— Не иначе, старая, меня паралик стукнул, язви его! Что-то замечаю, я не такой стал, каким был недавно, — сказал Щукарь, с удивлением рассматривая не повинующуюся ему руку.
Через неделю он несколько окреп, уверенней стала походка, без особых усилий мог владеть левой рукой, — но от должности кучера отказался наотрез. Придя в правление колхоза, так и заявил новому председателю — Кондрату Майданникову.
— Отъездился я, милый Кондратушка, не под силу мне будет управляться с жеребцами.
— Мы с Разметновым о тебе уже думали, дедушка, — ответил Майданников. — А что, ежели тебе заступить в ночные сторожа в сельпо? Построим тебе теплую будку к зиме, поставим в ней чугунку, топчан сделаем, а тебе в зиму справим полушубок, тулуп, валенки. Чем будет не житье? И жалованье будешь получать, и работа легкая, а главное — ты при деле будешь. Ну, как, согласен?
— Спаси Христос, это мне подходящее. Спасибо, что не забываете про старика. Один черт, я по ночам почти не сплю, а зараз и вовсе: Тоскую я по ребятам, Кондратушка, и сон меня вовсе стал обегать… Ну, пойду, попрощаюсь с моими жеребцами — и домой. Кому же вы их препоручаете?
— Старику Бесхлебнову.
— Он крепкий старик, а вот я уже подызносился, подкосили меня Макарушка с Давыдовым, уняли у меня жизни… С ними-то, может, и я бы лишних год-два прожил, а без них что-то мне тошновато стало на белом свете маячить… — грустно проговорил дед Щукарь, вытирая глаза верхом старой фуражки.
С этой ночи стал он сторожевать.
Могилы Давыдова и Нагульнова, обнесенные невысокой оградой, были неподалеку, напротив лавчонки сельпо, и на другой же день, вооружившись топором и пилой, дед Щукарь соорудил возле могильной ограды небольшую скамеечку. Там он и стал просиживать ночи.
— Все к моим родным поближе мощусь… И им со мной веселей будет лежать, и мне возле них коротать ночи приятственней. Детей у меня с роду не было, Андрюшенька, а тут — как будто двух родных сынов сразу потерял… И щемит проклятое сердце день и ночь, и никакого мне покою от него нету! — говорил он Разметнову.
А Разметнов — новый секретарь партячейки — делился своими опасениями с Майданниковым:
— Ты примечаешь, Кондрат, как за это время страшно постарел наш дед Щукарь? В тоску вдарился по ребятам и на себя ничуть не похожий сделался. Видать, скоро подомрет старик… У него уже и голова трясется, и руки чернотой взялись. Ей-богу, наделает он нам горя! Привыкли к нему, к старому чудаку, и без него вроде пустое место в хуторе останется.
Короче становились дни, прозрачнее — воздух. К могилам ветер нес со степи уже не горький душок полыни, а запах свежеобмолоченной соломы с расположенных за хутором гумен.
Когда шла молотьба, деду Щукарю было веселее: допоздна гремели на гумнах веялки, глухо выстукивали по утрамбованной земле каменные катки, слышались людские понукающие голоса и фырканье лошадей. А потом все стихло.
