала, задумчиво прохаживаясь по комнате. Лицо у нее потускнело, осунулось, а голову она держала, заметно напрягая мускулы шеи, как будто голова вдруг стала тяжелой и невольно опускалась на грудь. Мать заметила это.
- Все вы бережете меня! - улыбаясь, сказала она. - Себя не бережете…
- Неверно! - ответил доктор. - Мы себя бережем, должны беречь! И очень ругаем того, кто бесполезно тратит силу свою, да-с! Теперь вот что - речь вы получите на вокзале…
Он объяснил ей, как это будет сделано, потом взглянул в лило ее, сказал:
- Ну, желаю успеха!
И ушел, все-таки недовольный чем-то. Когда дверь закрылась за ним, Людмила подошла к матери, беззвучно смеясь.
- Я понимаю вас…
Взяв ее под руку, она снова тихо зашагала по комнате.
- У меня тоже есть сын. Ему уже тринадцать лет, но он живет у отца. Мой муж - товарищ прокурора. И мальчик - с ним. Чем он будет? - часто думаю я…
Ее влажный голос дрогнул, потом снова задумчиво и тихо полилась речь:
- Его воспитывает сознательный враг тех людей, которые мне близки, которых я считаю лучшими людьми земли. Сын может вырасти врагом моим. Со мною жить ему нельзя, я живу под чужим именем. Восемь лет не видела я его, - это много - восемь лет!
Остановясь у окна, она смотрела в бледное, пустынное небо, продолжая:
- Если бы он был со мной - я была бы сильнее, не имела бы раны в сердце, которая всегда болит. И даже если бы он умер - мне легче было бы…
- Голубушка вы моя! - тихонько сказала мать, чувствуя, как сострадание жжет ей сердце.
- Вы счастливая! - с усмешкой молвила Людмила. - Это великолепно - мать и сын рядом, - это редко!
Власова неожиданно для себя самой воскликнула:
- Да, хорошо! - И, точно сообщая тайну, понизив голос, продолжала: - Все - вы, Николай Иванович, все люди правды - тоже рядом! Вдруг люди стали родными, - понимаю всех. Слов не понимаю, а все другое - понимаю!
- Вот как! - промолвила Людмила. - Вот как… Мать положила руку на грудь ей и, тихонько толкая ее, говорила почти шепотом и точно сама созерцая то, о чем говорит:
- Миром идут дети! Вот что я понимаю - в мире идут дети, по всей земле, все, отовсюду - к одному! Идут лучшие сердца, честного ума люди, наступают неуклонно на все злое, идут, топчут ложь крепкими ногами. Молодые, здоровые, несут необоримые силы свои все к одному - к справедливости! Идут на победу всего горя человеческого, на уничтожение несчастий всей земли ополчились, идут одолеть безобразное и - одолеют! Новое солнце зажгем, говорил мне один, и - зажгут! Соединим разбитые сердца все в одно - соединят!
Ей вспоминались слова забытых молитв, зажигая новой верой, она бросала их из своего сердца, точно искры.
- Ко всему несут любовь дети, идущие путями правды и разума, и все облачают новыми небесами, все освещают огнем нетленным - от души. Совершается жизнь новая, в пламени любви детей ко всему миру. И кто погасит эту любовь, кто? Какая сила выше этой, кто поборет ее? Земля ее родила, и вся жизнь хочет победы ее, - вся жизнь!
Она отшатнулась от Людмилы, утомленная волнением, и села, тяжело дыша. Людмила тоже отошла, бесшумно, осторожно, точно боясь разрушить что-то. Она гибко двигалась по комнате, смотрела перед собой глубоким взглядом матовых глаз и стала как будто еще выше, прямее, тоньше. Худое, строгое лицо ее было сосредоточенно, и губы нервно сжаты. Тишина в комнате быстро успокоила мать; заметив настроение Людмилы, она спросила виновато и негромко:
- Я, может, что-нибудь не так сказала?..
