Четыре бабы держали его за руки, пятая шла позади с здоровенным колом в руках; с правой стороны, вся сотрясаясь, шагала крупным мужским шагом Игнатенкова старуха, а по левую сторону, разбившись на группки, валили бабы. Казаки остались дожидаться ключей около амбаров.
— Руки пустите, тетушка. Я не убегу, — просил Давыдов.
— А чума тебя знает, как раз ишо и убежишь.
— Да нет же!
— Иди при нас, так нам спокойнее.
Дошли до квартиры; повалив хворостяные воротца и плетень, вломились во двор.
— Иди, неси ключи. А не принесешь — зараз кликнем казаков, они тебе враз вязы набок своротют!
— Ох, тетушка, скоро вы Советскую власть позабыли. А она вам за это не спустит!
— Семь бед — один ответ! Что нам, не сеямши, к осени с голоду пухнуть, что зараз отвечать, — все едино! А ты йди-кася, иди!
Давыдов вошел в свою комнату; зная, что за ним подсматривают, сделал вид, будто старательно ищет. Он перерыл все в чемодане и на столе, перетряс все бумаги, слазил под койку и под кривоногий стол…
— Нету ключей, — заявил он, появляясь на крыльце.
— А где же они?
— Наверное, у Нагульнова.
— Да ить он же уехал!
— Мало ли что! Сам уехал, а ключи мог оставить. Даже наверное оставил. Мы сегодня должны были хлеб отпускать на вторую бригаду.
Его повели на квартиру Нагульнова. Дорогою стали бить. Сначала лишь слегка подталкивали и ругали, а потом, ожесточившись оттого, что он все время посмеивается и шутит, начали бить уже как следует.
— Гражданочки! Дорогие мои ухажерочки! Вы хоть палками-то не бейте, — упрашивал он, пощипывая ближайших баб, а сам нагибал голову и через силу улыбался.
Его нещадно колотили по согнутой широкой и гулкой спине, но он только покрякивал, плечами шевелил и, несмотря на боль, все еще пробовал шутить:
— Бабушка! Тебе помирать пора, а ты дерешься. Дай я тебя хоть разок ударю, а?
— Идол бесчувственный! Каменюка холодная! — чуть не со слезами взголосила молоденькая Настенка Донецкова, усердно молотившая по спине Давыдова своими маленькими, но крепкими кулачками. — Все руки об него пробила, а ему хучь бы что!..
— Палками не бить! — единственный раз сурово, сквозь стиснутые зубы, бор мотнул Давыдов и выхватил из рук какой-то бабенки сухой вербовый колышек, хряпнул его об колено.
Ему до крови рассекли ухо, разбили губы и нос, но он все еще улыбался вспухшими губами, выказывая нехваток переднего зуба, неторопливо и несильно отталкивал особенно свирепо наседавших баб. Страшно досаждала ему Игнатенкова старуха с гневно дрожавшей бородавкой на носу. Она била больно, норовила попасть либо в переносицу, либо в висок и била не так, как остальные, а тыльной стороной кулака, костяшками сжатых пальцев. Давыдов на ходу тщетно поворачивался к ней спиной. Она, сопя, расталкивала баб, забегала ему наперед, хрипела:
— Дай-кася, я его по сусалу! По сусалу!
