Андрей Платонов. Сокровенный человек. Страница 32
Старая грязь и копоть висела на балках махрами, пахло сыростью и мазутом, разреженный свет осени мертво сиял на механизмах.
Около мастерских росли купыри и лопухи, теперь одеревеневшие от старости. На всем пространстве двора лежали изувеченные неимоверной работой паровозы. Дикие горы железа, однако, не походили на природу, а говорили о погибшем техническом искусстве. Тонкая арматура, точные части ведущего механизма указывали на напряжение и энергию, трепетавшие когда-то в этих верных машинах. Эшелоны царской войны, железнодорожную гражданскую войну, степную скачку срочных продовольственных маршрутов — все видели и вынесли паровозы, а теперь залегли в смертном обмороке в деревенские травы, неуместные рядом с машиной.
— А на что тебе доски? — спросил Зворычный Иконникова.
— Гроб сделать — сын помер!.. — ответил Иконников.
— Большой сын?
— Семнадцать лет!
— Что с ним?
— От тифа!
Иконников отвернулся и худой старой рукой закрыл лицо. Этого никогда Зворычный не видел, и ему стало стыдно, жалко и неловко. Вот — человек всю жизнь мучился, работал и молчал, а теперь жалостно и беззащитно закрыл свое лицо.
— Кормил-кормил, растил-растил, питал-питал! — шептал про себя Иконников, почти не плача.
— Зворычный вышел из цеха и пошел в контору.
Контора была далеко — около электрической силовой станции. Зворычный прошел всю дорогу без всякого сознания, только шевеля ногами.
— Скоро пресс наладишь? — спросил его комиссар мастерских.
— Завтра к вечеру попробуем! — равнодушно доложил Зворычный.
— Как, слесаря не волнуются? — поинтересовался комиссар.
— Ничего. Двое с обеда ушли — кровь из носа пошла от слабости. Надо какие-нибудь завтраки, что ль, наладить, а то дома у каждого детишки — им все отдает, а сам голодный падает на работе!..
— Ни черта нету, Зворычный!.. Вчера я был в ревкоме — красноармейцам паек урезали… Я сам знаю, что надо хоть что-нибудь сделать!
Комиссар мрачно и утомленно засмотрелся в мутное загаженное окно и ничего там не увидел.
— Сегодня ячейка, Афонин! Ты знаешь? — сказал Зворычный комиссару.
— Знаю! — ответил комиссар. — Ты в электрическом цехе не был?
— Нет! А что там?
— Вчера большой генератор ребята пробовали пускать — обмотку сожгли. А два месяца, черти, латали?
— Ничего, — где-нибудь замыкание. Это оборудуют скоро! — решил Зворычный. — У нас вот ни угля, ни нефти нет, ты вот что скажи!
— Да, это хреновина большая! — неопределенно высказался комиссар и не сдержался — улыбнулся: наверно, на что-то надеялся, или так просто — от своего сильного нрава.
Вошел Иконников.
— Я те шелевки заберу!
— Бери, бери! — сказал ему Зворычный.
— Зачем ты доски-то раздаешь, голова? — недовольно спросил Афонин.
— Брось ты, он на гроб взял, сын умер!
— А, ну, я не знал! — смутился Афонин. — Тогда надо бы помочь человеку еще чем-нибудь!
— А чем? — спросил Зворычный. — Ну, чем помочь? Брехать только! Хлеба ему дать — так нам самим пайки в урез дают, — даже меньше против числа едоков! Ты же сам знаешь.
Около мастерских росли купыри и лопухи, теперь одеревеневшие от старости. На всем пространстве двора лежали изувеченные неимоверной работой паровозы. Дикие горы железа, однако, не походили на природу, а говорили о погибшем техническом искусстве. Тонкая арматура, точные части ведущего механизма указывали на напряжение и энергию, трепетавшие когда-то в этих верных машинах. Эшелоны царской войны, железнодорожную гражданскую войну, степную скачку срочных продовольственных маршрутов — все видели и вынесли паровозы, а теперь залегли в смертном обмороке в деревенские травы, неуместные рядом с машиной.
— А на что тебе доски? — спросил Зворычный Иконникова.
— Гроб сделать — сын помер!.. — ответил Иконников.
— Большой сын?
— Семнадцать лет!
— Что с ним?
— От тифа!
Иконников отвернулся и худой старой рукой закрыл лицо. Этого никогда Зворычный не видел, и ему стало стыдно, жалко и неловко. Вот — человек всю жизнь мучился, работал и молчал, а теперь жалостно и беззащитно закрыл свое лицо.
— Кормил-кормил, растил-растил, питал-питал! — шептал про себя Иконников, почти не плача.
— Зворычный вышел из цеха и пошел в контору.
Контора была далеко — около электрической силовой станции. Зворычный прошел всю дорогу без всякого сознания, только шевеля ногами.
— Скоро пресс наладишь? — спросил его комиссар мастерских.
— Завтра к вечеру попробуем! — равнодушно доложил Зворычный.
— Как, слесаря не волнуются? — поинтересовался комиссар.
— Ничего. Двое с обеда ушли — кровь из носа пошла от слабости. Надо какие-нибудь завтраки, что ль, наладить, а то дома у каждого детишки — им все отдает, а сам голодный падает на работе!..
— Ни черта нету, Зворычный!.. Вчера я был в ревкоме — красноармейцам паек урезали… Я сам знаю, что надо хоть что-нибудь сделать!
Комиссар мрачно и утомленно засмотрелся в мутное загаженное окно и ничего там не увидел.
— Сегодня ячейка, Афонин! Ты знаешь? — сказал Зворычный комиссару.
— Знаю! — ответил комиссар. — Ты в электрическом цехе не был?
— Нет! А что там?
— Вчера большой генератор ребята пробовали пускать — обмотку сожгли. А два месяца, черти, латали?
— Ничего, — где-нибудь замыкание. Это оборудуют скоро! — решил Зворычный. — У нас вот ни угля, ни нефти нет, ты вот что скажи!
— Да, это хреновина большая! — неопределенно высказался комиссар и не сдержался — улыбнулся: наверно, на что-то надеялся, или так просто — от своего сильного нрава.
Вошел Иконников.
— Я те шелевки заберу!
— Бери, бери! — сказал ему Зворычный.
— Зачем ты доски-то раздаешь, голова? — недовольно спросил Афонин.
— Брось ты, он на гроб взял, сын умер!
— А, ну, я не знал! — смутился Афонин. — Тогда надо бы помочь человеку еще чем-нибудь!
— А чем? — спросил Зворычный. — Ну, чем помочь? Брехать только! Хлеба ему дать — так нам самим пайки в урез дают, — даже меньше против числа едоков! Ты же сам знаешь.