Его охотно поддерживали:
— Начальником над комиссарской кобылой. Подхвостницу ей подмывать.
— Бери выше!
— Го-го!..
— Авдеич! Слышь! Это он тебя в обоз третьего разряда малосолкой заведывать.
— Вы не знаете делов всех… Комиссар ему речи разводил, а комиссаров вестовой тем часом к его старухе прилабунился. Шшупал ее. А Авдеич слюни распустил, сопли развешал — слухает…
Остановившимися глазами Авдеич осматривал всех, глотал слюну, спрашивал:
— Кто последние слова производил?
— Я! — храбрился кто-то позади.
— Видали такого сукина сына? — Авдеич поворачивался, ища сочувствия, и оно приходило в изобилии:
— Он гад, я давно говорю.
— У них вся порода такая.
— Вот был бы я помоложе… — Щеки у Авдеича загорались, как гроздья калины. — Был бы помоложе, я бы тебе показал развязку! У тебя и выходка вся хохлачья! Мазница ты таганрогская! Гашник хохлачий!..
— Чего же ты, Авдеич, не возьмешься с ним? Кужонок супротив тебя.
— Авдеич отломил, видно…
— Боится, пупок у него с натуги развяжется…
Рев провожал отходившего с достоинством Авдеича. На майдане кучками стояли казаки. Григорий, давным-давно не видавший Мишки Кошевого, подошел к нему.
— Здорово, полчок!
— Слава богу.
— Где пропадал? Под каким знаменем службицу ломал? — Григорий улыбнулся, сжимая руку Мишки, засматривая в голубые его глаза.
— Ого! Я, браток, и на отводе и в штрафной сотне на Калачовском фронте был. Где только не был! Насилу домой прибился. Хотел к красным на фронте перебечь, но за мной глядели дюжей, чем мать за испробованной девкой глядит. Иван-то Алексеевич надысь приходит ко мне, бурка на нем, походняя справа. «Ну, мол, винтовку наизготовку — и пошел». Я только что приехал, спрашиваю: «Неужели будешь отступать?» Он плечьми дрогнул, говорит: «Велят. Атаман присылал. Я ить при мельнице служил, на учете у них». Попрощался и ушел. Я думал, он и справди отступил. На другой день Мценский полк уже прошел, гляжу — является… Да вот он метется! Иван Алексеевич!
Вместе с Иваном Алексеевичем подошел и Давыдка-вальцовщик. У Давыдки — полон рот кипенных зубов, Давыдка смеется, будто железку нашел… А Иван Алексеевич помял руку Григория в своих мослаковатых пальцах, навылет провонявших машинным маслом, поцокал языком.
— Как же ты, Гриша, остался?
— А ты как?
— Ну, мне-то… Мое дело другое.
— На мое офицерство указываешь? Рисканул! Остался… Чуть было не убили… Когда погнались, зачали стрелять — пожалел, что не ушел, а теперь опять не жалею.
— За что привязались-то? Это из Тринадцатого?
— Они. Гуляли у Аникушки. Кто-то доказал, что офицер я. Петра не тронули, ну, а меня… За погоны возгорелось дело. Ушел за Дон, руку одному кучерявому попортил трошки… Они за это пришли домой, мое все дочиста забрали. И шаровары и поддевки. Что на мне было, то и осталось.
— Ушли бы мы в красные тогда, перед Подтелковым… Теперь не пришлось бы глазами моргать, — Иван Алексеевич скис в улыбке, стал закуривать.
Народ все подходил. Собрание открыл приехавший из Вешенской подхорунжий Лапченков, сподвижник Фомина.
— Товарищи станишники! Советская власть укоренилась в нашем округе. Надо установить правление, выбрать исполком, председателя и заместителя ему. Это — один вопрос. А затем привез я приказ от окружного Совета, он короткий: сдать все огнестрельное и холодное оружие.
— Здорово! — ядовито сказал кто-то сзади. И потом надолго во весь рост встала тишина.
— Тут нечего, товарищи, такие возгласы выкрикивать! — Лапченков вытянулся, положил на стол папаху. — Оружие, понятно, надо сдать, как оно не нужное в домашности. Кто хочет идтить на защиту Советов, тому оружие дадут. В трехдневный срок винтовочки снесите. Затем приступаем к выборам. Председателя я обяжу довести приказ до каждого, и должон он печать у атамана забрать и все хуторские суммы.
— Они нам давали оружию, что лапу на нее накладывают?..
