— Как же… Я помню, — неуверенно забормотал Ромашов. — Благодарю за честь. Бобетинский мало способствовал оживлению вечера. Он дирижировал с разочарованным и устало-покровительственным видом, точно исполняя какую-то страшно надоевшую ему, но очень важную для всех других обязанность. Но перед третьей кадрилью он оживился и, пролетая по зале, точно на коньках по льду, быстрыми, скользящими шагами, особенно громко выкрикнул: — Кадриль-монстр! Кавалье, ангаже во дам![12] Ромашов с Раисой Александровной стали недалеко от музыкантского окна, имея vis-a-vis[13] Михина и жену Лещенки, которая едва достигала до плеча своего кавалера. К третьей кадрили танцующих заметно прибавилось, так что пары должны были расположиться и вдоль залы и поперек. И тем и другим приходилось танцевать по очереди, и потому каждую фигуру играли по два раза. «Надо объясниться, надо положить конец, — думал Ромашов, оглушаемый грохотом барабана и медными звуками, рвавшимися из окна. — Довольно!» — «На его лице лежала несокрушимая решимость». У полковых дирижеров установились издавна некоторые особенные приемы и милые шутки. Так, в третьей кадрили всегда считалось необходимым путать фигуры и делать, как будто неумышленно, веселые ошибки, которые всегда возбуждали неизменную сумятицу и хохот. И Бобетинский, начав кадриль-монстр неожиданно со второй фигуры, то заставлял кавалеров делать соло и тотчас же, точно спохватившись, возвращал их к дамам, то устраивал grand-rond[14] и, перемешав его, заставлял кавалеров отыскивать дам. — Медам, авансе… виноват, рекуле. Кавалье, соло! Пардон, назад, балянсе авек во дам![15] Да назад же! Раиса Александровна тем временем говорила язвительным тоном, задыхаясь от злобы, но делая такую улыбку, как будто бы разговор шел о самых веселых и приятных вещах: — Я не позволю так со мной обращаться. Слышите? Я вам не девчонка. Да. И так порядочные люди не поступают. Да. — Не будем сердиться, Раиса Александровна, — убедительно и мягко попросил Ромашов. — О, слишком много чести — сердиться! Я могу только презирать вас. Но издеваться над собою я не позволю никому. Почему вы не потрудились ответить на мое письмо? — Но меня ваше письмо не застало дома, клянусь вам. — Ха! Вы мне морочите голову! Точно я не знаю, где вы бываете… Но будьте уверены… — Кавалье, ан аван! Рон де кавалье.[16] А гош! Налево, налево! Да налево же, господа! Эх, ничего не понимают! Плю де ля ви, месье![17] — кричал Бобетинский, увлекая танцоров в быстрый круговорот и отчаянно топая ногами.
